Анатолий ВершинскийЧалдонская тетрадь
…уходя в иные дали,
завещал свои медали,
всё добро фронтовика,
чья Победа — на века,
но для чьих стараний ратных
в прейскурантах аппаратных
не нашли цены вожди
с триколором на груди, —
им челом не бил: присягу
дал чалдон иному стягу,
хоть и был его кумач,
как лесной пожар, горяч,
хоть пришлось крестьянским детям
жить не так под флагом этим,
как трубил на целый свет
первый ленинский декрет,
но герой моей поэмы
не касался этой темы
ни в беседе, ни в письме
(даже в пору «перестройки»),
лишь всегда держал в уме,
до чего чалдоны стойки:
род, прореженный на треть,
всё же смог не захиреть
(кто своих не помнит близких —
поищи в расстрельных списках,
только выжившей родни
за молчанье не брани),
и герою было ясно,
что из дому не напрасно
увезли семью и стал
домом ей лесоповал,
обрубив работой адской
связь её с роднёй «кулацкой»;
а покуда рос герой,
рос и креп колхозный строй,
и хорошие отметки
в аттестате семилетки
да ещё терпенье (в мать)
помогли мальчишке стать
педагогом сельской школы,
выпуск вышел невесёлый —
началась война в тот год,
а потом пришёл черёд
и ему примерить китель:
стал механиком учитель
и обрёл свой новый дом —
фронтовой аэродром;
на тяжёлых, но покорных
бомбовозах двухмоторных,
сокрушив тылы врага,
долетел их полк до Польши
(показавшейся не больше,
чем чулымская тайга),
и весною на Рейхстаге
зацвели, зардели стяги
победившей смерть земли,
и, учебники подклеив,
ждали школы грамотеев,
чтоб сирот учить могли;
и ждала его невеста,
и нашла у тёщи место
новобрачная семья,
он учил детей в артели,
а потом свои поспели:
как и чаял, сыновья,
и они служили тоже,
оба с ним усердьем схожи,
долг армейский был тяжёл:
старший так и не пришёл,
та беда их надломила,
и жену взяла могила
раньше мужа, младший сын
звал его к себе, но тщетно:
старый воин сдал заметно,
да не сдался — жил один;
с той поры, как дом фамильный,
вековой крестовый дом
брошен был семьёй, бессильной
избежать гонений в нём,
с той зимы, когда подростком,
увезённый в леспромхоз,
обвыкался в мире жёстком,
полном тягот и угроз, —
где он только не жил: в хатке,
крытой чуть ли не ботвой,
и в брезентовой палатке,
и в землянке фронтовой,
и в избе послевоенной,
маломерке пятистенной,
что сдавал совхоз ему,
а вот собственной усадьбы
заводить не стал (понять бы
вам, читатель, почему),
и не дом, а домовина
да суглинка два аршина
рядом с верною женой —
весь его надел земной;
от судьбы единоличной
к цели общей, утопичной,
но благой, держал он путь
и с него не мог свернуть —
так, до неба возвышая
над деляной за окном,
пролетела жизнь большая
на дыхании одном,
человек с лицом эпохи —
уходя за нею вслед,
он сберёг до малой крохи
всё, что помнил с детских лет,
и в конце доверил сыну,
кроме бронзовых наград,
золотую сердцевину
обретений и утрат —
о своей любви и боли
постарался рассказать,
плод его последней воли —
аккуратная тетрадь,
под её обложкой плотной
сто историй, сто имён,
но особенно охотно
вспоминал тайгу чалдон:
край урочищ диковатых,
мир, где не был он чужим;
там играл на перекатах
пёстрой галькою Чулым,
в омутах жирели щуки,
долгожители реки,
на угоре у излуки
рыли норы барсуки,
лось выпрастывал из чащи
сучковатые рога
и дразнился пень, торчащий
водяным из бочага,
а в Чулым текли, вертлявы,
Агата и Аммала,
Борсук-левый, Борсук-правый —
в тех местах родня жила;
с быстрых рек тайги-дикарки
увела судьба потом
к речке медленной — Уярке,
с тихой рощей за прудом,
у болотистого дола
оседлало холм село,
наверху стояла школа,
в ней полжизни протекло,
но помимо школьных правил
помнил он лесной урок —
и силки на зайца ставил,
и готовил сено впрок:
отбивал он косу ловко —
и послушная литовка
на лугу, что мёдом пах,
пела птицею в руках,
он плетёную корчажку
снаряжал на карасей
и варил на праздник бражку
для соседей и гостей;
он любил заботы эти,
он зимой мечтал о лете,
он устал от школьных пут,
но к нему тянулись дети:
завтра осень, значит — ждут,
и опять в костюме строгом
он входил к ребятам в класс,
был он сельским педагогом —
на земле, забытой Богом,
был он совестью для нас;
командир небесной рати,
позаботься о солдате:
жил он честно до конца —
Отче наш, прими отца…
ДиН стихиНиколай АлешковНа своём месте
А на лужайке Настенька и Ванечка,
две светло-русых детских головы,
и золотые брызги одуванчиков
рассыпаны по зелени травы.
У сочных майских красок столько гонора!
Я наяву цветные вижу сны.
Но за поспешной кистью не угонишься:
через неделю — нету желтизны.
И над садами дачными рассеялся
вишнёвый и черёмуховый дым,
но не грущу давно я по-есенински,
что я не буду больше молодым.
И подсмотрев, как роща за амбарами
вовсю шумит окрепшею листвой,
пою с друзьями вместе песни старые
о том, что «чёрный ворон — я не твой…»
А на лужайке Настенька и Ванечка
весёлым смехом радуют гостей
и белый пух сдувают с одуванчиков,
и он летит над памятью моей!
Моё место
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был…
— Хочешь в депутаты?
— Непременно!
Непременно отвечаю:
— Нет!
Рядом с властью ныне бизнесмены
или шоумены. Я — поэт.
И когда под майским небосводом
грянет марш Победы в грудь мою,
я не с ними — я с моим народом
за оградой молча постою.
Моё место здесь. Не жду награды.
Пригожусь народу, может быть,
если вновь придётся баррикады
из оград чугунных возводить.
Осенний полёт
Наслажденье: побыть одному,
полистать Гумилёва и Грина…
Тишина в опустевшем дому.
За окошком краснеет рябина.
Вот и стопка бумаги растёт
на столе — и не надо притворства.
Это осень — Жар-птица в полёт
увлекла за собой стихотворца.
Что ж, летим. До свиданья, Земля!
Сердце с детства к полёту готово.
Кто-то в небе поймал журавля.
Я услышу небесное слово.
Впрочем, я не один. За спиной
журавлей и гусей вереницы,
и небесный мой ангел со мной,
и перо улетевшей Жар-птицы…
Майский снегопад
Царь небесный, видно, зaпил,
солнце тучами закрыл.
Зелень майскую внезапно
снегопад посеребрил.
Снег валился на дорожки,
хулиганил на траве,
и жемчужные серёжки
снег раздаривал листве.
Как невесты, встали чинно
с жемчугами да с фатой
и берёзы, и осины
вдоль дороженьки пустой.
Женихи — дубки да клёны —
подбоченились в лесу.
И рубашкам их зелёным
шапки белые — к лицу…
Я несу любимой розы.
Может, это невпопад?
Чувств моих не заморозит
даже майский снегопад.
Романс
Над серебром заснеженных полей,
над белой и безмолвною равниной
звон бубенцов послышится старинный,
когда раскинет звёзды Водолей.
И я рванусь к тебе, былая Русь,
всей памятью, всей болью, всей печалью.
Мне журавли под осень прокричали,
что я по снегу к матушке вернусь.
Гони, ямщик! Я не жалею слёз.
Пусть только тройка скачет, скачет, скачет…
Вон жемчуга на веточках берёз
слезами стынут — небо тоже плачет.
В моей больной, поруганной стране
опять дела разбойные творятся.
И нету сил юлить и притворяться,
что «всё путём», что всё по нраву мне.
Гони, ямщик! Я не найду ответ.
Я перестану плакаться над прошлым.
И санный след серебряной порошей
укрыт надёжно. И возврата нет.
Горите, звёзды! Я услышать смог
всей кровью зов таинственный и древний.
И я скачу — вдруг вспыхнет огонёк
в какой-нибудь заброшенной деревне…
Среди созвездий
Смотри на звёзды чаще.
Их свету нет преград.
В их бездне леденящей
сокрыт небесный град.
Смиренно, словно инок,
ты небесам внемли.
Звёзд больше, чем песчинок
на пляжах всей Земли.
И звёздам там не тесно.
Душа, как астроном,
тоскует о небесном,
а тело — о земном!
В лучах звезды нетленной
почувствуешь полней
величие Вселенной,
своё слиянье с ней!
Пусть ночь подольше длится —
увидишь, как во мгле
Вселенная ветвится
созвездьями к Земле.
К душе, что ждёт известий,
летит благая весть,
что там, среди созвездий,
твоя Отчизна есть.
Сергею Бычкову
Крикну — эхо отзовётся…
То ли сказка, то ли быль…
Ветерок над пашней вьётся,
завивая в кольца пыль.
Отзовётся детство гулко:
с лёгкой удочкой в руке
по широкому проулку
босиком бегу к реке.
Камыши в туман одеты.
Между ними — островок.
Золотая рыбка, где ты?
Пусть качнётся поплавок.
Пусть качнётся, пусть утонет.
А утонет — подсекай…
Щука плещется в затоне.
На крючке висит пескарь.
Через речку, над обрывом
вьются, кружатся стрижи.
Как на свете стать счастливым?
Эй, премудрый, подскажи!..
Зарастут травой тропинки…
Через много-много лет
я вернусь к реке Челнинке,
как вполне солидный дед.
Обмелела… Боль не скрою —
детство в сердце берегу.
С сыновьями дом построю
на пологом берегу.
И увижу: по проулку
босиком бежит к реке,
на ходу кусая булку,
внук мой с удочкой в руке.
Треугольник
Остынь, не будет драки.
Ударишь — я стерплю.
Ты состоишь с ней в браке,
а я её люблю.
Не вспыхивай, как школьник.
Я не желаю зла.
В Бермудский треугольник
стихия занесла.
Люблю. Не отрекаюсь.
Зря дёргаешь губой.
В грехах я в церкви каюсь,
но не перед тобой.