— За убеждения не судят.
— А за участие в вооруженном заговоре?
— Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.
— Хочешь докажу?
— Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, — находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.
— Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренне ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.
Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо-таки в глаза, заметно налившиеся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.
— Я тогда пьяный был и как бы дурной… — быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:
— Я-то помню, какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить — раздавлю до конца. — От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: — В Дании-то тебе хорошо жилось?
— Хорошо, — горестно оттого, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.
— Чего ж вернулся?
— Соскучился.
— По кому же? По Ваньке Курдюмову?
— Если по нему, то в самую последнюю очередь.
— Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?
— А ты считаешь, что я его в Дании видел?
— Ага, считаю.
— Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.
Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос:
— Так когда же ты видел Курдюмова?
Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая расжиженные слезами сопли, и ответил честно:
— Ровно неделю тому назад.
— Где?
— Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.
— Содержание помнишь?
— «Операции блока 37145 разрешаю. Федоров», — четко ответствовал на вопрос Федоров.
— Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?
— Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.
Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:
— Легко так серьезную информацию отдал. Почему?
— Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, — признался Федоров.
— И с тех пор не видал его больше?
— Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной навсегда.
— Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.
Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно-вопросительно.
— Я пойду?
— Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.
— Извини, не лезет. Будь здоров.
— Буду, — уверил его Кузьминский.
…На бегу натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.
У аптеки нашел единственный работающий в округе телефон-автомат с будкой, влез в нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его, Федорова. «Рафик», из которого суетливые предприниматели переносили товар в ближайшую коммерческую палатку. «ИЖ» — фургон с подмосковными номерами, в котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель и пешеходы, пешеходы, пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.
Магнитофонная запись.
Звуки, издаваемые наборным диском.
Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.
Алуся: Ну?
Федоров: Здравствуй, Алуся.
Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь!?
Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.
Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.
Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец готов пойти на все! Его люди могут убить меня когда угодно!
Алуся: Господи, какой идиот!
Федоров: Кто?
Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!
Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?
Алуся: Что ты ему отдал?
Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.
Алуся: И все? Точно все?
Федоров: Клянусь.
Алуся: Боже, но какой мудак!
Федоров: Кто?
Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.
Федоров: Значит, больше никаких поручений не будет?
Алуся: Клади трубку, говнюк!
Конец магнитофонной записи.
Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно мудрое:
— Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!
— Ранят, — послушно согласился Кузьминский. — Думал, просто профурсетка.
А Спиридонова изумило другое:
— Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон и голос в трубке взять может?
— Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробьев дал, — истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к записи. Я рыжего этого премирую, истинный Бог, премирую.
— Не за что здесь премию давать, Саня, — заметил Казарян.
— Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую, обязательно премирую! — еще раз поубеждал себя Смирнов. — А теперь, ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.
— Дурачок, ослик на всякий случай, используется втемную. Пустышка, Санек, полная пустышка, — безаппеляционно заявил Казарян.
— Меня смущает подпись в телеграмме — Федоров. — Подкинул материал для размышлений Смирнов.
— Наверняка телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его наверняка в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма из Москвы — доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров теперь никому не нужен.
— Даже мне, — грустно подтвердил Кузьминский.
— Все согласны с Алькиным резюме? — спросил Смирнов и осмотрел своих бойцов. Бойцы согласно покивали. — Ну, с почином нас. Первые реальные результаты расследования. До конца развернуть пустышку — это тоже результат. И в добавок — Алуся.
— Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, — мечтательно вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный казарянский куплет. — Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!
С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И революционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и оттепельные и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в ночи, когда ординарный обывательский мир, управляемый животными инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.
Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным столом, рассматривая, видимо, свои нежные руки, лежавшие на ослепительно яркой лужайке столешницы. Настольная лампа ныне была единственным источником света в громадном кабинете, и поэтому силуэт плейбоя Димы еле просматривался на фоне деревянной панели стены, вдоль которой плейбой прохаживался.
— Почти с нулевым допуском можно предположить, что Смирнов стопроцентно вычислил так называемый светский круг Курдюмова, — сделал окончательный вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком раскрутил на сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.
Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному столу и стал видным — в изящном и легком двубортном костюме, в ярком, по нынешней моде, галстуке.
— Вычисляют теоретики, — сказал он. — Пропустил сквозь сито, отсчитал возможных, обнюхал подходящих, безошибочно определил тех, кого надо, и пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!
— Мастер, — поправил плейбоя Англичанин. — Маэстро. А наши вожди вот таких пораньше, с глаз долой, на пенсию! Их что, вождей-то наших, человеческое уменье раздражало, а, Дима?
— Ага, — подтвердил Дима. — Особенно когда это уменье и не пряталось, а показывалось: делается все это вот так, вот так и вот эдак. Когда профессионал таким образом расскажет и покажет, вождю обидно становится: ясно все, вроде просто и остроумно, а он, вождь, и не допер. Раз не допер, значит, тот, кто проделал все это, вождя перестает уважать. А если вождя не уважают, он уже не вождь вовсе. И тут же приказ: не уважающего — с глаз долой.
— А мы? — спросил Женя.
— Что мы?
— Как мы уцелели?
— Мы-то… — плейбой улыбнулся мечтательно. — У нас тайна, Женя, тайна ужасная, тайна прекрасная, тайна вдохновляющая, тайна содрогающая, тайна направляющая. Мы не люди, Женя, мы лишь медиумы, инструмент, через который вожди знакомятся с подходящей в данный момент тайной. Инструмент этот доносит до вождей тайну, и они, обладая ею, становятся над толпой простых смертных, как Боги.
— Хорошо мы жили, а Дима? — спросил Англичанин.
— Хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего, как пела когда-то Алла Борисовна Пугачева, — ответил неопределенностью плейбой.
— А сейчас лучше? — допытывался Англичанин.