В комнате открыл окно и выглянул в сад. Каких-то сорок дней назад он стоял так же и думал. О чем? Или о ком? Ни о ком в частности. Ему просто хотелось девчонку. Просто мягкую и голую. О чем он думал сейчас? Он точно бы не мог сказать, думал ли он о Марине и ее смешных трусах. Хотел бы он, чтобы она оказалась сейчас в его кровати, он не знал. Да и не хотел знать. Они все западают на таких, как Саша. И она тоже запала.
Каких-то сорок дней назад Женя нашел уже мертвого деда. Устал или не хотел больше болеть, быть обузой. Никому ничего не сказал. Просто ушел, оставив их с вопросами. Мать обливалась слезами и умоляла не оставлять ее, когда дядя Жорик снял его со шланга. Женя так и не смог подойти. И каждый день думал, что дед был бы жив, если б он сразу бросился к нему. Вылез бы из окна и побежал босиком к дереву, к блестящей новенькой насадке на шланге. Но он закрыл окно. Сел на кровать и смотрел в стену. Сколько он просидел, не помнил. Потом встал и пошел за дядей Жориком на соседнюю улицу. Не стал будить мать. Боялся криков и слез, хотел оттянуть момент.
Дед был холодным, когда дядя Жорик порезал шланг и уложил тело на землю. Мать выла. Уже было светло.
Женя знал, что дед часто просыпался около трех ночи. От болей или от переполненного мочевого. Зимой в его комнате стояло ведро. Летом он отказывался и шел в уличный туалет. Когда он задумал это? Был ли он еще жив, когда Женя жевал кусок хлеба из вазочки в беседке?
Женя почесал голову, шею, живот. Достал из джинсов сигарету, прикурил, глубоко втянул дым, в горле запершило, но он подавил кашель. Надо просто прогнать эти мысли. Подумать о Кате или Марине. А может, о Лене? Нет, такие точно не для него. Нет, нет, нет. Неправильно это сейчас. Завтра. Когда все кончится. Когда улетит этот чертов голубь. Когда мать снимет простыни с зеркал. Когда перестанет жечь свечи у иконы Божьей Матери. Такой, как у большинства в домах. Когда перестанет носить черный траурный платок. Когда перестанет делать скорбный вид каждый раз, когда отправляется в магазин или на работу.
Нужно просто жить дальше. И хорошо, что летом. Не пришлось ночевать под одной крышей с покойником. Женя не спал все две ночи, что гроб стоял во дворе. Сидел в комнате, курил в окно, а перед рассветом засыпал быстрым сном.
Нужно подумать о том, что впереди еще месяц лета. Месяц свободы. Месяц, когда девчонки хотят встречаться. Мечтают о любви. Жене нужно кого-то найти, чтобы отвлечься. Простую, легкую, мягкую девочку.
Он затушил окурок о стену, положил его в пачку, закрыл окно – соседская кошка все еще шастала по утрам – и лег. Простынь приятно хрустнула под ним. Интересно, Саша распечатал Катю или она уже была распечатана? Скорее всего. И какое ему дело? Он все равно не узнает, какая она. А Саша если и расскажет, то о себе. О нем Женя знал и так много.
Женя крутился в кровати, пытаясь найти удобную позу, сон не шел. Он попробовал считать. Не овец. Просто считать. На тридцати семи ему надоело. Он встал, снова закурил. Нужно кого-то найти. Послезавтра. Когда все точно закончится. Он затушил сигарету, как и в прошлый раз, положил в пачку и вернулся в кровать.
– А ну хватит там, – послышался окрик матери.
Валентина Петровна чутко спала. И даже через стену могла услышать шорох. Женя замер. Несколько секунд даже не дышал. Когда услышал храп, расслабился.
– Женя, Женя, вставай! Почти десять!
Мать вырвала его из сна, в котором он обнимал кого-то за талию. Не мягкую. Под рукой было твердо. Непривычно твердо. Но приятно.
– И срам прикрой.
Она вышла, хлопнув дверью. Женя сел, осмотрелся. Никакого срама не было на нем. Хотя для мамы все, что он мог бы делать за закрытой дверью своей комнаты, считалось срамом. Даже безобидный сон про девочку.
Во дворе слышалась приготовительная возня. Мать с Анькой расставляли посуду. Пригласили около двадцати человек. Родственников, близких друзей и пару соседей. Казалось, что все уже позади. Теперь можно спокойно спать и видеть сны и не чувствовать вины за них. Он выглянул в сад, захотелось распахнуть окно, впустить летний запах и пчел вместе с ним, потом разберется. Не тянуло даже закурить. Уже вечером он будет свободен. А может, даже днем, если будет паинькой и поможет матери с сестрой. И тогда можно поехать на карьер. Карьер. Женя вспомнил прошлую ночь. И тепло растеклось внутри. Он глубоко вздохнул, улыбнулся. Вспомнил сон. Ему снилась Марина. Да, она. Не Катя. Катя мягкая. А ладонями он ощущал жесткость. Именно ту, с которой Марина упиралась в его спину, обхватывала его талию, сидя сзади на мотоцикле.
И пусть она твердая. Он все равно попробует. Даже если она все еще влюблена в Сашу. Он попробует.
Женя вышел во двор. Мать с Аней с белыми лицами посмотрели на него.
– Кто-то задрал голубя, – сказала мать и указала на окровавленную белую тушку в центре двора.
– Маруська падла, – сказала Аня.
– Что делается, господи!
– Мам, не причитай. – Женя сам не ожидал от себя такого. – Сейчас уберу.
– Это ж дед твой!
– Это всего лишь голубь.
– Плохой знак. – Мать заплакала.
Женя взял лопату и веник, смел мертвого голубя, решил закопать под «деревом деда». Аня помыла асфальт с хлоркой. Кое-где еще лежали перья, но Женя решил не обращать на них внимания. Все уже позади. Был голубь, каждый день прилетал к ним во двор. Мать подкармливала его, потому что верила, что в нем душа деда. Точно так же каждый день приходила соседская кошка Маруся. Вряд ли она верила в реинкарнацию души деда в голубя. Она просто поддалась охотничьему инстинкту. Голубь делал свою работу. Кошка делала свою.
Женя постоял над холмиком земли в саду.
– Покойся с миром. Пусть земля тебе будет пухом.
Шпиль в виде креста на бывшем поповском доме блеснул.
Глава 5
– Мне нужно заняться английским.
– Зачем?
– Мам, мне через два года поступать. Я хочу на журналистику.
– Какая журналистика? Ты знаешь, сколько всего надо знать?
– Поэтому я хочу заняться английским.
– У нас нет денег.
– А там и не нужно платить.
– Где – там?
– Миссионеры открыли клуб английского. Две группы. Начинающие и продолжающие. Я пойду в группу для начинающих.
– Это секта.
– Нет, это просто клуб по изучению английского. Там много людей.
– Никуда ты не пойдешь!
В кухню вошла бабушка. Помятая после утреннего сна, она собиралась на обеденную дойку. Марина вызвалась помочь, потому что оставаться с матерью, у которой был в этот день выходной, совсем не хотела.
Лето шло не по плану. Больше месяца с похорон Жениного дедушки Марина гуляла с Катей и Сашей. Теперь официально ее парнем. Она не могла бы сказать наверняка, нравился он ей все еще или нет. Врожденное чувство справедливости заставляло ее не думать о нем. И она задвинула свои желания так глубоко, что и не помнила, как это – быть влюбленной. Но в моменты, когда что-то выбивало из-под ног опору, она могла расплакаться, хотя и не была уверена, что именно вызывает слезы.
В такие моменты, как неприятный разговор с мамой, ей хотелось убежать в свою комнату, броситься на кровать и разрыдаться в подушку. Иногда это помогало, мамино сердце таяло, и она сдавалась. Так было с новой одеждой. Выпускную юбку не удалось починить, и Марина несколько дней ходила со скорбным видом, а когда мама спросила, в чем дело, ответила, что чувствует себя глубоко несчастной и виноватой. Пустила слезу, и мама согласилась сходить на рынок. На что Марина предложила заглянуть в комиссионный магазин, где одевалась Катя. За те же деньги можно купить кучу одежды из Европы. Мама согласилась. Но когда Марина принесла черные штаны с карманами, полосатую футболку и растянутое платье, мама долго ругала ее за нелепый выбор. Марине нравились эти вещи. Хотя они не были нарядными, ей нравился этот стиль. Гораздо позже она узнает, что это гранж.
Умолять разрешить ей ходить в английский клуб не хотелось. Вернее, она чувствовала, что привычная тактика тут не сработает. Нужна другая. Но какая?
Дорога до пастбища была долгая. И как бабушка каждый день одна справлялась с тачкой, в которую грузила ведра, бутылки с водой, бидон для молока и пару яблок для Зорьки? Мало кто так основательно подходил к доению. Бабушка сначала ставила перед коровой ведро с подсоленными отрубями и ведро с водой, потом связывала веревкой задние ноги и хвост, тщательно мыла вымя, вытирала насухо чистым полотенцем и только потом доила. Может, поэтому это молоко было самым вкусным? После дойки она выдавала Зорьке яблоки, развязывала ноги и шла обратно домой. И так каждый день. И никогда ей не хотелось все бросить.
Марина толкала тележку и думала о вчерашнем ночном купании в карьере. Хорошо, что за ночь штаны высохли и мама ничего не заметила. Нет ничего хуже, чем объяснять нелогичные поступки. Просто захотелось поплавать под звездами? Просто захотелось сломать шею, споткнувшись о камень, или быть затянутой подводным течением и не суметь сориентироваться в темноте? Еще и с малознакомым парнем? Мама бы запретила и близко подходить к воде.
Солнце пекло, и коровы занимали места в тени редких деревьев. Зорька любила почему-то куст акации. Он не давал тени и кололся. Вредная корова даже в таких мелочах создавала еще больше неудобств. Будто говорила, что ее вкусное молоко не должно доставаться легко.
Бабушка повязала косынку, но пот стекал из-под нее прямо в глаза. Иногда капелька застревала в коротких ресницах, и Марина не могла смотреть, как она дрожит, а бабушка будто не замечала и не смахивала ее.
– Васильна. – Бабушку окликнул один из пастухов.
– А?
– Тебя Бут спрашивал.
– Чего ему?
– Известно чего.
– Так что ж он сам не пришел?
– Боится.
– Тю. – Бабушка хихикнула как-то слишком по-девичьи. – Передай ему, я не кусаюсь.
– Так и передам.
– И это. – Она перестала доить и наконец повернулась. – Пусть днем приходит.