Спиридонов молчал, потому что его мутило.
— Что делать будем, Саня? — спросил Казарян.
— Сейчас Махову позвоню. Его отдел убийствами занимается, — пообещал Смирнов, но с места не стронулся, стоял, смотрел на трупы.
— А как мы объясним милиции, что мы здесь? — поинтересовался Казарян.
…Махов прислал Демидова с парою молодых и экспертами, и работа закипела. Молодые были заняты протоколом осмотра, эксперты елозили по перспективным местам, а Демидов, демонстративно не заметив перекушенной цепочки, провел предварительный опрос Смирнова, Спиридонова и Казаряна и отпустил их с Богом.
Хорошо было на улице, даже в сером колодце двора этого дома было хорошо после ходжаевской квартиры. Они постояли, покурили: Смирнов глянул на часы. Было четверть двенадцатого.
— Поехали ко мне, — приказал Смирнов. — Топтуны уже ждут, а в двенадцать Сырцов прибудет.
— Не к тебе, а ко мне, — поправил его наконец-то заговоривший Спиридонов.
Уже в машине Смирнов вдруг ударил кулаком по баранке и заорал:
— Язык, язык мой поганый!
— Теперь они, надо полагать, за Сырцова возьмутся, — невозмутимо предположил Казарян. Такое ужасное предположение успокоило Смирнова, — думать стал, рассуждать.
— Не посмеют, — уверенно отверг такую возможность он. — Сырцов — мент, хотя и бывший, но мент до конца жизни. И дружки его милицейские, если такое случится, независимо ни от чего будут копать до дна. А кроме того, у Жоры нет доказательств. Одни слова.
— Слова, которые для них нестерпимо страшны, — поправил Казарян.
— Да ничего они не боятся, Рома! — вдруг яростно возразил Спиридонов. — Они твердо уверены, что все образуется так, как надо им!
Прокричав это, Спиридонов резко замолк, сжав губы в куриную гузку. Смирнов оглянулся на него и приткнул «мицубиси» к тротуару. Они уже миновали большой Каменный, были напротив христоспасительного бассейна, у кустов.
— Проблюйся, — приказал Смирнов Алику. Тот мелко-мелко закивал и быстренько секанул из красивого автомобиля, чтобы случаем эту красоту не повредить. Казарян посмотрел на слегка прикрытую жухлой листвой полусогнутую, ритмично склонявшуюся спиридоновскую спину и сказал:
— Я тут, Санек, подумал сейчас и вот что мне мнится: из всего того, что наговорил тогда партийный вождь, на конкретику выходил лишь зав. административным отделом, который якобы тоже в бегах. Я думаю, следует труп искать зава этого.
— Что нам этот труп даст?
— Шухер в прессе.
— А нужен он нам, шухер этот?
— Нужен, шухер всегда нужен: привлекает внимание людей, люди начинают интересоваться, а работнички, естественно, остерегаются.
— Выгодно ли нам, чтобы они остерегались?
— Выгодно, Саня. Не подумав, палить в нас не будут.
— Тоже верно, — согласился Смирнов и предупредительно открыл дверцу подошедшему Алику. — Порядок?
— Порядок, — подтвердил тот, утирая носовым платком заплаканные глаза.
В родном переулке были в одиннадцать тридцать. Закрыв автомобиль на ключ, Смирнов огляделся. Пятеро бывших ментов расположились на трех скамейках. Двоих из этой пятерки Смирнов помнил с давних пор.
— Вы домой идите, а я здесь малость подзадержусь, — сказал он Спиридонову и Казаряну, а сам направился к занятым скамейкам. — Здорово, служба! — полушепотом прокричал Смирнов и тут же укорил: — Служба-то, служба, а расселись как на смотринах.
— Не приступили еще к служебным обязанностям, Александр Иванович! — откликнулся один из давних знакомцев, вставая и протягивая руку.
— А уже давно пора, — сделал строгий выговор Смирнов, но руку пожал.
Знал, как быть справедливым и любимым начальником.
…Вернувшись из ванной, Спиридонов грустно посмотрел на Казаряна, который от нечего делать подкидывал щелчком спичечный коробок, пытаясь поставить его на торец или хотя бы на ребро, и впервые вслух посомневался:
— Втянул я вас в дельце, Рома…
— Втянул, — согласился Казарян, не переставая подкидывать коробок, который с раздражающим, неединовременным шмяком, через равномерные промежутки падал на зеленую поверхность письменного стола.
— Хоть прощенья у вас проси…
— Меня прощенье не устраивает, — поймав коробок на лету и спрятав его в карман пиджака, ответствовал Казарян. — Тем более твое. Мне хочется знать, где деньги, украденные у тебя, у меня, у каждого, кто честно работал. И найти их, и вложить их в нужное для народа, для страны конкретное дело.
— Их опять разворуют, Рома, пока вкладывать в дело будут.
— Чего-нибудь да останется. — Роман, наконец, нашел применение спичкам, достал сигарету, прикурил.
Пришел Смирнов. Увидев его, опорожненный Спиридонов захотел есть:
— Пожрем, ребята, ведь и не завтракали по-настоящему!
— Георгия Сырцова дождемся. — Смирнов глянул на часы. — Он — паренек аккуратный, минут через пять будет.
Ровно через пять минут прозвенел антикварный звонок.
Смирнов ввел Сырцова в кабинет и сразу же сказал:
— Сегодня ночью твоего клиента с набережной кончили профессионалы. Подумай, Жора, хорошенько и скажи: ты будешь работать с нами?
— Здравствуйте. — Сырцов для начала решил поздороваться со Спиридовым и Казаряном. А, пожав им руки, ответил Смирнову: — Я использовался втемную. Если все так и останется, то нет. Если же вы, Александр Иванович, открываете все карты, то да.
— Не знаешь — свидетель, знаешь — соучастник, — к месту вспомнил воровскую присказку Смирнов.
— Я хочу в соучастники, — твердо решил Сырцов.
— И еще один к нашему теремку прибился, — просто так, для счета констатировал Казарян, а Смирнов, как оглашенный, начал считать:
— Я — мышка-норушка, я — лягушка-квакушка, я — зайчик, — в недоуменьи перебил себя: — А где зайчик? Я же ему велел к двенадцати быть?!
Конференция кинотеоретиков, посвященная проникновению андерграунда в современный русский кинематограф, вот-вот должна была начаться. Зайчик — Витька Кузьминский ждал теоретика Митьку Федорова, который должен бы уже давно здесь быть — член оргкомитета, — но по неизвестной причине отсутствовал. Непорядок и беспокойство.
…Столь долгое отсутствие знатока искусств Федорова было теперь объяснимо, прощаемо и поощряемо: теоретик Митька, осторожно держа под руку, вел по проходу к столику президиума знаменитого литератора-эмигранта, который последние два года жил неизвестно где — то ли в Париже, то ли в Москве и все знал про нашу жизнь, почему и позволял себе постоянно — ежемесячно и еженедельно — просвещать и учить по радио, по телевидению, с кафедр высоких собраний и в дружеских беседах только что вылезших из пещер диких аборигенов, как им, диким аборигенам, не следует жить. Его еще продолжали раболепно любить, но не столь страстно, как по началу: сомневающиеся вопросы стали задавать, а некоторые даже спорить, но парижский миссионер старался не замечать шероховатостей, относил их к плохой воспитанности аудитории и продолжал заливаться курским соловьем на предмет того, какие они, жители России, говно и неумехи. Согласно почти официальному ныне российскому мазохизму слушатели пока еще терпели.
Сидевший прямо у прохода Кузьминский дернул за шлицу пиджака шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:
— Усадишь фрайера и сразу же ко мне!
Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от ужаса же он ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего зарубежья. Гость же, наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть того, кто обозвал его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые девицы, среди которых изредка попадались и хорошенькие, но уже раскрывал объятья вставший из-за столика жирный и бородатый ведущий критик…
Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель устроился между ведущим бородатым критиком и ведущим бородатым сценаристом, за которым сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким столиком больше нет. Митька Федоров сделал вид, что все так и задумано: заговорщицки подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и — ничего не оставалось — направился в обратный путь.
Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий федоровский писк сурово заметил:
— Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.
Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у бородатого ведущего критика, вещал бородатый ведущий сценарист:
— Сейчас сделает доклад (я бы назвал его скорее сообщением) по объявленной теме кандидат искусствоведения… — сценарист заглянул в бумажку и продолжил: — Мигунько Всеволод Святославович. Надеюсь, он уложится в полчаса. А потом мы с удовольствием послушаем нашего доброго парижского друга.
Сказав, сценарист захлопал в ладоши. Захлопал и натренированный дисциплинированный зал. Воспользовавшись этим мелким шухером, Виктор подхватил легонького Федорова под руку и без особого труда выволок из зала, доволок до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:
— Пить будешь, Митька? Угощаю.
— Это сладкое слово халява, — вспомнил Федоров. — Буду. Коньяк.
Терять ему было нечего: он боялся Кузьминского до того, что уже ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел, как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял: не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.
— Ну, отхлебнем по малости, — предложил Кузьминский, зная короткий дых Федорова. Кузьминский споловинил, а Федоров с трудом взял треть. Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.
— Зачем я тебе, Витя? — подкрепившись, жалобно спросил Федоров.
— А ты догадайся.
— Старое ворошить не будем? — с надеждой предположил Митька.
— Если оно не связано с новым.
— А что нового, Витек?
Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:
— Ой, смотри у меня, путчист Федоров!
— Я — не путчист, — быстро возразил Митька.
— Ты — хуже. Ты — адепт Константина Леонтьева.