Сергей ХарцызовРодимых губ еле слышный шёпот…
Все поэты — ерундовые люди:
Занимаются, чем попало,
и хотят, чтоб им за это на блюде
подносили бы почёт и хлеб-сало.
Гнать их надо, болтунов, дармоедов,
оседлавших наши шеи и плечи!
Наплодили, понимаешь, поэтов!
Потому и жрать, товарищи, неча!
Вот в Китае — там с поэтами строго:
знай — рифмуй Мао Цзедуна заветы!..
А у нас писателей много,
а порядку настоящего — нету.
А у нас всю жизнь пень-колода,
то мы дух обожествляем, то плоть…
Но дрожит над нами Матерь-Природа,
и качает нашу люльку Господь.
Большое небо голубело.
Больные ноги затекли.
Мария сильно поседела
от пыли всех дорог земли.
Её ветра сторожевые
умоют дождичком косым.
— Уже Вы знаете, Мария?
На Пасху, на кресте, Ваш сын…
— Сынок мой жив, его терновым
Не окарябали венком,
он снова маленький, и снова
бежит за мною босиком.
И если кто его увидит,
и если кто пойдёт за ним,
то непременно к людям выйдет,
прославлен, цел и невредим!..
Глаза — как взорванное небо,
в двух тёмных штолинах глазниц.
И люди ей выносят хлеба,
немного денег и яиц.
Она не может жить иначе
и в пыльных травах и репьях
всё ходит по земле и плачет
о всех убитых сыновьях.
Нынче это возможно,
хоть пока и не верится:
без порезов на коже
ампутация сердца.
Что там сердца! — теперь и
можно сделать, по слухам,
имплантацию веры,
трепанацию духа.
Мода нынче навязчива
и довлеет над вкусами —
и сердца настоящие
заменяют искусственными.
И походками бодрыми
ходят люди-обрезы,
у которых под рёбрами
мерно бьются протезы.
Это стихотворенье
никому не известно.
Автор спит, укрываясь
одеялом забвенья.
Это старая песня,
это старая песня,
в ней серебряный аист
прилетает на крышу.
Автор шепчет: я слышу,
как хрустит черепица,
как на гребне адажио
балансируют связки!
Эту вечную сказку
про волшебную птицу
мне поведал однажды
Робертино Лоретти.
Беспокойные дети
не боятся земного,
им страшней привидения
и домовые.
Всё, что в мире не ново,
для детей и для гениев
происходит впервые,
происходит впервые.
Голова моя на улицу растёт,
зреют думы в тесной завязи ума;
пчёлка-муза, сев на чёлку мне, сама
из пыльцы былых страданий сварит мёд.
Осень мамой в букваре, привставши на
цевки-цыпочки, дождём как из ведра
моет чёрный прослезившийся квадрат
одинокого отчаянья окна.
Закурились трубкой вечности костры,
лист не мыслим вне поверхности земли.
Что-то нынче уж особенно быстры
на расправу улетанья журавли!
Голова моя на улицу растёт.
В жизни стоит лишь задуматься, как глядь, —
наступил октябрь на горло, и вот-вот
подойдёт сезон охоты умирать.
Мы в дыму пороховом
варим суп, картошку чистим.
Наша гордая Отчизна
завоёвана врагом.
Завоёвана. Как странно,
семь веков спустя, опять
к этой фразе иностранной
русским ухом привыкать.
Мы Отчизны не сдавали,
но должны мириться с тем,
что в Ипатьевском подвале
исполняем должность стен.
Кошельком голосовали,
и теперь не потому ль
мы в Ипатьевском подвале
исполняем должность пуль.
Мы и пули, мы и стены,
и Царя последний взгляд.
За великую измену
нас Юровские казнят.
И живём в своей Россеи,
как в погибельном плену,
новые иевусеи,
проигравшие войну.
Белым эмигрантам
Когда Невой поплыл ковчег
пилота Лота или Ноя,
в России выпал первый снег,
как что-то тёплое, родное.
И вы, столпившись на корме,
всё вглядывались в даль слепую,
уже не радуясь зиме,
но будто Родину целуя.
И был нелёгок и далёк
ваш путь в несбыточные дали…
А здесь, в России, умер Блок
и Гумилёва расстреляли.
Неклассический сонет
Я живу в Москве на Добролюбова,
в супермаркете на Гончарова
покупаю хлеб помола грубого,
спать ложусь обычно в полвторого
Ужинаю супом с тараканами,
завтракаю чаем с мошкарой,
и, свища дырявыми карманами,
по Москве гуляю, как герой.
В будни я работаю на дядю,
нужные приобретаю навыки.
Но, боюсь, моё здоровье сядет
до того, как сам я встану на ноги.
Из общаги после зимней сессии
вышвырнут меня Архаров с Есиным,
стану я московский сто восьмой.
Буду ночевать в моей милиции,
попаду от этого в больницу и
мама заберёт меня домой.
Ямб — это яма.
Ямб — это высь.
Стихи писать непросто,
не можешь — не берись.
А как же не браться,
когда от обид
горло, как рация,
хрипит и хрипит.
Горло, как рация. Передаём:
Рим, я Гораций, как слышишь, приём.
Друзья ли, враги ли
почти победили,
в могиле Вергилий
и Цезарь в могиле.
Защитники, струсив,
зарылись в постели,
и гордые гуси
на юг улетели.
Я сильно рискую,
являясь поэтом,
меня пеленгуют
и глушат при этом.
Захвачены почта,
вокзал и таможня.
Мы сделаем всё, что
уже не возможно
и сделать, но мы, как всегда, победим!
Как слышишь, Гораций, я Рим!
Два стихотворения
1
Писатель, отложи перо,
забрось чернильную рутину!
Останься чуркой, Буратино!
Будь счастлив, плачущий Пьеро!..
Но нет: писатель слишком слаб,
он спать не ляжет и пить чай не…
он бы и выдержал, когда б…
зачем ты плакал, мой печальник!..
В любви печалиться грешно.
Ты сам себе накаркал кару.
И вот бездетный плотник Карло
берёт злосчастное бревно…
День-два — и с болью свежих ран
печаль играется без грима,
а деревянный Дон Жуан —
в шестом ряду, с твоей любимой…
«Старо!» — вы скажете? — «Старо» —
отвечу я вам откровенно,
и, посмеясь, взойду на сцену,
седой, простуженный Пьеро…
2
Я выйду и в который раз
сроню трагическую фразу,
чтоб продолжением рассказа
насытить голод ваших глаз.
В театре нынче бар «Бистро»,
актёры делают такое!..
Там редко, выйдя из запоя,
Пьеро берётся за перо;
а Буратино съели мыши,
с тех пор Мальвина сильно пьёт,
теперь с ней Карлсон живёт,
который раньше жил на крыше;
от рака выплаканных глаз
скончался Карло… как пушинка
был лёгок гроб… а на поминках
буянил старый Карабас…
И всё обычным чередом,
и жизнь проходит понемногу,
былая слава, слава Богу,
исчезла в воздухе пустом…
ДиН стихиАлексей ЧернецСтарый дом
Питерский рефрен
Маленький домик большого Петра,
Маленький домик.
Пётр выходил на прогулку с утра
В маленький дворик.
Пётр выходил — ему в Летнем саду
Маленький слоник
Звонко трубил, ну, а тот на ходу
Вскрикивал: «Morning!»
Маленький дождик бежал с облаков
На подоконник.
Пётр вынимал из кармана стихов
Маленький томик.
Дул ветерок, подгонял и спешил,
Строгий, как дворник.
Скоро, да, скоро мир станет большим,
Маленький слоник!
Амираму Григорову
По чьему мы пришли велению —
Тут забыть о добре и зле! —
Может, просто за неимением
Одиночества на земле?
Не напрасно древние верили
В негасимый незримый свет.
Расцветая, гибли империи,
Рухнув прахом былых побед.
Вспомни, как достаётся дорого
В вечность брошенный жадный взгляд!
Петропавловский грустный колокол —
Твой придуманный Петроград.
Как глядел на листву осеннюю,
Что посмертной красой странна,
Словно чашу, держал Вселенную,
И готов был испить сполна.
Ты ладоней мостов движения
Наваждение не сморгни —
В бесконечности приближения
Одиноки мы не одни!
Выпив яд безрассудно, дочиста,
Вспоминаем мы каждый раз
Всех, ушедших от одиночества,
И оно настигает нас.
Знай: всё так же время ставит заплаты.
Подлатает — перевалит за сорок.
Пусть единственно желанной наградой
Будет мне неизречённое слово.
Оттого что не взыщу славы пущей —
Знаешь, попросту сочтут за кокетство.
Но молчание твоё стало сущим,
Предок мой из деревенского детства.
Чуждым сделалось название «Сокур».
Зимней ночью девяносто второго —
Жизнь мотала — отмотала все сроки,
Только память мерит всё по-земному.
Помню, вязнул я в досужей трясине,
Всё расспросами тебя донимая.
Я теперь бы не спросил, дед Василий,
Как бежал ты из колымского рая.
Не спросил, лишь мимолётно приметил,
Как лукавые татарские скулы
Иссушает необузданный ветер
И глаза слезит зудящей остудой.
Старый дом
Глядишь сквозь век, отпущенный на шорох
Листвы пожухлой спиленным деревьям,
Осеннего двора заиндевенье —
Прохожими не хоженого шора.
Поверх простынно-наволочных флагов,
Отозванных на полки и на койки
Перед ударом точечным застройки
Грядущей демографии на благо.
Глядишь, и старость перешла урочно
На юностью завещанные тропки.
И некуда спешить — повсюду пробки,
Бессмысленно врастающие в почву.
Скрипя зевнёшь, себя перемогая,
Жильцов сглотнёшь, отбрасывая тени,
И отзовутся гулкие ступени
Хрущёвыми артритными шагами.
Я люблю вечерний мокрый город:
Мелкий дождик, моросящий сонно,
Улицы в искрящемся убранстве,
В лужах — сопредельные пространства.
Беглыми, но ловкими штрихами
Осень распахнула зазеркалье.
Заглянуть в распахнутую душу
Я ещё сумею, я не струшу!
От погоды или от свободы
Словно ошалели пешеходы:
Торопливо лужи огибая,
Прочь спешат, себя оберегая.
Я стою чуть сбоку, огорошен
Тем, что весь очерчен, огорожен,
Хоть и тонко — непреодолимо.
Вот и плачет осень над картиной.
Скажешь возмущённо: «Что за шутки
В этот мерзкий вечер, мокрый, жуткий?!
Эти сопредельные пространства —
Ноги промочил, и сразу насморк».
По-обывательски, в сердцах,
От неустроенности жизни,
Рвёт часовые пояса
И дружно лается отчизна.
Поносят москвичи Москву,
Новосибирск — новосибирцы,
Москву здесь тоже понесут,
Но с толком, с чувством — как столицу.
А вот, к примеру, Петербург.
Своим табу интеллигентским —
Нам не чета, уверен будь, —
Загнут весомо, не по-детски.
Собраться — на плечи пальто:
Где не бывал, туда бы надо!
В Тольятти — ясно, там авто.
Там жёстко кроют — автоматом.
Иркутск, Ангарск — уж тем дано
Могучих творческих амбиций!
А в Сочи круче — там давно —
Возвышенно, по-олимпийски.
Но я не чую много лет
Исконного сердцебиенья —
Чем кроет свет из века в век
Боготворимая деревня.
Блюли поштучно и на вес,
Стирая к матери все грани,
Отшлифовали под конец
Литературными кругами.
Остыл во мне фольклорный пыл —
Куда подальше с плеч закину
Пальто.
Приятель позвонил,
Но он не в счёт, он с Украины.
Солдатики
Есть проблемы поважнее
Сломанного паровоза,
Рельсов, хрустнувших, как спички,
Груды рухнувших вагонов.
И солдаты, что убиты,
Они вовсе и не люди,
Истуканы из пластмассы —
Ни семьи у них, ни дома.
Есть задачи поважнее:
Склеить всё, что сможешь в жизни,
Зубы сжав, не устрашиться
Понесённого урона.
А солдатиков, убитых
И опять готовых к бою,
Всех собрать, сложить в коробку —
Ни семьи у них, ни дома.
Будет всё: глухие будни,
Заплуталые исканья,
Свето-тени интонаций,
Бездны пауз в разговорах
О влиянье полнолунья.
Ведь и вправду наши души,
Окрылённые в скитаньях —
Где он, тот заветный дом их?
С каждой жизнью всё сначала:
От Москвы до Петербурга
Сколько статуй командора —
все за мной под громовое!
Миди-флейта с барабаном.
Я звоню — бросают трубку.
Наплевать: давно в привычке
Жить от боя до отбоя.
Как хирург, решаешь быстро —
Всё | Абдейт | До новой жизни! —
В интонации нейтральной
Креативные изломы.
А соседка у подъезда,
Поздоровавшись, вдогонку
Молвит: «Как же вы живёте —
Ни семьи у вас, ни дома!»
Волны лунного прилива
Обновляют Атлантиду:
Там по рельсам паровозик,
Там, как тени, невесомы
В тихих улочках прохладных
Наши вымытые души,
Как солдатики в коробке —
Ни семьи у них, ни дома.