Почти тридцать лет назад в облоно его спросили, в каких условиях он хотел бы работать, и учитель попросил, чтобы была река и был лес.
И была река, и был лес. Домов только не было, потому что они были либо сожжены бензином, либо взорваны бомбами: Брицаловичи, Липень, Устюжье — села, входящие в местный колхоз имени Володарского, как и весь Осиповичский район, — один из центров партизанского движения в Белоруссии, потому и жгли их фашисты с нечеловеческой злобой. Домов не было — учитель, отец четверых детей, и сам-то отстроился не так давно. Чудной такой дом построил — с лестницей, с чердачной комнатой, с верандой и разными закоулками. Нет в нем твердокаменности, легкий такой дом, в котором хорошо произрастается книгам и детям. И тех, и других здесь целые заросли. Дети — это собственные дети, то есть внуки и ученики, и те, кто, строго говоря, таковыми не является, кто сам уже стал родителем и учителем, то есть бывшие ученики и взрослые дети учителя. А еще в этом доме часто гостят друзья юности и фронтовые друзья: друзья и близкие тех фронтовиков, что погибли здесь, на этой земле, чьи имена учитель установил со своими учениками и чьи останки перезахоронил со своими односельчанами. Когда в прошлом году в Липень приехали брат и сестра солдата Рощина, что погиб партизаном под окнами здешней школы, но тридцать с лишним лет был без вести пропавшим, они первым делом зашли в дом учителя. Так и зашли — с траурным венком в руках, который везли с другого конца страны. И учитель повел их на могилу солдата Рощина, и там, на могиле, они сказали учителю, что у них теперь спокойнее на сердце.
Домов не было, и учитель со своими учениками стал сажать сады. Он сажал сады, потому что на сад не надо таких больших денег, как на дом, — были бы только руки, и потому что учитель знал: к садам придут люди.
Сколько садов в Липени! И в Брицаловичах, и в Устюжье. И вокруг братского кладбища, и вокруг школы, и вокруг каждого дома, и просто так, между улицами, сады.
Он и сам похож на садовника. Раньше он сажал сады, потому что знал: к садам вернутся люди, а теперь сажает потому, что уже не может не сажать. Ходит по саду и сажает деревья. Последние деревца посадил вдоль дороги над рекой. Делает прививки в садах.
Появились дома, поднимались деревни. И учитель мотался после занятий с трудной подпиской на очередной заем, с антирелигиозными лекциями или со стихами Маяковского — смотря по тому, какая подходила дата. А то и просто выходил в поле, как, например, в прошлом году, когда он десять дней работал на сенокосе. Здоровье у него крестьянское, к тому же людей в колхозе не хватает, а если выйдет на сенокос учитель, то наверняка выйдут и другие, кому тоже быть в поле, может, и необязательно.
Он честно делит с ними хлеб, поэтому и с ним делятся и хлебом, и горем.
Когда-то партизанам пришлось выбивать из липеньской школы немецкий гарнизон, и она была здорово порушена. Отстроили. А несколько лет спустя установили на ней мемориальную доску с именами партизан, погибших в бою перед школой. В прошлом году вписали сюда и фамилию Рощина. Не пропал солдат Рощин.
Такая внутренняя последовательность есть во всех делах учителя. Деревья ведь тоже появлялись в строгой последовательности: сначала у братского кладбища… Собственно говоря, и садоводство для него продолжение учительства, ибо учитель знает еще одну истину: патриотизм — это очень овеществленная любовь. Любовь к дереву, которое ты посадил в детстве или которое выросло еще до твоего детства, любовь к матери, к речке.
Овеществленная любовь… Мы листали номера альманаха «Родник», организованного в школе А. В. Керножицким. В них нет привычных для таких альманахов сравнительных характеристик Татьяны Лариной и Наташи Ростовой или еще чего-то в таком духе. «У моей мамы нет ни орденов, ни медалей, но я считаю, что если награждать всех хороших людей, то просто не хватит никаких орденов и никаких медалей»… «Мой отец умер от старых ран за полгода до моего рождения, и я расскажу о том, что я узнал о нем за последнее время»… В конце альманаха — длинный перечень ребячьей редколлегии, а еще ниже, на отшибе, смешная приписка: «Печатание текстов — А. В. Керножицкий». «Печатание» происходит в одном из закоулков легкого дома на машинке «Украина» и затягивается до рассвета, потому что учителю хорошо думается над строчками, которые он перепечатывает.
Он учил суффиксам и префиксам, декламировал Маяковского и одновременно старших учил воле жить вопреки горю, а «собственно детей» учил памяти о горе.
Сам родом не из этих мест, он разделил их горе так же, как разделил с ними хлеб. И если память бывает персонифицированной, то наиболее осознанным воплощением ее является учитель.
Осознанно — значит с целью, а цель у него — сделать горе Брицаловичей их нравственной силой. Сейчас его следопыты ищут близких молодого солдата, расстрелянного немцами в 41-м неподалеку от школы. Солдат был нездешний, из-под Вологды, но сделать память «невыборочной» — тоже цель учителя.
И была река, и был лес. Мы шли с учителем через этот лес и вдоль этой реки, и он показывал их так же, как показывал свой сад. Место, где ему однажды встретилась лань, вековые дубы, редкое, занесенное в Красную книгу растение — горный чеснок. Мы шли в Брицаловичи, к обелиску. А на следующий день разговаривали об этой же дороге со здешними мальчишками и поражались, как их рассказы совпадали — даже в интонации! — с рассказом учителя. Только «редкое растение» мальчишки по-свойски именовали цибулей. Сегодня они знают и любят эту лесную дорогу, знают точное число, когда по весне вернулись в свое гнездо аисты, что все эти годы живут на засохшем — обгоревшем? — дереве у памятника погибшим. Им пока непосилен полный груз памяти, и пусть они знают хотя бы это — дату прилета аистов. А пройдет время, подрастет, окрепнет их душа, и постепенно — аист — дерево — мама — родная деревня, в которой живых пока меньше, чем сожженных, примет ту полную ношу, что делает человека человеком.
Впрочем, второй год учитель на пенсии. «Где ты встречал его с тех пор, как он перестал преподавать в школе?» — «В поле убирал с нами брюкву…», «Он проводил у нас урок мужества…» А четвероклассник Леня Курганович сказал, что ему нравится смотреть, как учитель мастерит возле дома лодку.
Есть еще одно обстоятельство, которое тоже определяет его отношение к памяти. Всю войну учитель пробыл на фронте, имеет медаль «За победу над Германией», но в боях не участвовал. У него с детства очень плохо со зрением, и он прослужил в запасных частях.
Когда он приехал сюда, здесь действительно была река и был лес. Прошли годы, и река доверчиво — на двадцать пять метров — приблизилась к его дому. А в лесу появились тридцать привитых им яблонь для общего пользования. И чтобы повысить жизнестойкость сорта, а заодно облагородить лесную яблоню. Жизнестойкость. И появились близкие люди, с которыми он стоит сейчас у обелиска, в сущности ничем не выделяясь среди них, разве что только одним. Тем, что в скорбном списке его фамилия не значится. Хотя и это, можно сказать, воля случая…»
Так ты писал о нем в семьдесят шестом году. С тех пор его ни разу не видел. Он конечно же постарел. Хотя руки его никак нельзя представить старческими, немощными. Широкие в запястье, узловатые, корявые — в них самих есть что-то от двух старых, разлапых, обомшелых, с буреломом в кроне, которая является одновременно и кладбищем отжившего, и зыбкой для нарождающихся ветвей, и тем не менее все еще могучих яблонь. Пра-яблонь. Что, если и подвои удаются ему по этой причине?
Где границы практического и духовного? Вполне возможно, что их нет. Крона, где все существует — сосуществует — во взвешенном состоянии. И само село — крона: мертвое вживлено в живое, в сущее. Как тут обойтись без столь искусного специалиста по подвою! Вот и ходит он от сада к саду, от двора ко двору. А весной по его следам, там, где колдовали эти корявые и вместе с тем всеведущие, вселасковые, как у старой повитухи, руки, вспыхивает — белым — жизнь, умножая ту самую кипень, которую он же потом столь старательно рифмует с названием своего села.
И еще одна разновидность подвоя: когда прилетают аисты? и где они селятся? и что их держит на обгорелом дереве?
П о д в о й. П о в и в а л ь н о е дело. Все рядом, соединение, как в столярном деле — переплет. Без границ…
…Да, тогда помаленьку у братской могилы собралась вся деревня. Постояли, помолчали, поговорили вполголоса о разном. О самом будничном: о припозднившейся весне, о том, что в прошлом году в это время уже вовсю сеяли рожь. Здесь уже не стеснялись таких неторжественных разговоров у могилы — так прочно, глубоко вошла она в самый быт села. А она и располагается, надо сказать, в самой его середине. В сердцевине. Совсем не похожа на деревенское кладбище, которое, как правило, выносят за околицу. Может, потому, что это больше чем кладбище. Не зря сюда приходят, з а х о д я т каждый вечер. Раньше село было больше, после войны резко уменьшилось, ссохлось, сжалось, стеснившись вокруг могил, — так в стужу теснятся вокруг костра. И сейчас село мало-помалу редеет. Новые, послевоенные дети, вырастая, потихоньку разлетаются по белу свету. На стройки, в города, в армию. Родители же гнезда не покидают. Теснятся к могиле, к тем, довоенным, к первенцам, что лежат горстью пепла в этой земле. И при этом так деятельно охвачены сегодняшними заботами своих сегодняшних, годящихся им во внуки детей. «Треба жить» — сколько посылок с первосортной деревенской снедью летят отсюда во все концы Союза. (Свои корзины и яблоки, кстати говоря, Керножицкий рассылает «списком» — всем своим друзьям.) Тяжкая доля: стоять на вечном полустанке — о т т е х к э т и м. Учитель тоже помогает им держаться. Связывает их если не с теми, кто в могиле, — эту связь извне привнести невозможно, она и так кровнее кровной, — то с их же зелеными, озорными, подчас им самим непонятными и еще чаще — не понимающими их побегами. Кровная связь тут тоже налицо, учитель же учит их связи ну если не духовной, то душевной. Взаимопониманию, взаимобережению этих двух так далеко и трагично — через утраченное звено, через войну, через братскую могилу — разнесенных поколений. Вот и ходит он — от поколения к поколению.