Сергей знал за тещей один простительный в другой обстановке грех: она похрапывала. И тут, когда они, почему-то стараясь занимать как можно меньше места, расположились на обширном пустом диване (теща легла, подобрав по-девчоночьи ноги и подложив под голову один из многочисленных узлов, Сергей же уселся у нее в ногах), сразу вспомнил об этом.
Чего уж там вспомнил!
«Рада месту», — говаривала его мать, умаявшись за день и добравшись наконец до табуретки или кровати.
Так и эта крепко пожилая, не столько по летам, сколько по изношенности работой, жизнью, крупная, тяжелая, притомленная дорогой, нервотрепкой ожидания женщина была рада месту. Только коснулась щекой узла, точнее, собственной ладони, которой привыкла «смягчать» любую подушку, хотя ладонь у нее исподней своей стороной сродни отполированному держаку у лопаты или вил: поверхность иссечена темными трещинками, имеет наплывы и впадинки, но даже эти трещинки, их края так «расшиты», отполированы работой, что все это, вместе взятое, составляет единый, цельный, тугоплавкий и, как ни странно, гладкий (даже трещинки — заподлицо), и, как ни еще более странно, теплый монолит, и сразу же задремала.
Вы спали когда-нибудь на русской печке? Нет ничего блаженнее. Вот-вот: трудно остывающий, прокаленный кирпичик из русской печи — и ему были родственны эти ладони.
«Груба» — так еще называли печку. «Груба», а поди ж ты: и тепло, и уютно, и даже — мягко. И тут точно такое же сочетание, взаимопревращение жесткости и мягкости, чернорабочести и — ласки.
Спросите Машу. Взгляните на ее мордашку, когда она на руке у бабки…
И вспоминать не пришлось — стоило теще вздремнуть, как это опасное свойство проявилось в полном объеме. Хорошо, полнозвучно проявилось. Сам уже было задремавший, Сергей вздрогнул. Напрягся, выжидающе глядя в ту сторону, где сидела дежурная. Скандал с последующим выдворением из города Минеральные Воды «А» в город Минеральные Воды «Б»? Разбудить тещу, указать на недопустимость подобных вольностей, сослаться на присутствие заграницы Сергей не решался. Стеснялся.
Словом, с тревогой всматривался в пятно света у двери, в котором покоилась, тоже на подложенных руках, довольно привлекательная, но совершенно непредсказуемая голова. Досадливо вслушивался в происходящее, з в у ч а щ е е рядом, как вдруг с одного из дальних диванов послышался ответный, прекрасный, могучий, трубный мужской храп.
Куда там теще. Заграница перекрывала ее начисто! Теща, зная грешок, и во сне, наверное, пыталась сдержать, стреножить, устеречь себя, точно так как и лечь-то не решалась вольно, вольготно, вытянув ноги. Там же, за кордоном, никакой узды не признавали. То наверняка был храп отъявленного, забубенного западного индивидуалиста. Никакой общественной морали, никаких сдерживающих начал. На полную катушку! Силен, братцы, храп капиталиста; девушка за столом сразу проснулась, но, к несколько злорадному Серегиному удовлетворению, сделать замечание интуристу не посмела. Сергей тещу трогать тоже не стал и, моментально успокоившись, сам тут же крепко, и не исключено, что с похрапыванием, заснул. В шесть утра их в зале уже действительно не было: сама же теща разбудила его ни свет ни заря.
Вспомнив эту давнюю, смешную теперь историю, Сергей на минуту открыл глаза, взглянул на тещу и улыбнулся: та небось и не догадывается о своих связях с заграницей!
Глянул бы кто со стороны — удивился бы. Сидит и улыбается. В том положении, в котором оказался Сергей с больным человеком на руках, плакать бы, а не улыбаться. А ничего. Встретился глазами со своей добровольной помощницей — она как раз, бережно приподняв седую, ею же причесанную голову больной, устраивала, умащивала ей получше, помягче изголовье, — и та поощрительно улыбнулась в ответ. Не удивилась. Живы будем — не помрем!
Маленькие аккуратные ладони, пока не побывавшие в горячем п е р е д е л е бесконечных работ, и крупная, утопленно-тяжелая, каких только мук не изведавшая, осиянная белым голова: девчонка в самом деле словно не давала ей утонуть, погрузиться в пучину болезни и беспамятства. Глаза у Сергея сами собой смеживались, и получилось так, будто и эту картину, и этот покойный, ободряющий взгляд он взял с собою — в сон, в забытье. С ними ему и засыпать было спокойнее. Как ныряльщик ныряет в прозрачные глубины, правя на мягкий, лунный свет раскрывшейся раковины…
Сколько он спал? Час? Два? Больше? Он и просыпался мягко, легко, как будто по-прежнему скользил на дальний свет. Проснулся и не сразу сообразил, где он и что с ним. Соображение приходило медленно, одновременно с этим медленным — так даже не ныряют и не выныривают, а парят — пробуждением. Он полулежал, ноги оставались на полу, голова же покоилась на чем-то мягком и теплом. Глаза он еще не открыл, как-то не хотелось открывать. К тому же вокруг, чувствовалось, было темно — темнота проступала, просачивалась и в сон. Так что не зрением — осязанием понял он, что прикорнул на чем-то мягком и теплом. Щекой, уже подернувшейся жесткой ночной щетиной, носом, которым он уткнулся в это ч т о - т о. Губами. Не что-то — в кого-то. Вот что понял он. И осязанием — тоже. Тоже — потому что в первую очередь сработало все-таки не оно. Видение, с которым он засыпал: тяжелая седая голова на девичьих руках. Оно, выходит, и впрямь не покидало его и во сне. Светилось. Проснулся и, помня о нем, понял: его голова на чужих руках. Пусть не седая, пусть только конторски, предательски плешивеющая, но тоже тяжелая, немолодая, уже немало чего видевшая.
А руки пахли розовой водой. Есть такая, продается в больших, чуть ли не граненого стекла, флаконах. Капля спирта, полкапли розового масла, остальное — вода. Маша, если только ей удается добраться до заветной материной полки (подставив большой стул, а потом водрузив на него еще и свой, маленький, «Машин» стульчик), после два дня с макушки до пят пахнет розами. Сергей любит целовать и нюхать ее макушку. Сергею нравится, когда Маша пахнет розами. Ему, правда, кажется, что она пахнет ими всегда. Всегда и вся. Только розами и пахнет его Маша.
Не требовалась ума палата, чтобы понять, даже не открывая глаз, на чьих руках покоится его голова.
Что ему оставалось делать? Немедленно вскочить, лихорадочно пройтись пальцами по всем пуговицам — застегнуты ли, поправить воротник, обдернуться, извиниться, щелкнув каблуками — пятки вместе, носки врозь — откланяться?
Куда — откланяться?
Да и н е х о т е л о с ь — откланиваться. Угрелся, распрямился как-то, хотя ноги и оставались где-то на полу.
Затылком он чувствовал, как тепло и спокойно дышит ее живот. Вполне вероятно, что она и сама — дремлет. Чутко дремлет, сторожа сразу и больную, и его. Комната матери и ребенка…
Сергей вновь закрыл глаза, но сон уже не шел. В общем-то, не требовалось много ума и для того, чтобы понять, вычислить, как его голова очутилась здесь. Этим он и занялся: вычислением.
Вероятнее всего, задремав, он стал без конца валиться на больную, как то и бывает обычно ночью в забитых до отказа залах ожидания. Девчонке, видимо, надоело (намеренно выбрал именно этот глагол) возвращать его в надлежащее, вертикальное положение, и она села между ним и тещей. Он этого не заметил и продолжал заваливаться набок. Только теперь на нее. Так и свалился ей на колени. Ну а дальше — не могла же она позволить, чтобы чужой, старый (опять намеренно выбираю слово) мужчина лежал у нее непосредственно на коленях. Вот и подсунула ладошки.
А может — подставила заранее? И ждала — с подставленными ладонями?
Еще не спекшиеся, не отвердевшие в горниле жизни, еще пахнущие — Машей.
В другое время он уже делал бы стойку. Вставал на задние лапы («ходить на цырлах», — говорили они в юности), выжидающе скрестив на груди передние, безвольные, поводив мордою, втягивая раздувающимися — пока напряжены только они — ноздрями пустой, тревожный весенний воздух. Весенний — в июне. Состояние вечной легавой… Был моложе, чутье было острее, болезненней. Обилие красивых женщин буквально подавляло его (вместо того чтобы воодушевлять, бодрить), как подавляет, нервирует молодого пса обилие резко выраженных, влекущих и вместе с тем ускользающих, не реализующихся плотью запахов. Юбочником, слава богу, не стал. Потому и не стал, что чутье смолоду было слишком болезненным, а не энергичным, реализующимся. Но юбки ни одной не пропускал — мысленно. И теперь еще, завидев красивую женщину, каковых он, даже не видя еще полностью, угадывает, реконструирует по одной лишь походке, повороту головы, по тому, как, ныряя, мелькнет вдали яркий зонтик, по духам, хотя они как-то как раз наиболее обманчивы в своей тотальности, ибо женщины чуть ли не поголовно поняли их как пусть дорогостоящий, но самый прямой резерв совершенства, пользуясь им, словно нехитрым фокусом, после которого, увы, у мужчин нередко остается чувство полной одураченности, по черт-те каким неуловимым приметам, он враз подберется, заслышит ток струящейся крови.
Вот когда — усталые силы бодрит!
И еще одно ощутит он, мимолетно, мгновенно, но так же глубоко и всеобъемлюще — чувство сожаления.
На одну смотришь, а всех жалко, — есть такая лукавая пословица.
Да, ничего, наверное, не передает бег времени так полно, как «мимолетное виденье». Мимолетное виденье женщины, которая никогда уже не будет твоей. М и м о. В данном пункте, Сергей Никитович, ваше будущее исчерпано. Ноль будущего. Так и идет твой откат от будущего. Тебя от него отрезают — по пунктам.
Это даже не бег. Это т е ч ь времени. Как кровь меж пальцев. Не зря ведь в эти мгновения ощущаешь и ток собственной крови.
Со временем и нахальство появилось, и напористость. Чем меньше оставалось б у д у щ е г о, тем энергичнее (пошлее?) становилось чутье. Загорался сам и, надо же, подчас умудрялся воспламенить еще кого-то. Другую — шелестящую шелком — сторону. Не исключено, правда, что другая сторона просто-напросто искусно притворялась воспламененной. Тротила, горючего материала оставалось все меньше, иногда ему казалось, что он всего себя прожил насквозь, начисто, «дочиста», как говорят у них в селе, что в нем ни пороховинк