ой. (Между старшей парой разница четыре года, между этой год, а между парами — шесть лет.) Лично я их не загадывал, не ждал. В общем, хоть они и похожи на меня больше, чем старшие, я имею полное право заявить, что это — дети жены, а не мои.
Если обе — случайные, то Даръя, стало быть, случайна вдвойне. Материализованная случайность. Дудки! — ни одна живая душа не чувствует себя в доме более законной, чем эта. Да только ли в доме? — каюсь, мне сейчас даже жутко представить, что этой души могло не быть.
…Обитатели тины (я бы назвал их не чадами, а исчадьями, есть исчадья ада, а эти — исчадья жизни, то бишь рая) чуют во мне своего и идут ко мне безо всякой боязни. Рыбак рыбака… А мне их тем более бояться нечего: все повадки знакомы.
Собак же не боюсь потому, что их чересчур боятся мои дети. Девчонки — были б мальчишки, может, и не боялись бы. Хотя я мальчишкой боялся. И эта моя боязнь, возможно, и передалась им. И вот чтобы хоть какого отучить их от такой боязни, я стал демонстрировать перед ними чудеса храбрости. Овчарки, волкодавы, доберманы-пинчеры, сенбернары, пудели, дворняжки… С невозмутимостью тореро иду на любого представителя этой эпидемически умножившейся городской своры, будь то комнатная блоха с ошейником или томно лоснящийся битюг с хозяином на шнурочке (знаете, есть анекдот про муравья-контрабандиста, который пытался провести через границу слона и на вмешательство таможенников невозмутимо ответил: «А где вы обнаружили слона? Это не слон, а всего лишь мой дорожный бутерброд: видите, у него на ухе крошка хлеба?» Иные скрепленные поводком пары напоминают мне персонажей этого анекдота). И ничего — невозмутимость пока сходит с рук.
Надо сказать, что дерзость мою питает еще и раздражение: собаки сейчас вытесняют детей. На улицах, в парках и даже в семье. Неоаристократизм. А что? Развлечения собака доставляет ничуть не меньше, чем ребенок, а вот обязанностей по отношению к ней все-таки меньше, чем по отношению к ребенку. Обязанности не такие натуральные, что ли. Все так и все-таки — не так. «Дело крепко, когда под ним струится кровь…» Так и любовь. Но тут — не струится. И потом — собака не говорит не плачет Легко любить бессловесную тварь! Куда легче, чем словесную. Хотя любовь ли это? Мне кажется, что в столь распространившейся эйфорической привязанности к четвероногим реализуется не столько любовь, сколько тайное — неутоленное — властолюбие Иметь в безраздельном подчинении столь совершенный, услужливый, боготворящий тебя (преклонение перед тобой нередко сочетается с ненавистью ко всем остальным) организм. Если это и любовь, то согласитесь, весьма корыстная…
Собаку опять же не надо учить плаванию или езде на велосипеде — с чем я мучаюсь уже который год.
Собака — друг человека, а дети, как писал Достоевский, меньшие братья человечества.
Меня потянули за руку, и я повиновался, хотя это было равносильно самовольному оставлению поста. Людей на концерте жидковато, и режиссер «задействовал» и меня. Поставил меня так — спиной к камере, — чтобы усиливал ощущение толпы. Физиономия моя пока не требовалась, действующим лицом пока являлась спина. Что ж, спина моя, пожалуй, действительно у с и л и в а л а, ибо соседствующие с нею спины были сплошь стариковскими. Сгрудившиеся — тоже по распоряжению режиссера — старики и старухи, наблюдавшие за концертом самодеятельных артистов, приехавших вместе с нами, привезенных нами из райцентра. Народ не расходился, народ держался — не то силою искусства, не то силою воображения, ибо сразу же после концерта обещана была торговля дефицитным товаром. В дело должен был вступить наш главный калибр — районная автолавка, которая из самого райцентра влачилась вслед за нами по ухабистой проселочной дороге. Автобус с телевизионщиками — нас, пожалуй, больше, чем и артистов, и зрителей, вместе взятых, — автобус агитбригады и грузовик автолавки. В таком порядке мы и двигались, такая армада, пугая мирных поселянских кур, ворвалась, втиснулась в деревню Белую.
И вот я, игравший толпу, выбыл из игры…
Представьте деревеньку в четыре десятка домов, одна кривая и горбатая улица. Настолько горбатая, что если станешь на одном ее конце, то другого не увидишь. Впрочем, ее вообще, наверное, нет ни в конце, ни в середине — точки, с которой оба края улицы видны одновременно. Посреди улицы дорога, тоже кривая и горбатая. Весной и осенью мощные колесные тракторы вусмерть измочаливают ее, выворачивают наизнанку, прорезая в ней такую глубокую колею, что за исключением зимы пользоваться дорогой невозможно. Тракторы — они дорогой и пользуются. Машины же робко останавливаются в нескольких метрах от нее. Как перед противотанковым рвом. И наши автобусы остановились точно так, благо тут широкая поляна — она-то и стала ареной сегодняшнего действа. Впрочем, машины сюда почти не ходят. Трактор, а то и сцепка тракторов — надежное средство здешнего передвижения.
Дорога в низинке, а наверху два ряда домов: с одной стороны дороги и с другой. Дома стоят на значительном расстоянии друг от друга, как редкие старческие зубы. Время изрядно подпортило их: дерево почернело, какой-то влажный налет, старческая осклизлость появились на нем. Многие дома «повело», причем самым причудливым образом. Одному на самые глаза наехала крыша. Изба от старости вросла в землю, крыша и без того кажется как с чужого плеча, а тут еще насунулась, нахлобучилась, и дом стоит под нею, как под шапкой-невидимкой. У другого угол повело, и он прихрамывает на ходу, припадает на одно колено — ни дать ни взять инвалид Крымской кампании. Изгороди вокруг домов, как правило, нет. Хозяйства тоже практически никакого. Так, палисадники перед окнами, в которых цветут — так пышно, избыточно, как цветет все либо на пепелище, либо на кладбище — флоксы и георгины. Флоксы почему-то преимущественно белые. Белоснежные, до скрипа накрахмаленные — в них и впрямь есть что-то матерчатое. Правда, «материя» — самого тонкого, самого нежного свойства. Мне на память приходит креп-жоржет. Наверное, не только из-за его фактуры, но еще и в силу этого утонченного, нэпманского названия — «креп-жоржет». Георгины же не классические, поздние, с мелко-мелко, в рубчик, нашинкованными жесткими лепестками, собранными в одну огнедышащую воронку, в которой есть что-то демоническое: прямо остывающий кратер со всеми переходами в сопутствующих остыванию оттенках от розового до черного, — а те, что попроще. Однолетки, с простодушно раскрытыми, я бы сказал — разинутыми соцветиями: бордовые, желтые, белые, в крапинку. Две тропинки бегут, прерываясь, вдоль домов. То ли люди не могут протоптать их окончательно, то ли траве не хватает весны и лета, чтобы затянуть, заживить стежку полностью тонкой зеленой кожицей. Так и существует она, то пропадая в низинке, то возникая на взгорке, — продукт неустойчивого равновесия.
Сама Белая тоже, можно сказать, продукт неустойчивого равновесия. Имею в виду не возникновение Белой. Деревня старинная, зачиналась когда-то прочно, с размахом, располагалась на оживленном тогда пути из русского Поволжья в мордву и мерю, не зря иные избы до сих пор стоят (сейчас уже по отношению к ним надо говорить «сидят») на осыпающихся и тем не менее пока весьма дебелых кирпичных фундаментах. Нет. Продукт неустойчивого равновесия — сегодняшний день Белой. Ее старость. Впрочем, старость всегда неустойчива: малейшее дуновение, перемена давления меняют соотношение сил.
И ветхость изб, и отсутствие надворных построек — непривычно и даже тревожно видеть избу, вкруг которой не клубится, не плодится, не зеленеет жизнь, избу разделили, избу лишили ее питающей, в том числе и в прямом смысле слова, ее в о д о о х р а н н о й зоны — говорит о том, что Белая не просто старая деревня. Она стариковская. Живут здесь в подавляющем большинстве старики. И райцентр, и город, и просто разные города и веси, где обосновались их дети и внуки, далеко от Белой. Даже по праздникам, по выходным в Белую не наездишься, а самим старикам хозяйство вести уже не под силу. И рада бы Белая помочь провиантом своим новоявленным горожанам, да кишка тонка. Куры, да палисадники, да по нескольку грядок в ранее обширных, а теперь разгороженных и бурьяном зарастающих огородах, — вот и все хозяйство. Раньше огороды всячески оберегали от кур: держали последних в базках за оградами из металлической сетки, подрезали бедолагам крылья, чтоб не залетали куда не следует. Теперь же куры бродят повсюду беспрепятственно. Впрочем, как ни странно, теперь, с падением препонов, интерес к экономическому вредительству они потеряли. Выроют ямки в земле и целыми днями сидят в них, дремлют на солнышке. Не летают. Петух только лениво бродит меж своего окопавшегося гарема. Какой ему, петуху навар — с окопавшихся-то?
Куры в Белой тоже как будто постарели.
Белая — деревня не просто стариковская. Белая — деревня старушечья. Старик — он существо нежное хрупкое, до таких преклонных годов не дотягивает Сковыривается где-нибудь на подступах к семидесяти. Другое дело старуха. Хорошей старухе сносу не бывает. Вошла в старушечий возраст и бредет в нем, бредет, не в силах выйти из этого мерно влекущего течения. Вон в Москве, говорят, всех дедов, которым исполнилось девяносто, на особый учет берут, персональных врачей к ним прикрепляют, а старух, достигших тех же годов, не берут. Никого к ним не прикрепляют. Много их, старух долгожительниц, на всех персональных врачей не настачишься. А раз много, то и для науки особого интереса не представляют. Интерес для науки представляет то, чего мало. А жгучий интерес — то, чего и вовсе нету. Что уже исчезло. Исчезнувший вид. Что старуха? — организм грубый, простой, приспособляемый. Старики — вот исчезающий вид.
В Белой они бы тоже окончательно исчезли, сгинули бы, самоистребились, кабы не старухи. Жива старуха, и дед, глядишь, живой. Бегает. Случилось же что — и на старуху бывает проруха! — хлопнулась, как тут выражаются, старушонка, и деда, глядишь, и след простыл. Не бегает. Не живет. А если и живет — то не в Белой. И так-то не очень надежное, капризное, нежизнестойкое существо, без бабки оно, показывает практика, по месту жительства не задерживается. Пример тому дан еще в незабвенных «Старосветских помещиках». Или туда, или сюда — куда-то да девается престарелый вдовец. Или в дальнюю дорогу, или в ближнюю.