спутин» в день. И расходы.
— Пятьсот в день, значит. Чуть больше моей месячной пенсии, — проявил осведомленность о ценах в коммерческих магазинах Смирнов. — Неплохо для начала.
— Вообще неплохо, — поправил его Сырцов.
— Вообще, конечно, неплохо. Только почему тебе нехорошо?
— Все-таки, зачем вы ко мне пришли, Александр Иванович?
Смирнов, тяжело опираясь на палку, поднялся. Эхом отозвался:
— Вот и я думаю — зачем?
В дверях остановившись, еще раз осмотрел сырцовскую квартиру.
— Тебе сколько сейчас, Жора?
— Двадцать девять. А что?
— Я до тридцати пяти с мамой в одной комнате жил. В бараке.
Не нравился нынче Сырцову отставной полковник. Сильно раздражал.
— А первобытные люди в пещерах жили. В одной — всем племенем.
— И без удобств, — дополнил картинку доисторической жизни Смирнов. И в последний раз осмотрев — не сырцовскую квартиру, а самого Сырцова, — резюмировал печально: — Говенно ты живешь, Жора.
Кивнув только, сам открыл дверь и удалился.
Десятый час всего, а Москва пуста. Еще тепло, еще начало сентября, еще гулять по улицам да любоваться, как в сумерках светятся желто-зеленые деревья, а Москва пуста. Конечно, может, район такой — проспект Вернадского — с бессмысленными просторами меж фаллических сооружений кагебистских институтов, с предуниверситетским парком, с лужайками вокруг цирка и детского музыкального театра, но Комсомольский, но Остоженка… Длинноногая «Нива», ведомая Смирновым, свернула в переулок и покатила вниз, к Москве-реке, не докатила, остановилась у презентабельного доходного дома.
Бордовую дверь с фирменным антикварным звонком «Прошу крутить» распахнул хозяин, известный телевизионный обозреватель Спиридонов, собственной персоной. Обозреватель гневно обозрел Смирнова и проревел:
— Ты где шляешься? Ни к обеду, ни к ужину, а у меня к тебе срочные дела, не терпящие никаких отлагательств.
— Не терпящие никаких отлагательств, — ернически повторил Смирнов, входя в прихожую. — Красиво говоришь. Как государственный человек.
Спиридонов был на коне. С полгода тому назад он демонстративно ушел с Центрального телевидения, и те знаменитые три августовских дня решительно пребывал в Белом доме, делая на свой страх и риск репортажный фильм о путче. После ликвидации путча фильм этот несколько раз гоняли по всем программам, чем Спиридонов тихо, но заметно гордился. Смирнов в связи с этим регулярно доставал его подначками.
— Не надоело? — обидевшись, как дитя, горько спросил Спиридонов.
— Нет еще пока, — признался Смирнов и прошел в холл. — Пожрать дадите? — А то я тут в одном месте голого чаю надулся, в животе водичка переливается и почему-то бурчит, а выпить так хочется!
— Умывайся и сиди жди, — донеслось из кухни звучное хозяйкино контральто, сопровождаемое легким звоном кастрюль и сковородок. Варвара готовила мужикам выпить и закусить.
Умылся и сел ждать. Прикрыл глаза и расслабился, чувствуя себя как в раю. То был его второй дом. Спиридоновский дом во всех его ипостасях. Пятьдесят с большим гаком лет тому назад подростком, влюбленным в сестру Спиридонова-младшего, вошел он в этот дом и стал вторым сыном Спиридонову-старшему. Иван Палыч, Иван Палыч, простая и сильная душа!
— Санька, к столу! — рявкнул над ухом Спиридонов-младший.
Ухнула вниз от страха диафрагма, и Смирнов в ужасе растопырил глаза. Закемарил все-таки невзначай, старость — не радость.
— Напугал, балда, — признался он. — Я ведь от страха и помереть могу.
— Ты помрешь! — убежденный в смирновском бессмертии Спиридонов-младший, а по-домашнему Алик, вручил ему упавшую во сне палку и пообещал: — Вставай, вставай, водочки дадим.
Великое счастье быть самим собой. В этом доме Смирнов мог быть самим собой и поэтому чувствовал себя умиротворенно, как в парной. Выпили, естественно, и закусили. Хорошо выпили и хорошо закусили: Варвара была довольна. И снова чай. Убрав посуду, Варвара поинтересовалась:
— Шептаться где будете?
— В кабинете, Варюша, — ответил Смирнов. — Чтобы пошептавшись, я без промедления в койку нырнул.
Кабинет во время смирновских наездов отводился ему под постой. Смирнов безвольно расселся в здоровенном старомодном кресле, а Алик, пошарив в книжном шкафу, извлек из-за Брокгауза и Ефрона тайную бутылку коньяка и две рюмки. Закусь предусмотрительно была похищена на кухне — горсть конфет.
— А Варвара случаем сюда не войдет? — обеспокоенно спросил Смирнов. Скандалов по поводу неумеренного для их лет пьянства он не любил.
— Войдет, не войдет — какая разница? — бесстрашно возгласил Алик, но тут же успокоил и Смирнова, и себя: — Не войдет.
Аристократически смакуя хороший продукт, отхлебнули из рюмок по малости. Жевали, по-старчески подсасывая, конфетки. Языком содрав со вставной челюсти прилипшие остатки карамельки, Смирнов допил из рюмки, поставил ее на сукно письменного стола и нарочито серьезно уставился на Алика, довольно фальшиво изображая готовность услышать нечто о делах, не терпящих отлагательств.
— Я был у него сегодня, Саня, — торжественно сообщил Алик.
— Ну и что он тебе сказал?
— Ничего он мне не сказал. Он хочет увидеться с тобой для приватной беседы.
— Он, видите ли, хочет видеть меня! — ни с того ни с сего разошелся вдруг Смирнов. — Хочу ли я его видеть, вот вопрос! Не пойду я к нему, тоже мне, новоявленный барин! Три дня здесь сижу, жду, когда со мной соизволят поговорить!
— Он теперь очень занятой человек, Саня, — как дурачку объяснил Алик. — Да и не к себе он тебя зовет, хочет встретиться где-нибудь на нейтральной территории.
— Пусть сюда приходит, — быстренько решил Смирнов.
— Я предлагал. Он отказался.
— Так! — Смирнов притих, радостно поднял брови, беззвучно ощерился в улыбке. Повторил: — Так. Что же из этого следует? А из этого следует вот что: он боится, что его кабинетик в Белом доме по старой памяти пишется кое-каким ведомством. И еще следует: он опасается, что здесь ты его тоже можешь записать. Наследить не хочет, совсем не хочет следить.
— Желание понятное, — встрял Алик.
— Не скажи, — Смирнов выскочил из кресла и, сильно хромая, азартным бесом забегал от письменного стола к двери. Туда и обратно, туда и обратно. Остановился, наконец, поглядел, моргая и как бы видя и не видя, на Алика и решил: — Ему свидетелей не надо. Никаких. А мне необходимо, чтобы ты услышал весь разговор. Мне советоваться с тобой надо, я в нынешней политике не силен.
— Расскажешь мне в подробностях и посоветуемся.
— Сдавай, — вдруг остывши, предложил Смирнов и вернулся в кресло. Алик разлил по рюмкам. Выпили уже не церемонясь, быстро. Смирнов понюхал ладошку и спросил у Алика и у себя: — Собственно, о чем он завтра собирается со мной говорить?
— Завтра и узнаешь, — резонно ответил Алик.
Они должны были встретиться в два часа дня у неработающего ныне верхнего вестибюля станции метро «Краснопресненская-кольцевая». Без пятнадцати два Смирнов припарковал «Ниву» у стадиона скандально известной футбольной команды «Асмарал» и вылез из автомобиля на рекогносцировку.
Невысокое солнце, зацепившееся за шпиль гостиницы «Украина», косо с тенями освещало терракотовый не то барак, не то гараж с большими решетчатыми окнами — новое здание американского посольства. У троллейбусной остановки уныло ожидали транспорта человек пять пенсионного возраста. А у ряда киосков, большинство которых было закрыто, — никого. Глухое обеденное время. В эту пору удобно проверяться. Смирнов и проверился — обстоятельно, не торопясь. Охранных мальчиков он определял на раз, два, три. Их не было на подступах. Осторожно обойдя круговую колоннаду, он убедился, что они отсутствовали и поблизости. Постояв за спиной клиента и убедившись, что нет и заинтересованных наблюдателей, Смирнов на скорую руку полюбовался тепло желтеющими под осенними лучами деревьями зоопарка и вздохнул. Он был готов к рандеву.
Клиент был политиком нового, еще неведомого Смирнову склада: демократ. Руки в карманах светлого с поднятым воротником плаща, без головного убора, короткая, на косой пробор, прическа, в углу рта сигарета, глаза щурятся от дыма. Шатен, глаза серые, нос короткий, подбородок тяжелый, с ямкой. Рост 172–175 см. Возраст от 45 до 50. Особые приметы… Особые приметы… Левша. Клиент левой рукой вынул сигарету изо рта и аккуратно стряхнул пепел с нее в урну, рядом с которой стоял. Теперь можно и подойти.
— Здравствуйте, Игорь Дмитриевич, — тихо, чтобы не напугать — обращался сзади и чуть сверху, был выше ростом, — сказал Смирнов.
Не испугавшись, клиент резко обернулся, мгновенно улыбнулся и охотно откликнулся:
— Здравствуйте, Александр Иванович. А я вас с той стороны выглядывал.
— Здесь машину негде поставить, — объяснил свое появление с тыла Смирнов. Сразу начинать серьезный разговор или направленно бежать куда-то было бы несолидно, и он достал из кармана портсигар, из портсигара извлек традиционную беломорину и тоже закурил.
— Хорошо, — сказал Игорь Дмитриевич.
— Хорошо, — подтвердил Александр Иванович.
Было действительно хорошо. Воздух, несмотря на выхлопные газы, был свеж, но не холоден, предметный мир четок в контурах и терпимо ярок, даже уличный шум был равномерен и успокаивающ: без рева дизельных моторов, без неожиданных вскриков клаксонов, без истерических возгласов толпы.
— В Сокольники хочется, — признался в тайных желаниях Игорь Дмитриевич и пояснил почему: — Я все детство на Стромынке провел…
— А почему бы нет? — с интонациями Хоттабыча, вмиг исполняющего любое желание, предложил свои услуги Смирнов. — Едем в Сокольники.
— Вы на машине? — поинтересовался Игорь Дмитриевич.
Чтобы не ползти отвратительным в это время Садовым, Смирнов ехал задворками: по Беговой на Масловку, мимо Савеловского, мимо Рижского и по путепроводу к ограде Сокольнического парка. Вдоль ограды вырулили к центральному входу и оставили «Ниву» в уютном асфальтовом заливчике. Проникнув в парк, вошли в иной мир. Ни путчей, ни митингов, ни цен, ни очередей не было никогда. Были деревья, были дорожки, были мамы и бабушки с детьми. И еще ветерок, что шевелил с нежным шумом листья высоко вверху.