– Он! Он! – закричала Маша. – Наш Васик. Я его узнала.
Шофер Гриша держал отчаянно извивающегося суслика, старающегося укусить.
– Точно он?
– Ну конечно же…
Кто-то выключил провод, все живое под ногами людей замерло на миг, потом застрекотало, зашуршало, запищало и кинулось радостно в свои розовые и фиолетовые страны.
Маша побежала в маленькую комнату у террасы, взяла за руку то существо, которое с вялой улыбкой сидело на постели, и повела в красный зал. Мальчика поставили под экран, туда же поместили и суслика, потом мальчика вывели.
Он сделал два шага уже как человек, взгляд его стал осмысленным, испуганным. Осмотрелся, закусил губу, прижал руку к груди и с криком упал на подхватившие его руки.
Два часа собравшиеся на помощь сидели под окнами комнаты, где лежал мальчик. Мужчины, загорелые, сухопарые, помалкивали. Наконец мальчик открыл глаза. Маша сидела возле него, он потянулся к ней:
– Тетя Маша… Маша…
Под окном услыхали эти слова, стали подниматься, прощаться. Крепко встряхивали руку Грише и Юрию Павловичу.
– До свиданья…
– Пока.
– Ничего. Поправится.
– Все будет в порядке.
Мальчику пришлось полежать неделю. Он был слаб, врач прописал постельный режим. Вечерами шли беседы с Юрием Павловичем.
– Дядь Юра, а как это получилось?
– Видишь ли, это трудно тебе объяснить. Еще мало знаешь… Одним словом, сейчас есть такой способ, сознание можно частично переключать. Твое сознание переключилось на Васика, а его частично на тебя. Перемена. Ты в течение нескольких часов как бы сопровождал суслика в его жизни, но сам в это время перестал быть полностью человеком. Оттого мы и испугались так. Понимаешь, что вышло бы, если б суслика схватил орел или если б он вообще потерялся. Тогда ту часть сознания не удалось бы вернуть…
– Значит, я был сусликом?
– Да. И ощущал мир, как ощущает он. Конечно, с небольшой поправкой… Понимаешь, каждое животное видит мир по-своему. И таких миров бесчисленное множество. У всего живого. У комара, у лисицы, у ласточки. И вот теперь люди подошли к тому, чтоб научиться видеть эти миры. Их столько, что целой жизни не хватит.
– А как экспедиция на Уран в этом году? Сорвалась из-за меня?
– Ничего. Орбиту пересчитают.
Дядя Юра встает, а мальчик спрашивает себя: погладит на этот раз по голове или нет? Ему так хочется, чтоб большая крепкая загорелая рука коснулась его волос.
Суслик тоже сидит на стуле рядом с постелью. Он привык к мальчику, прибегает, если позвать. Маленькие звери любят быть с человеком. С ним спокойно, с большим и сильным. И орел не схватит, и хорек не нападет.
Суслик ест яблоко, чистится. Мальчик смотрит на него, вспоминает радость при восходе солнца, розовые леса, глубокую долину с ручейком внизу, беззаботность и забывчивость.
Вот ты какой, зверек!
Пробуждение
С тех пор прошел год, страсти улеглись, проблема в известной степени поставлена на ноги – она, кстати, и раньше была поставлена тем же самым доктором Райковским из секции биоинформации, который продолжает заниматься ею сейчас. Главный герой истории, Федор Васильевич Пряничков, уже пережил все, связанное со своим внезапным величием и падением, успокоился. Случай, одним словом, можно не держать в тайне, публикация рассказа не вызовет у заинтересованных лиц прежних волнений и сожалений.
В свое-то время, конечно, это было сенсацией.
Однако познакомим прежде всего читателей с личностью самого Федора Васильевича (или Феди, как он рекомендует себя при знакомстве). Работает Пряничков в журнале «Знание и жизнь», заведуя там отделом антирелигиозной пропаганды. Издание это, как известно, бойкое и, в общем-то, всеядное: в конце концов, за что ни возьмись, все имеет отношение либо к знанию, либо уж наверняка к жизни. Поэтому народ в редакции и в отделе толчется разнообразный – от академиков до школьников, даже до каких-то вовсе диких странников, из которых один утверждает, что своими глазами зрил на Таймыре дыру, доходящую до центра Земли, а второй веером рассыпает на столе лично им сделанные фотографии Господа Бога. Приходят сюда и суховатые, с прокурорской логикой физики, и восторженные лирики-гуманитарии с буйной шевелюрой и знанием пятнадцати европейских языков. Со всеми, независимо от возраста, званий и заслуг, Федя держится одинаково, к любому посетителю сразу начинает адресоваться на «ты». Но не оттого, что испытывает симпатию, а просто давая понять, что не придает этому человеку значения. Он вообще никому не придает значения – только тем, кого никогда не видел собственными глазами, и этих последних противопоставляет в разговоре своему собеседнику. Явись к нему Иванов, Федя примется толковать про Петрова, статья которого недавно была в «Вопросах философии», однако, если сам Петров предстанет пред Федины очи, речь пойдет уже о том, что вот Сидоров – это действительно голова, и тоже только до личного знакомства с Сидоровым.
Честно говоря, он не слишком-то хороший журналист. Вероятно, работнику печати должна быть свойственна способность зажигаться, а у Феди вид всегда сонный, даже не совсем сонный, а какой-то скучный и разочарованный. Хотя ему всего немного за тридцать, такое впечатление, будто он давно всем перегорел и понял, что из всего ничего не выйдет. А если даже и выйдет, то тех, кто против, не переубедишь. О чем с ним ни заговорить, Пряничков все знает, сразу подхватывает вашу тему и тут же на месте ее приканчивает. Орудует он двумя постулатами. Во-первых, «все это уже было», а во-вторых, «из этого ничего не получится». Остается, правда, непонятным, каким образом при условии, что «ничего не получится», мир от первобытности развился до состояния, в котором сейчас находится, а если «все уже было», почему он полмиллиона лет назад, в пещерные времена, не стал таким, как теперь.
Разговаривает Федя с авторами неохотно, вынужденно, глядя при этом в сторону и перебирая что-нибудь на столе. Никогда он не похвалит даже принятую им самим статью, поэтому, и напечатавшись в его отделе, человек не получает удовольствия. Неизвестно, что именно сделало Федю Пряничкова таким. Может быть, обилие лиц, желающих опубликоваться на страницах «Знания и жизни», – из-за этого обилия Федя главную задачу видит в том, чтобы отпихивать материалы, а не организовывать их. Но с другой стороны, он и в личной жизни такой же вялый. Женился случайно, будущей жене ни разу не сказал, что любит. Дома ничем не восхитится – ни обедом, ни четверкой, полученной дочкой по арифметике. Похоже, что он вообще никаких чувств не испытывает. Обрати его внимание на девушку-красавицу, угости рюмкой армянского коньяка, дай побывать на концерте Рихтера или на первенстве Москвы по боксу, где новичок срубает олимпийского чемпиона, – на все в ответ только унылое «ничего-о…». Будто стенка между ним и действительностью.
Роста он среднего, внешности тоже средней. На летучках и разных собраниях либо помалкивает, либо присоединяется к большинству выступавших. Живет, в общем, наполовину или на треть. Вроде не проснувшись.
И надо же, чтоб именно на Федю попал в редакции тот приезжий с вещмешком.
Случилось это пятнадцатого июля в прошлом году. Жарища тогда, как все помнят, стояла в Москве сатанинская. В квартирах на солнечную сторону жизнь была вообще невозможна, в квартирах на теневую – возможна лишь на ограниченном пространстве между вентилятором и бутылкой пива из холодильника. Даже ранним утром троллейбусные пассажиры мгновенно прилипали друг к другу и на работу ехали слитной спекшейся массой, которую очень трудно было раздирать. Каждый, кто мог, бежал, естественно, из столицы на озеро Селигер, на Рижское взморье или Алтай. Рассказывают, что несколько журналистов-международников бежали от московской жары даже в Сахару. Опустела и редакция «Знания и жизни». В большой комнате, где, кроме Фединого, помещались еще отделы воспитания и быта, остался один только Пряничков за своим антирелигиозным столом.
В полдень, окончательно замороченный духотой и письмами читателей, Федя вынул из кармана ядовито-желтую пилюльку поливитамина – он летом тоже их употреблял, – лег грудью на стол и уныло посмотрел в окно, за которым раскинулся широкий вид на залитую беспощадным светом Гостиничную улицу. (Редакция тогда помещалась на первом этаже здания Химического музея – это ее уже потом перевели куда-то к черту на кулички, где ее и найти никто не может.)
От метро вдоль фасадной стороны музея размашистой, свободной поступью шагал дородный мужчина с яркой каштановой бородой. Кроме бороды, при нем был здоровущий вещмешок, а на нем толстый геологический изыскательский пиджак неопределенного цвета, добела выгоревшие брюки и тяжелые русские сапоги. Прямые солнечные лучи смели с улицы почти все живое, они били сразу наповал, но бородатый выступал, явно наслаждаясь собой и всем вокруг. Даже чудовищное при такой погоде обмундирование не стесняло его, не мешало любоваться погрузившейся в голубое марево Москвой.
Увидев вещмешок и особенно сапоги, на которых даже издали ощущалась пыль дальних странствий, Федя затосковал. Он понял, что путешественник направляется к нему.
А мужчина с вещмешком не торопился уйти с солнцепека. На него сослепу налетела окончательно раскисшая, киселеобразная дамочка с продуктовой сумкой в руке. Бородатый отскочил, извиняясь, а затем сказал дамочке нечто до такой, видимо, степени галантное, что она тотчас подобралась, оформилась во всех своих частях, гордо закинула голову, заулыбалась и дальше двинула такой ладной походочкой, что поглядеть любо-дорого. Мужчина коротко пообщался с хозяйкой ларька «Мороженое», она некоторое время смотрела ему вслед, потом, повинуясь неясному инстинкту, порывисто встала и протерла тряпочкой переднюю стенку своего прозрачного убежища.
Энергия исходила от незнакомца, ею заряжалось окружающее. Чудилось, будто в результате его жестов возникают новые структуры магнитных полей и гравитационные завихрения. Он прошел мимо окна, исчез из поля зрения Пряничкова, но через минуту Федя услышал в коридоре редакции тяжкий грохот сапожищ. Впрочем, бородатый предупреждал о своем приближении, воздейст