Сергей Хомутов[10]Синдром хронической усталости
Предаться бы сегодня вольному
Порыву,
да какие шалости?..
Пришел на смену алкогольному
Синдром хронической усталости.
Покуда освежались водочкой,
Подпитывали душу грешную,
Жизнь легкою крутилась лодочкой,
Не тыкалась в траву прибрежную.
Теперь же,
трезвостью придавлены,
В уныние впадаем долгое,
И дни, что для прозрений дадены,
Бесплодие сулят недоброе.
И множит состоянье скверное
Мысль,
от которой век не пенится, —
Что это времечко неверное
Уже ничем другим не сменится.
Как вечности приговор,
Мне видятся снова и снова
Нацеленный взгляд Гумилева
И Блока рассеянный взор.
Нам рваться, метаться, хрипеть,
Слагая напевы больные.
А им всё глядеть и глядеть
Сквозь нас, в поколенья иные.
Не наливайте поэту, не стоит,
Водка тревожного не успокоит,
Вот упокоит — вполне;
Время другое, и зелье опасно,
Что впереди ожидает — неясно,
Света не видно в окне.
Если же налили, то не бросайте
В месте чужом,
пониманьем спасайте
И разговором ночным.
Пусть отогреется он под луною,
Чтобы не мучиться дальше виною
Или безумьем сплошным.
Пусть почитает вам новые строки,
Вы потерпите,
не будьте жестоки,
Это полезно порой.
Тягостно в мире сегодня и пусто,
Да и душевности, в общем, не густо, —
Что не заменишь игрой.
Все-таки, не наливайте, пожалуй,
В жизни его непонятной и шалой
Был и Эдем, и Содом.
Выпейте сами за встречу с поэтом
И за спасенье,
пускай не на этом
Свете, хотя бы — на том.
Константин Миллер[34]Осенний круговорот меня в природе
На верёвка-ветках сплошь остатки лета,
А на небе плюмбум, поперёк и вдоль.
Ветер рвёт калитку в поисках ответа
И звучит повсюду ветра си-бемоль.
Я смотрю на небо — что-то будет с нами? —
Там на небе, в тучах тот, кто всем Отец.
В голове у лета — все кресты крестами,
А на лбу у лета — пламенный венец.
Подоконник полон чешуи с берёзы,
Запотели окна холодом ночей.
Здесь вчера был Пушкин, пил, роняя слёзы,
Вот и капли воска от его свечей.
Я смотрю на небо, листья съели время,
Листья съели лето, съели нас с тобой.
Мы уходим в осень, превращаясь в семя,
В то, откуда вера и земной покой.
Как бы мне хотелось, чтобы так случилось,
Чтобы ветер с моря долетел до нас…
Из-за леса красным что-то к тучам взвилось:
То ли «воздух-воздух», то ли русский «СПАС».
Я смотрю на небо бестолковым взглядом,
Вижу средь тумана лица и дома.
Ты мне вновь приснилась, ты летала рядом…
Я влюбился в осень и сошёл с ума.
Ты рыдала птицей восемь суток кряду,
Проклиная ветер, что принёс грозу,
Отвела к гадалке, та дала мне яду,
А потом сварила в бронзовом тазу.
После варки этой стал я липкой глиной,
Новогодним студнем с хрено-чесноком.
Бабушка-гадалка съела половину,
Остальное спрятав в подпол, на потом.
Ты цвела нежнейшим розовым бутоном,
Я — навеки скован студня мерзлотой.
Больше я не буду бить тебе поклоны,
Не упьюсь берёзой, насмерть золотой.
Но беда подкралась (так всегда бывает,
Я уж, право слово, утомился ждать —
Ветер в трубах воет, и собака лает,
Все приметы схожи), появился тать.
Ратники лихие все пожгли до пепла
И огонь вселенский растопил меня,
Я впитался в почву (страх, какое пекло!),
И познал, как пахнет Мать-Сыра-Земля.
Через год, родившись сорною травою,
Я увидел небо, осень и тебя.
Небо было синим, ты была седою,
Осень — светло-рыжей… Краски сентября.
Анатолий Аврутин[39]То ли Родина, то ли печаль…
И опять на песке блики белого-белого света,
И опять золотая небесно-невинная даль.
И светает в груди… И душа по-над бренным воздета,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль…
В мир открыты глаза, как у предка — распахнуты вежды,
И под горлом клокочет: «Высокому не прекословь!»,
Сможешь — спрячь в кулачок тот
живительный лучик надежды,
Чтоб мерцала внутри то ли Родина, то ли любовь.
И придут времена, когда слово в окно застучится,
И перо заскрипит, за собою строку торопя.
Что-то ухнет вдали… Но с тобой ничего не случится,
Хоть и целился враг то ли в Родину, то ли в тебя.
И приблизишься ты, хоть на шаг, но к заветному слову,
Что в дряхлеющем мире одно только и не старо.
Испугается ворог… Уйдёт подобру-поздорову…
Если будет здоровье… И всё-таки будет добро…
И тогда осенит, что последняя песня — не спета,
Что перо — это тоже звенящая, острая сталь,
Что опять на песке — блики белого-белого света,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль
День отгорит. Сомнение пройдёт.
Иным аршином жизнь тебя измерит.
Вновь кто-то — исповедуясь — солжёт,
И кровной клятве кто-то не поверит.
Иной простор… Иные времена…
Надушённых платков теперь не дарят.
Здесь каждый знал, что отчая страна
В лицо — солжёт, но в спину — не ударит.
А что же ныне? Как ни повернись,
А всё равно удар получишь в спину.
Жизнь Родины?.. Где Родина, где жизнь? —
Понять хотя бы в смертную годину.
И ту годину нет, не торопя,
Себе б сказать, хоть свет давно не светел:
«Пусть Родина ударила тебя,
Но ты ударом в спину не ответил…»
Холодно… Сумрачно… Выглянешь,
а за окном — непогодина.
Свищет сквозь ветви смолёные
ветер… Черно от ворон.
Души, как псы одичалые.
Холодно… Сумрачно… Родина…
В свете четыре сторонушки —
ты-то в какой из сторон?
И ожидая Пришествия,
и не страшась Вознесения,
Помню, звенят в поднебесии
от просветленья ключи.
Вечер. Осенние сумерки.
И настроенье осеннее.
Не докричаться до истины,
так что кричи — не кричи…
То узелочек завяжется,
то узелочек развяжется…
Что с тобой, тихая Родина,
место невзгод и потерь?
То, что понять не дано тебе —
Всё непонятнее кажется,
Всё отдалённо-далёкое —
вовсе далёко теперь.
Вовсе замолкли в отчаянье
все петухи предрассветные.
Где соловьи? — А повывелись…
Летом — жарища и смрад.
Ночи твои одинокие,
Утра твои беспросветные,
Ворог попал в тебя, родина,
хоть и стрелял наугад.
Скрипнет журавль колодезный —
и цепенеет от ужаса.
Горек туман над лощиною,
лодка гниёт на мели.
Каждый — в своём одиночестве.
Листья осенние кружатся,
И разлетаются в стороны,
не долетев до земли.
Памяти друзей-писателей
Как летят времена! —
Был недавно ещё густобровым.
Жизнь — недолгая штука,
Где третья кончается треть…
Заскочу к Маруку,
Перекинусь словцом с Письменковым,
После с Мишей Стрельцовым
Пойдём на «чугунку» смотреть.
Нынче осень уже,
И в садах — одиноко и голо.
Больше веришь приметам
И меньше — всесильной молве.
Вот и Грушевский сквер…
Подойдёт Федюкович Микола,
Вспомнит — с Колей Рубцовым
Когда-то учились в Москве.
Мы начнём с ним листать
О судьбе бесконечную книгу,
Где обиды обидами,
Ну а судьбою — судьба.
Так что хочешь — не хочешь,
И Тараса вспомнишь, и Крыгу…
Там и Сыс не буянит,
Печаль вытирая со лба.
Там — звенящее слово
И дерзкие-дерзкие мысли.
Скоро — первая книга,
Наверно, пойдёт нарасхват…
Там опять по проспекту
Бредёт очарованный Кислик
И звонит Кулешову,
Торопко зайдя в автомат.
А с проспекта свернёшь —
Вот обшарпанный дом серостенный,
Где Есенин с портрета
Запретные шепчет слова,
Где читает стихи только тем, кому верит
Блаженный…
Только тем, кому верит…
И кругом идёт голова.
Что Блаженный? — И он
Перед силой природы бессилен.
Посижу — и домой,
Вдруг под вечер, без всяких причин,
Позвонит из Москвы мне, как водится,
Игорь Блудилин,
А к полуночи ближе, из Питера,
Лёва Куклин…
Неужели ушло
Это время слепцов и поэтов? —
Было время такое,
Когда понимали без слов.
Вам Володя Жиженко
Под «Вермут» расскажет об этом…
И Гречаников Толя…
И хмурый Степан Гаврусёв…
Не толкались друзья мои —
Истово, злобно, без толку.
И ушли, не простившись —
Негромкие слуги пера.
Вот их книги в рядок,
Всё трудней умещаясь на полку.
Там и мест не осталось,
И новую вешать пора…
Пусть скачет жених — не доскачет!
Чеченская пуля верна.
Четвёртый час… Едва чадит жасмин.
Бессонница… Рассвета поволока.
И чудится, что в мире ты один,
Кто этакой порой читает Блока.
Причём тут Блок? Талантливый пиит,
Скончался молодым… В своей постели.
Тем лучше — как Есенин, не убит,
Как Мандельштам, в ГУЛАГе не расстрелян.
У нас проблемы новые, свои,
И с блоковскими сходятся едва ли —
Кто пробовал то «золото аи»,
Кто незнакомкам розы шлёт в бокале?
Но это Блок!.. Прозрение не лжёт,
Какие бы ветра вокруг ни дули.
Прошло столетье… Вновь десятый год…
Не доскакал жених… Чечня… И пуля…
В «пятой графе»,
где о национальности
Воют анкеты
с наркомовских лет,
Я б начертал, презирая банальности,
Гневно-торжественно:
«Русский поэт».
И осторожно,
чернилами синими,
В карточке,
где обтрепались края:
«Русский поэт… Вывод сделал консилиум…» —
Вместо диагноза
вывел бы я.
А упаду
в одинокой дубравушке,
Бледным лицом да на заячий след,
«Русский поэт», —
пусть напишут на камушке,
Просто, без имени:
«Русский поэт»…
Владимир Макаренков[40]Я в храм вошёл
Наказание
Как грустно, я не спал давным-давно
Так, чтобы мир во сне перевернулся,
И я на горнем облаке проснулся
Со всем небесным царством заодно.
И был бы я большой, как шар земной.
В себя вмещал бы горы и долины,
И воды, и подводные глубины,
Лёд полюсов и африканский зной.
И говорил бы я на языке
Зверей и птиц, и земноводных гадов.
И слышал бы я даже звук раскатов,
Рождающихся в хлебном колоске.
Так часто в детстве, озирая дом,
Как небо, в пробуждении счастливом
Я ощущал себя огромным миром.
Но, повзрослев, стал атомным ядром.
Не избежать реакции цепной,
Запущенной от райского изгнанья.
За первородный грех от наказанья
Не откупиться никакой ценой.
В. С. Баевскому
«Они победили его кровью Агнца
и словом свидетельства своего, и не
возлюбили души своей даже до смерти»
В любви скорбя о жизни всей
Изгнанником земного Рима,
Не возлюби души своей
Во имя Иерусалима.
Мир по-звериному ревёт
И рвёт материю вселенной.
Но царство Божие грядёт
Звездой двенадцатиколенной.
Вкус дольней соли на губах,
В глазах — кручинная отрава,
В руках и под ногами — прах —
Вот сердца скорбная оправа.
Колокола семи церквей
В крови гудят неутолимо:
Не возлюби души своей
Во имя Иерусалима.
Мирозданье — как сеть Интернет.
В нём живая душа виртуальна.
Лишь у Бога в нём адреса нет,
Он один существует реально.
Я в пространство кричу и стучу
Глыбой сердца, как будто по раме.
Я до Бога добраться хочу
И увидеть весь мир на экране.
Но боюсь, что экран этот чист,
Как затёртый веками папирус,
Что вселенский компьютер завис,
Распознав человеческий вирус.
Свобода и рабство
Судьбу испробовав с ножа,
У церкви мёрзли три бомжа
И стайка нищенок убогих.
И я спросил:
— Скажи, душа,
Свобода разве хороша?
— Да, хороша.
Но не для многих.
Ища земным делам оплот,
Молиться шёл честной народ.
И щедро сыпал подаянье.
И я изрёк:
— Блажен ведь тот,
Кто милостыню подаёт,
Свободу чтя, как состраданье.
Душа одёрнула:
— Предаст!
Свободу за казну продаст,
За власть и славу. Хоть сегодня…
Лишь тот свободен, кто отдаст
Последнее и тем воздаст
Во славу царствия Господня.
Я оробел, как в судный час:
— Душа, а ты не Божий глас?
И, осознав головотяпство,
Я в церковь поспешил, крестясь:
— Господь наш, неразумных нас
Помилуй и прости нам рабство…
Я в храм вошёл
Я в храм вошёл. И было дивно мне
Проникнуть сердцем в пенье хоровое,
И осознать желанье мировое,
Живую душу нянчить на земле.
Читал молитву иеромонах.
И я вослед возвышенно крестился.
И святый крест таинственно светился,
Как кровяной потусторонний знак.
Сказал мне спутник, взор мой отыскав:
«Вы как? По одному… на причащенье»…
И принял лоб мой влажное крещенье.
И целовал я праздничный рукав.
И был уж я не я. А ввысь и вширь
Росли любви вселенские объятья.
И были мне насельники, как братья.
И был мне домом правды монастырь.
О, как же долго я искал оплот
Душе в миру, прекрасном, но жестоком!
И вот стою, открывшись, перед Богом.
И болью Слова переполнен рот.
Всё начинать мне с чистого листа.
Я и во сне шепчу одну молитву:
«Господь, даруй мне вышних сил на битву
Во имя славы веры во Христа».
Глеб Соколов[54]Свобода
Языческий ветер Норвегии дует за пазуху. Скоро паром.
Мы узнаём друг друга по запаху. Мы живём,
Можно сказать, одинаково: курим, пьём,
Кто-то не пьёт, но обязательно курит.
Мы отличаемся скуластым обветрившимся лицом
И не любим стульев.
Мы — дети парусных яхт, поездов, автостопа. В конце —
Не видно конца. Устаём от дорожных сцен,
От границ, от таможни, валюты, разницы цен.
Иногда сорим деньгами налево-направо,
Иногда по карманам ищем последний цент —
Чисто наша забава.
Мы узнаём друг друга по силуэту, походке, но
Никогда не здороваемся, будто всё равно,
А на самом-то деле боимся мы все одного —
Проснётся тоска по дому и по семье,
Собьёмся в пару в попытке выстроить новый дом на чужой земле,
И останемся гнить в тёплом, мягком цветном тряпье,
Как те, над кем мы всегда смеялись, всегда смеёмся. К чёрту дома.
Языческий ветер Норвегии за рукава —
Иди, ты свободен! И помни, не стало тепла,
Не стало уюта — ты всё променял на дорогу.
Теперь всё твоё — этот порт, полюса, города.
Ведь это так много.
Мы плевали на ваши «против» и ваши «за».
Мы слетели с катушек, расплавили тормоза.
Нас что-то толкнуло на шаг ярким светом в глаза.
И мы, не запирая двери, ушли с порога,
Чтоб никогда не вернуться назад.
Алексей Дюпин[43]На шарике над бездной
Последним числом ноября,
Свистя промороженным телом,
От полюса в наши края
Полярная ночь прилетела.
Должно быть, напала на след
Последних остатков рассвета —
Теперь лишь искусственный свет
Вернёт очертанья предметам.
Не принятый ею в расчёт,
День отсвет былых полномочий
На час-полтора протолкнёт
Под двери, закрытые ночью.
Синюшной, озябшей рукой
Недолгое пламя затеплит
И снова уйдёт на покой
В дремучие снежные дебри.
Лишь окна да фары машин,
Тоннель, темнотой обнесённый,
Пробьют в омрачённой глуши.
Да звёзды — во мраке Вселенной…
Лечу давно, а дна не видно,
и что-то изменить нельзя,
и усмехаются ехидно
мои давнишние друзья.
Следят за гибельным сюжетом
издалека и свысока…
А где же добрые советы
или же помощи рука?
На что мне как-то очень дружно
дают понять: «Ты это брось…»
Как говорится: «Дружба — дружбой,
а табачок и деньги — врозь».
Не люблю я водку как напиток —
Предпочту портвейн или коньяк,
Но привык к ней, как к орудью пыток
Садомазохист или маньяк…
Душа не исчезает без следа,
всевышнему творцу покорно внемля —
она перетекает, как вода,
с земли на небо и опять на землю…
До беспамятства люблю
жизнь с начинкой сладко-горькой:
сколько выпито пилюль,
пролито бальзамов сколько…
Сколько счастья напрокат
примерял с плеча чужого…
Вот и солнце на закат,
да не сводятся ожоги.
Сколько горестных услад
знал наощупь и воочью…
Чистой веры паруса
измочалил ветер в клочья.
Но по-прежнему люблю
жизнь, что явно или тайно
дарит отдых и приют.
Жаль, что веры не латает.
Сердце под лопатку тычет
и стучит начистоту:
мы становимся практичней,
несмотря на суету.
Жизнь оценивая трезво,
потихонечку вершим
продвижение прогресса,
эволюцию души.
Но при этом незаметно,
чтобы всё свести на нет,
охлаждается планета
миллионы долгих лет.
Остывает постепенно…
Только, прелести полна,
для праматери Вселенной
в детском возрасте она.
И, как девочка на шаре,
мир на лучшей из планет
под ногой устало шарит
равновесия момент.
Очень просто оступиться,
хоть давно к тому привык.
Полагают лишь тупицы,
что останутся в живых.
Жизнь оценивая трезво,
всё же верим в миражи,
а на шарике над бездной
чутко девочка дрожит…
Валерий Кузнецов[44]Метемпсихозы
Встреча Нового года в Тутончанах
Я вышел на крыльцо и вдруг увидел Новый год,
Он к дому шёл навстречу мне по тропке.
«Ты человек?» — спросил он, улыбаясь во весь рот.
Сказал я: «Да, но я в командировке.
Как мне ни жаль, но я в командировке».
«А что это такое?» — удивился Новый год,
И я ему отрезал по-простому:
«Мир делится давно на тех, кто дома водку пьёт,
И тех, кто водку пьёт вдали от дома,
А я сейчас как раз вдали от дома».
«Раз ты вдали, то вспомни о друзьях, — воскликнул он, —
Ведь чувство локтя так присуще людям!».
И Новый год завёлся, словно старый патефон,
А я ему сказал: «Давай не будем.
Давай о чувствах говорить не будем.
Ты прост, а наша сущность раскрывается хитро,
Она, как кошка, прячет в лапах когти:
Когда тебя твой ближний двинет локтем под ребро,
Тогда поймёшь, что значит чувство локтя.
Ну, а пока молчи про чувство локтя».
У малыша слезами переполнились глаза,
И стало мне от этих слёз неловко.
Он прошептал: «Тогда зачем я здесь?» А я сказал:
«Наверно, как и я, в командировке,
Мы в этом мире все в командировке».
Малыш, вздохнув печально, произнёс: «Ну, я пойду».
И больше я его нигде не видел.
Ох, и устроит пакость он мне в нынешнем году
За то, что в прошлом я его обидел.
А я ведь зря его тогда обидел.
Из Джо Уоллеса
Рыжая девчонка
Я был мальчишкой и умел в лесу тропу найти,
Уху варить и слушать птиц, и яблони трясти.
Девчонку рыжую к реке мой тихий свист манил,
И каждый вечер для меня весёлым Маем был.
Июль пришёл, а с ним пришли и зрелости года,
И всё, что было у меня, я отдал ей тогда.
Но как-то ночью за рекой услышал песню я,
И рыжая моя ушла — ушла Любовь моя.
Сейчас Сентябрь, и я старик, и мне пора уйти.
Нет птиц в лесу, и мне в траве тропинки не найти.
Река у ног моих звенит, а там — а за рекой
Девчонка рыжая свистит и машет мне рукой.
Как-то раз в июньскую ночь на Сосновом, а может в Юрге
Стало мне от шума, невмочь и спустился я тихо к реке.
Костерок возле берега тлел, у огня пел какой-то пацан.
Пригляделся я и обомлел: не пацан это был, а я сам.
Пять десятков лет скинуть бы с плеч, и сомнений нет — вылитый я:
Те же руки, глаза и речь, даже, вон, гитара моя.
«Где ж ты прятался столько лет? Я такого себя позабыл».
А он, подлец, смеётся в ответ: «Я всю жизнь с тобой рядом был.
Да, старик, ты совсем сдаёшь: растолстел, обрюзг, поглупел.
А ведь песни, что ты поёшь, это я за тебя их пел.
Я с тобой по кострам ходил, я учил, кому что сказать.
Ты ж общительный, как крокодил, пары слов не можешь связать».
Надоел мне его этот звон (нынче наглые все они),
И сказал я юнцу: «Пошёл вон! И гитару мою, кстати, верни».
Больше я его не видал. Ничего: ем, пью и дышу.
Может, всё мне приснилось тогда? Жалко, песен с тех пор не пишу.
Баллада Франсуа Вийона, написанная в день изгнания из Парижа 8 января 1463 г. и до сих пор нигде не найденная (к спектаклю Ю. Эдлиса «Жажда над ручьём»)
Я почудил довольно, всё это было давно:
Было мне очень больно — вам было просто смешно.
Ах, как бывало стыдно — а вам было наплевать.
Видно, пора мне, видно, лавочку закрывать.
Головы тлеют на кольях — пусть поглазеет народ.
Милое Средневековье вместе со мной не умрёт.
Вьюга в ночи натужно будет нас отпевать.
Видно, действительно нужно лавочку закрывать.
Вряд ли потомки будут много умнее меня,
Вряд ли они забудут меньше, чем сохранят.
Люди живых боятся — на мертвецов им плевать.
Видно, пора мне, братцы, лавочку закрывать.
Жил я во время оно — всё это было давно.
То, что звалось Вийоном, имя пустое одно.
Тело моё истлело — этого не миновать.
Ах, как оно не хотело лавочку закрывать!
Из цикла «Песни Агасфера»
Я Вечный Жид. То, что для вас эпоха —
Неделя для меня по моему календарю.
Я Вечный Жид. Я видел очень много,
И мне на вас плевать, и это я вам говорю.
Исчезнет жизнь, и прах закружит ветер,
Моря возникнут новые из человечьих слёз.
Я Вечный Жид — единственный свидетель
Того, как идеалы превращаются в навоз.
Средь вас, чужих, безлик, неслышен, нем я.
У вас Любовь и Смерть по своему календарю.
Я Вечный Жид, невидимый, как Время.
Мне страшно одному, и это я вам говорю.
Давно забыт, один на белом свете,
Тепла не жду, любви не жду, дорога далека.
Я, Вечный Жид, несу своё бессмертье
Туда, где в тёмной синеве кончаются века.
Юрий Годованец[45]Школа нелегальной красоты
Формула поста
Иногда я испускаю дым,
Иногда тоску я испускаю,
Что, как был, остался молодым,
Закоптился вечностью — лишь с краю…
Никаких фантазий и надежд!
В свете дня бессильна ночи масса.
Кто освоил звательный падеж,
Может — и в коптильне — жить без мяса.
Вдох и выдох
Война и мир… Хождение по мукам…
Отцы и дети… Слово о полку…
Давая волю Мухам-цокотухам,
Я тоже парю, жарю и пеку.
Кто виноват?.. Что делать?.. Есть вопросы —
Чтоб, отвечая за любовь-морковь,
Из песни Слово выбросить и вбросить —
Минуя промежуток — сразу в кровь!
«Пергаменты горят, а буквы улетают» —
Назад во тьму, к себе на облака.
И тот, кто жжёт, тот эту тайну знает,
Хранит её, единственный пока.
Сквозь сито лет проглядывают соты,
Мёд, воск, прополис, молочко, перга.
И в адском пламени есть умные пустоты
Для диссидентов кисти и пера.
Ты, кажется, ждала меня в берлоге
и горячо мечтала о скитальце.
Загривок холодит ошейник строгий,
мерцает драгоценный пульс на пальце.
Я не пойму — собака, или кошка,
иль здесь клубятся неземные змеи?
Меня ты нежно подожди немножко,
пока снимаю все твои камеи.
Была нелёгкой дальняя прогулка,
я долго брёл по кромке океана.
Чьё сердце тут колотится так гулко,
что тишина становится, как рана?
И снова я прикладываю к уху
стальной курок дыхательного нерва.
И мне даёт — ту и другую руку —
поцеловать Милосская Венера.
Зеницы под сенью
Солнце рвётся к нам из райской чащи,
Оставляя на колючках лет
Нестерпимый, яростный, сладчайший,
Изливающий Себя нетварный свет.
Это чудо вовсе не для сытых,
Зря толпится, тень роняя, плоть.
Как бы ни был близок преизбыток,
Не хватает мне Тебя, Господь!
Винтовая лествица
Грех, господа, и разведён, и вдов,
И — навсегда — одновременно холост:
Святоотеческий чудной порядок слов —
Тому залог, как и чудесный голос.
И как моя бы ни металась кровь,
На Всенощной, вращая ворот суток,
Они соединяют вместе вновь
Эмоции и Твой, Господь, рассудок!
Под ладонью даль — как на ладони.
Прямо по дорожке световой
можно перейти простор бездонный,
справиться с ретивой тетивой.
То прибой — что уличная драка,
то — трясёт повинной головой.
Отряхнув стопы земного праха,
с красного мы входим в голубой,
а потом из голубого — в белый,
где цветёт сирень без облаков
и кусочком солнечного мела
разграфлён фиалковый альков.
Есть ли выход за пределы света —
на причал начальной черноты?
Ангел по верёвочной — из ветра —
носит в море новые цветы.
Вам, кто, лёгок на помине
и тяжёлый на подъём,
сохранил в хорошей мине
запрещённый стол и дом,
кто на свежем минном поле
рвёт опасные цветы,
кто учился в нашей школе
нелегальной красоты!
Осеннее несение креста
Может, чудо жизнь удочерило.
Либо сам Господь усыновил?
Никакие не нужны перила
На святых ступенях синевы!
Там все те, кто, вдруг покинув стаю,
В новом тренируется строю.
Некоторых ангелов я знаю
И легко до пяток достаю.
Только нет свободной там ступени.
Очередь — живая — до небес!
Души, поспевая на Успенье,
Постепенно сбрасывают вес.
В лесах распаренной нирваны —
Аркады стрельчатой ирги.
Лечу, но словно оловянный, —
На этот свет не с той ноги.
А лес — совсем не деревянный —
Звук декламирует живой,
И хвойные лесные ванны
Смывают ропот вековой.
Душа, как в сауне томится,
И дух смолистый — как припой,
А на серебряных ресницах
По лесу бродит дождь грибной.
Стреляют шишки по колёсам,
Играют дуры в дурака,
И достаются важным осам
Останки пира пикника.
Но берег спаривает пары
Не только свадебных стрекоз,
И открываются амбары
Недекларированных поз.
И Бог расстроен на два тома,
Семь пятниц и девятый вал.
Когда я вылетел из дома,
Я словно дома побывал.
Но стоит Богу оступиться
Среди потерянных подков,
Гром вяжет дождь на грозных спицах
И собирает грибников.
Спасибо, лес, спасибо, поле,
Что дали Богу здесь простор
И столько воздуха, и воли,
И в рощу спрятали топор.
Не поминайте, ветры, лиха,
Сушите слёзы Ци Бай Ши.
Не отлипает облепиха.
Хоть вирши заново пиши!
В Помпеях все сгорели заживо
и не оставили кормил…
Как долго я тебя приваживал,
глазами зеркало кормил.
Поил слезой, делился стужею
и пресмыкался, словно уж.
Шуршало зеркало бездушное
переселениями душ.
Мутнело, как чело оракула,
сдвигая параллелограмм.
Вдруг мне — в каракуле каракулей —
пришло письмо из амальгам.
Тем пеплом по краям измурзано
и — видишь — вскрыто тут и там…
И в нём всегда играет музыка,
что так приваживает спам.
Воспитание
Когда, возвращаясь с обочин,
Душа озаряла жильё,
Как шла тебе чистая почта —
Любви лицевое шитьё.
Я был и сестрою, и братом;
И мачо, и друг, и жиган.
Ложились и думали рядом,
И образ бельё обжигал.
Зачем я поймал полнолунье
На старом своём Маяке?
Юродивый и полоумный,
Сварился в твоём молоке
И вышел и сильным, и новым
И, дал мне Господь, молодым!
И стал разведённым и вдовым,
Женатым и холостым.
Ты — нет, чтоб сидеть одесную
Тихоней тишайших тихонь —
Открыла заслонку печную
И бросила песни в огонь.
Заехав фарами за роуминг
Из города куда-то прочь,
В сугробах сумрачных черёмух
Благоухала наша ночь.
И от заката до рассвета,
Покинув Киев и Москву,
Река переплывала лето
Под небом «Слова о полку».
Наталья Попова[58]
Предчувствие
Летнему саду
Под сводами аллеи в жёлтых клёнах,
у грани сумасшествия и чуда,
сквозит эфир, опасно оголённый,
разгаданный и пойманный лишь Буддой,
Христом и вознесёнными святыми.
Они к нему приблизились вплотную.
А я всё силюсь вспомнить Его имя —
ответ ищу беспомощно, вслепую.
Вокруг босые женщины из камня
из амфор поливают этим духом
весь сад. И нить нащупывает память,
шептание улавливает ухо.
И запах обещает слишком много,
а мысли натыкаются на вечность,
скамья, в тени упрятанная Богом,
готовит мне обещанную встречу.
Ладонь в ладонь с Апрелем топать
по мокрым улицам весны.
Вдыхая запахи и шёпот,
угадывая чьи-то сны,
что бисером просыпал город,
а ветер в закоулки смёл.
Чтоб счастье каплями за ворот,
чтоб только он с тобой брёл —
Апрель… Твой верный спутник. Туго
дыханья ваши сплетены.
Ты ввек не сыщешь лучше друга
у хрупкой юности весны.
Ведь только он, худой, раскосый,
простил естественность ресниц,
твои остриженные косы
и профиль твой в полёте птиц.
Он примет всё, он всё полюбит,
раскурит нежный фимиам.
И редкие навстречу люди
не потревожат ваш Сиам.
Минута молчания
Отголоски конца блокады
В небе пасмурном января.
На обочине Ленинграда
Вот с минуту не говорят…
Одинокие свечи в окнах
И печальные капли с крыш.
Под растаявшим снегом мокнет
Долгожданная эта тишь…
Рука из облаков
Рука сложила пальцы в горсть
и сыплет солью отношений.
Так далеко безликий гость,
а мы в фарфоровой мишени
играем роли разных блюд:
мы по зубам Тому, кто свыше.
Обедню ангелы поют,
Он внемлет им, а мы не слышим.
И солью пропитавши ум,
не уяснив всей сути, глупо,
как тот индюк, горды от дум,
лежим на дне в тарелке с супом.
Мёд поэзии
Сердце бросить, аспирином
растворить в стакане. Льдом
разума наполовину
остудить душевный ром.
На хрустальный обруч долькой
тайны опустить вуаль.
И за старой барной стойкой
пить поэзии печаль.
Реке из детства
«Здравствуй, город вверх ногами,
здравствуй, небо вместо дна!
Что-то было между нами,
потому сейчас одна
я сижу, оставшись дома,
и пишу письмо туда,
где уже не мне знакомых
уток ждёт твоя вода.
Где, уже не мне даруя,
солнце щедро золотит
рябь зеркально-голубую.
Тёплая поверхность плит —
не моим стопам почтенье.
Там не мой природный рай.
Вековечное теченье,
здравствуй! Здравствуй и прощай!
Берег спит в сосновых лапах,
ты по-прежнему Сибирь.
Ну а я… А я на Запад —
новый мир, иная ширь».
Предумышленное бегство,
год две тысячи восьмой,
в жидком зеркале из детства
отражается письмо.
Наталья Никулина[59]Футляр для крыльев
Не отражайся в окнах моего вагона,
потому что мне не видно, куда я еду.
Не отражайся в витринах моего города,
потому что я не могу
сделать свой выбор.
Не отражайся в моих зеркалах,
потому что я не вижу своих сумасшедших
от любви глаз.
Не отражайся в стёклах моего окна,
потому что я должна видеть
как играет во дворе
мой ребёнок.
про человеческу —
ю любовь невоз —
можно рассказать:
порнография
и сонеты петрарки
и любовь между ними
мечется
к огню тянется
от огня от-дёргивается,
бежит, бежит, взлетает, летит, летит, падает,
и сгорает, сгорает…
про чело-веч-ескую любовь
не-в-оз-можно…
про Божественную можно
хотя бы проплакать.
Когда я была ещё травой,
смерть приходила за мной с косой;
с тех пор так и повелось:
боюсь косарей,
косильщиков газонов,
космических пришельцев,
косы не ношу,
косынок не покупаю,
косых взглядов не выношу,
постепенно развилась
перманентная аллергия
на косоворотки, косухи,
косность, косноязычие, космополитов,
косолапые умиляют —
медведей люблю.
Но хочу ещё раз заметить:
коса не грабли —
дважды
на неё не наступишь.
Когда в старых коробках
по чердачным лестницам
приносят детские воспоминания,
чтобы украсить ими ёлку,
а по винтовым лестницам,
заглаживая прошлые ошибки,
уносят вину
и вносят вино —
в тот же самый миг
по чёрным лестницам,
осторожно,
только бы не оступиться —
рядом бездна,
в серебряных ведёрках
выносят осколки
новогодних поздравлений
и выбрасывают их в синий рассвет.
До следующей встречи!
До следующего Нового года!
Падает дождь на траву,
как подкошенный;
травы на землю ложатся
толстыми косами;
валится ветер на окна
и рамами грохает,
а под набрякшими веками-листьями
больно пульсируют
красные шарики
отяжелевших
рябиновых кистей.
Осень моя — листьев ладони
Пробуют воздух на прочность
И землю на милость.
Яркое время стоит наготове
в прозрачном сифоне.
Вот-вот нальют из него
лишь бы не сбилась
со счёта и ритма
птица в полёте
от крови
внезапно прихлынувшей
к горлу и крыльям.
Футляр для крыльев, или Внутренняя сторона света
что-то неймётся мне, неможется,
что-то ищется
не найдётся никак что-то;
везде искала — не нашла,
к себе оборотилась —
в глубь пошла:
бусины белые,
бусины красные
из-под шкуры просыпались
жемчуга скатились,
кораллы растеклись
из-под первой шкуры, красной, всюду,
всюду красно —
страшно;
из-под второй шкуры, оранжевой,
пёрышки яркие фазаньи, павлиньи
пёстрые, полосатые, переливчатые
взмыли к небу,
облака щекочут,
из-под шкуры разлетелись,
рассыпались по свету, по люду, по снегу —
холодно;
из-под третьей, жёлто-горячей — слова
вспыхнули, запульсировали неоново
фразами, лозунгами, междометиями,
песенками колыбельными,
сонетами петрарки,
ковром-самолётом легли взволнованно,
рванулись куда-то, унеслись —
неясно;
четвёртая, зелёная, рухнула
бронёй тяжёлой,
рюкзаком необъятным, волной морской,
земной бороздой бесконечной
а там: семена травяные, косточки плодовые,
персиковые, оливковые,
икорка рыбья, лягушечья зреет,
зародыши детские, звериные, скотские,
глазки картофельные, почки всякие, усы
земляничные —
вожделенно;
пятую, голубую, никак, ну никак не
содрать —
— не поддаётся —
пришлось выворачивать наизнанку,
чулком телячьим стягивать.
стянула — а там ты, любовь моя,
небесами дарованная,
спишь-потягиваешься,
мягко светишься чем-то изнутри, греешь
меня
нежно;
шестая, синяя-синяя, сама треснула,
ахнула, раскололась,
на две половинки распалась —
вот он — мир наш бренный, космос вечный,
шум-гам, тишина звенящая,
полнота-пустота, срамота-красота —
застыдишься — залюбуешься —
интересно;
а седьмую, золотую, не снимала —
так, приоткрыла немного
пыль или пепел там —
не поняла,
два крыла лежат,
вроде ангельских
и более никого;
что искала — нашла.
Верну ли?
Александра Вайс[60]На первом сквозняке
М. Г.
Чёрной птицей на ветке поручня повисаю,
по ночам взрываю пространство чужого города.
Задыхаюсь тобой, до тебя, без тебя, сдыхаю,
только мелочь в карманах, да ветер гремит за
воротом.
…а с утра, возомнив себя белым лебедем,
разбиваюсь.
Стихи
Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы они нравились маме:
такие не стыдно слушать,
но очень стыдно читать.
Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы они нравились моим друзьям:
их нужно кричать, наливаясь жёлчью.
Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы иметь девочек-фанаток:
такие нужно публиковать в тоненьких книжках
или попросту писать на листочках.
Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы заслужить твою похвалу —
я пишу такие стихи.
Я знаю, какими должны быть мои стихи,
но я не смогу их написать.
пережила и эту зиму
переживала всё смогу ли
развоплощалась на витрине
в попытке усидеть на стуле
на тонких несуразных ножках
проходит жизнь проходит глупо
а к супу не подали ложку
а к супу не подали супа
и очень рано появилась
любовь к неперемене пар
а ты всю зиму грелась в people’s
а мне нельзя ни гриль ни бар
и будет общая тетрадь
в расчётах будут дом пелёнки
и если было в кайф писать
то больший кайф носить ребёнка
а третьему легко метаться
срываться грызть краюхи крыш
ему — его. мне — оставаться.
тебе — отправиться в париж.
Бодрое
Я постирала твои носки —
Повод опять прийти
Если замучился от тоски,
И одному претит.
Все будут знать и ругаться либо
Лишь за глаза судить,
Но если поймала такую рыбу,
Надо уху варить.
Разнообразны рецепты варки:
Ленточки теребя,
Будешь играть — приносить подарки,
Но не дарить себя.
Я возмещу тебе все расходы телом или душой.
Только, пожалуйста, не целуйся с этой…
с другой.
Пьеска
Расколото небо — сюжет не нов.
И ложь до того, что уже противно.
Вот только финал не совсем готов,
А значит, и критика не конструктивна.
Но очень правильно осудить,
А, главное, просто — ничто не гложет.
Как будто можно уметь любить.
И не любить будто можно тоже.
Вино допито? Стакан не бить!
И пусть привычно себе лукавить,
Но как он сможет её забыть?
Ну как он сможет её оставить!
Ночь, не породившая чудо,
Не продлится вечно. Зачем?
Мы с тобой пришли ниоткуда
Мы и остаёмся ни с чем.
Будет на кого помолиться —
Мы же не в молельных рядах.
Нам с тобой — пустые страницы,
Нам — пустое небо в глазах.
Небо никого не обманет —
Будет навсегда молодым.
Не считая годы и грани,
Не жалея слёз и воды,
Будем каждый день до обеда
Строить наш, не Ноев, ковчег.
Жаль, что не вернёмся с победой.
Жаль, что не вернёмся вообще.
А мне уже не хочется бежать
И проговариваться под наркозом дури:
В оправе на кольце брильянт зажат,
И платьишки всё чаще по фигуре.
А мне уже не хочется идти
Туда, откуда возвратиться стыдно,
Надеяться, что оправдает стих,
И выглядеть смешно, но колоритно.
Гореть согласна, но — не прогорать.
И, кстати, я тебя давно простила.
И мне совсем не надо умирать:
Я только-то вчера переродилась.
Город закрыл на меня глаза —
Будто бы крысу не стал морить…
Тянет теперь и зовёт назад —
Слёзы в глазах у него мои.
Было — забыли. Теперь — вперёд.
Дальше — не ада, но тоже — круг,
А он по привычке любимым врёт,
Ищет других дорогих подруг.
Видела разные города —
Толку-то, если за каждым — он!
Много хотела ему отдать…
Мелочь просыпала на перрон.
Инна Мельницкая[66]
Остров
Остров Диксон. Свинцово-седая вода,
Незакатное солнце, бескрайнее небо…
Если ты в тех краях не бывал никогда,
То считай — никогда в царстве мужества не был.
Где ольха и берёза, росточком с вершок,
Как большие, под ветром колышут серёжки,
До того распахнуться душой хорошо —
Пусть её просквозит этот ветер сторожкий.
Там не молкнут неслышные колокола,
В небесах непрестанное чудо вершится,
В оловянные лужицы, как в зеркала,
Необсохшим цыплёнком глядится пушица,
И в озёра оттаявшей злой мерзлоты
Опрокинуты навзничь летучие тучи…
Остров жёсткой реальности, дерзкой мечты,
Остров ночи полярной и вьюги певучей —
Остров верности строгой и дружбы мужской,
Где по льдам и торосам проходит граница…
Прежде чем захлебнуться смертельной тоской,
Пусть мне Диксон
хоть раз
на прощанье приснится!
Мастер из Кремоны
Ты знаешь, есть старинная легенда
О том, как некогда Великий Мастер
Построил скрипку — и она была
Всех прежних скрипок
во сто раз прекрасней.
Её он долго строил:
выбирал
И слушал дерево,
и колдовал над лаком,
А по ночам молился исступлённо,
Чтоб Бог вдохнул в его творенье жизнь.
И вот она запела наконец.
Она была, как женщина, всесильна
И, уступая нежности смычка,
Могла заставить плакать и смеяться
Кого угодно…
Но бес-завистник под руку толкнул —
Разбился звук о каменные плиты!..
…Он собирал дрожащими руками
Своей мечты колючие осколки;
Он твёрдо знал:
другой такой не будет,
Но склеивал разбитую любовь
Слезами, кровью, яростным упорством.
И день настал,
и Мастер взял смычок.
Он долго медлил, всё боясь коснуться
Молчащих струн, но наконец решился —
И звук возник. И дрогнула Кремона!..
С тех самых пор его ученики
В безжалостном стремленье к совершенству
Просверливали в каждой новой скрипке
Отверстия — чтоб раненая дека
Отчаяньем отозвалась смычку…
Не потому ль, когда настигнет боль,
Рука спешит нашарить лист бумаги?..
Игорь ШевчукРазыгралась Непогода
Судью на мыло
Устроил мылу в ванне я
Вчера соревнование:
Какое смоется быстрей —
Хозяйственное?
Детское?
Французское?
Немецкое?
Медовое?
Иль хвойное?
И натиск мыльных пузырей
Так сдерживал достойно я…
Жаль, только был всему судья
В конце мой папа, а не я.
Дырявая считалочка
Раз слизняк и два слизняк —
В грибе дырка точится…
Извините за сквозняк —
Очень кушать хочется!
Как хомяк потерялся
Шёл хомяк
В пиджаке.
Но никто не знал о том,
Что хомяк
В пиджаке.
Потому что с хомяком —
С хомяком
В пиджаке —
Сам шагал я налегке.
Только я шагал ногами
По дорожке, по двору.
А хомяк шагал в кармане
И тихонько грыз дыру.
И прогрыз наверняка…
Потому что очень скоро
Одиноко вдоль забора
Шёл хомяк без пиджака…
Разыгралась Непогода
Разыгралась Непогода.
Солнце спрятала в карман.
Сдула шляпу с пешехода
Загремела в барабан.
Нас из лейки окатила.
Спичкой чиркнула тайком.
А потом глаза закрыла
Нам тумановым платком.
Потому что Непогоде
От рожденья — только год.
И она ещё не ходит
В детский сад для Непогод.
Но пройдёт всего полгода —
Поведут её в Детсад
Там в послушную Погоду
Непогоду превратят!
Алла ХодосВоздушный слой[56]
1
Если направо пойдёшь — не дойдёшь.
Если налево — умрёшь, но не сразу.
Прямо посмотришь — в ноябрьскую дрожь
Войско восстанет, покорное глазу.
Газа глотнёт, чтобы брать города.
Тихо пройдёт, подчиняясь приказу.
Двинется вспять и потом, как вода,
Вширь потечёт, повинуясь экстазу.
Станешь тогда: ни туда, ни сюда,
В очи пихая свинцовые тучи.
Точка рождения — это беда, милые, да.
И бессмысленный случай.
2
Только зачем она так хороша,
Точка рождения в море простора?
Даже из шушенского шалаша —
Скажешь: «Шалишь, не видал ни шиша! —
Тоже смотрел очарованным взором.
Взор помутнел. Набегает слеза.
Душит надежда под звуки парада.
То просвистит, то поляжет лоза,
Вся зелена и полна винограда.
Сон в интернате
Стылый декабрь стоит под окном.
Оцепенели деревья.
Первым очнулся учительский дом,
Только потом — деревня.
Только потом заскрипели шаги
И заскользили салазки.
В тёмном окошке у Бабы Яги
Кончились страшные сказки.
Только мычит слабоумная мать
В душном угаре избёнки,
И на мороз переносят кровать
Две неумерших сестрёнки.
Андрюше Цветкову
Свежая травка взошла поутру.
Рыжий котёнок пошёл по двору.
Словно большой переполненный чан,
Двор выдыхает молочный туман.
Из деревянных и каменных пор
Ветер выходит и сыплется сор.
Лютик растёт. Одуванчик растёт.
Рыжий котёнок всё время идёт.
Видит: букашки ползут из земли.
Видит: летят золотые шмели.
Видит: по липам тихоноко течёт
Сладкий, как мышка, липовый мёд.
Рыжий котёнок вздохнул глубоко:
Ах, до чего хорошо и легко!
Над горизонтом, кругла и тепла,
Добрая рыжая мама взошла.
Мы долго жили в гараже,
Но это кончилось уже.
Мы прятались на свалке,
А грелись в раздевалке.
Порой нам снилось, что сидим
В неосвещённом зале,
Но спали мы в подвале.
Наутро кончился погром —
Куриным пухом и пером,
И лёгким паром над двором,
Весенним сладким паром.
И значит, всё недаром.
И хорошо на чердаке
При пауке и ветерке
Послушать пенье птичье.
И в этом есть величье.