– Села батарейка! – тянул сосед Марины.
– А ты давно в церкви? – неожиданно для себя спросила она.
– Я не в церкви, – ответил сосед. – Хожу на английский и на всякие тусовки.
– А так можно?
– О-о-и-я-и-е, батарейка! Конечно.
Марина больше не стала ничего спрашивать. На сердце стало легко, и она присоединилась к хору и пропустила свою остановку.
Когда автобус остановился у Дома техники, людей в нем осталось меньше половины. Миссионеры складывали книги, бумаги, игры в сумки, боясь что-то забыть. Маша с Ларисой помогали. Марина поражалась, как проворно двигается Маша, а потом ловила себя на этих мыслях и одергивала. Ей нравилась Маша, и не хотелось плохо о ней думать. Марина уже хотела идти на остановку, как старейшина Хаггард спросил:
– Марина, ты придешь во вторник? Будем учить неправильные глаголы.
– А завтра можно прийти?
– Я буду очень рад!
Маша и Лариса хлопнули в ладоши от радости. Миссионеры пожали на прощание ей руку и двинулись к Дому техники. Лариса спросила, нужна ли им помощь с вещами. Старейшины отказались.
По пути на остановку – им было в одну сторону – Маша с мамой обсуждали завтрашнее собрание. Маше предстояло выступить на тему одежды. Марина не могла понять, что это значило, но оттого ее интерес только рос. Она не могла представить Машу, рассказывающую про одежду. Машу. В платье, похожем на пододеяльник. Марина тут же стерла мысленную ухмылку. Нельзя плохо думать про хороших людей. Маша и Лариса – хорошие люди.
У конечной они попрощались. Маша и Лариса жили в Майском районе. Туда маршрутки ходили каждые пятнадцать минут. Марине же нужно было надеяться на чудо. Одному Богу известно расписание ее маршрутки.
Не успела Марина мысленно помолиться, как увидела отъезжающий сто четырнадцатый номер. Она побежала. Водитель остановился. Марина увидела, как тесно он набил свою газель, но все-таки открыла дверь. Удивительным свойством обладают машины или люди в ней. Сколько бы ни набивалось народу в транспорт, всегда кто-то еще мог протиснуться. Марина вдохнула и проскользнула. Всегда есть надежда, что рядом с тобой вскоре освободится место. Не в этот раз. Но Марину это не волновало. Она даже не чувствовала затекшей спины. Впечатления дня не могли испортить ей настроения.
На своей остановке она выскользнула из еще туже набитой маршрутки и почти вприпрыжку поспешила домой. Ей хотелось поделиться своим настроением. Пусть она не может рассказать про церковь и новых друзей, но она может просто сделать что-то хорошее для других. Помочь бабушке с Зорькой или маме с ужином, если она еще не ушла на работу. Разобрать свой письменный стол. Вдруг захотелось навести там порядок. Как будто от порядка на столе появится порядок в голове. Или наоборот.
Дома никого не было. Мама на работе. Бабушка ушла за коровой. Не переодеваясь, Марина бросилась к Кате. Часть пути она бежала, потом быстро шла, потом просто шагала по пыльной грунтовой дороге. Чем ближе дом Кати, тем сильнее билось сердце. Казалось, что должно что-то произойти. Что-то значительное. Что-то такое, отчего могут поменяться жизни. Ее. Кати. Еще кого-то.
В какой-то момент она совсем остановилась. Думала повернуть обратно. Домой. Дождаться бабушку. Помочь ей с вечерней дойкой. И может, ничего не говорить про мормонов, но быть рядом. Быть в безопасности.
Любопытство пересилило.
Красное солнце окрасило в рыжий траву. Жаркая сухость уступила место легкой вечерней сладости. Хотелось дышать этим воздухом сильнее. Марина вздохнула до головокружения и крикнула:
– Ка-тя!
Обычно Катя быстро выбегала. Если ее не было, ее мама Раяна кричала из глубины дома, чтобы заходила. Отец никогда не выходил и никогда ничего не говорил. Но дома он был всегда.
– Ка-тя!
Марина встала на лавку и заглянула через забор. Во дворе тихо. Они так и не завели собаку. А стоило. С балки может прийти лиса или волк.
– Ка-тя! – с хрипом уже крикнула Марина.
Горло саднило. Легкие просили кислорода. Марина глубоко дышала липким воздухом.
Она попробовала открыть калитку. Заперто изнутри. Зачем-то с силой дернула еще раз. Будто могла снять ее с петель. Подумала позвать отца Кати, но не могла вспомнить его имя. Катя о нем мало говорила, а если и говорила, то как об отце, а не как о дяде Вите или дяде Толе. Его могли звать как-то так. Да и какой смысл вспоминать, он все равно не откликнется.
Марина зацепилась пальцами за облупленные края забора, подтянула себя, скользя ногами по доскам, на секунду подумала, как глупо она выглядит, но продолжила тащить тело наверх. Оказавшись на заборе, быстро перекинула ногу и спрыгнула, удивившись своей ловкости.
Во дворе вдруг подумала, что нет ничего глупее, чем вламываться в чужой дом, когда там никого нет. Обернулась на калитку. Заперта на щеколду. По спине стекала капля пота. Воздух прилипал к горлу, душил. Марина сдерживала кашель.
Она сделала шаг к дому и остановилась. Было тихо. Слишком тихо.
В доме пахло глиной и прохладой. Так всегда пахнет летом в глинобитных домах с земляным полом. В первой комнате никого, во второй только ворох белья на всегда разложенном диване. Марина поспешила выйти. Вдохнула. Прошла к длинному саду. Теперь он казался почти гадким. Железная кровать так же стояла на своем месте под деревом. Марина почувствовала шевеление у ног, сдержала крик. Это всего лишь кошка. Уродливая серая кошка. Анфиска. Но ее присутствие вселяло уверенность. Для верности Марина взяла ее на руки и пошла по тропинке к туалету в конце двора.
Марина оборачивалась в поисках то ли дяди Вити, то ли дяди Коли. Но не видела его. Блохастая Анфиска в руках успокаивала. На кусочке огорода картофельные листья были изъедены жуком. «Бабушку бы хватил удар», – подумала Марина.
Дверь в туалет на одной петле была плотно закрыта. Марина громко кашлянула:
– Ау! Кать!
Никто не ответил. Но Марина знала, что там кто-то есть. Кошка выпустила когти в Марину и спрыгнула на землю. Поцарапанными руками Марина взялась за ручку хлипкой двери и осторожно потянула на себя. Дверь была закрыта на деревянный винтик. Марина взялась двумя руками и с силой дернула дверь. Та все еще держалась на хлипкой деревяшке.
Петли остались только наверху. Марина схватилась за нижний край и стала расшатывать, тянуть на себя. В темном нутре она уже видела, с чем ей предстоит встретиться. Откуда-то она знала, что надо сделать.
Рыча, она дергала на себя эту дверь. Хотелось ее разрубить на щепки, но едва ли она найдет топор в этом дворе. Когда щель стала шире, Марина просунула в нее часть себя, стараясь не дышать и не смотреть, нащупала винтик, ударила по нему, он не поддался, втянула живот, чтобы ослабить давление, и еще раз ударила. Винтик упал. Марина снова оказалась снаружи и распахнула дверь.
Катя ничком лежала на пыльном деревянном полу. Ее кожа светилась голубизной. Взяв подругу за руки, она вытащила ее. Это оказалось так легко после схватки с дверью. Марина потрясла ее за плечи, потом со всей силы ударила по щеке. Снова и снова. Слабое дыхание вырвалось из глубины бледной груди.
Марина побежала к дому, там нашла ведро, из бочки для полива зачерпнула воды и, расплескивая из него на пыльную дорожку, вернулась. Плеснула на лицо.
– Дура, очнись!
Марина надавила пальцами на холодные щеки, губы приоткрылись, она стала проталкивать свои пальцы. Из уроков ОБЖ она знала, что это может быть опасно для ее пальцев, но продолжала лезть в глубину. Кажется, достала до самого горла. Катя не реагировала. А ведь Катю тошнило даже от зубной щетки во рту.
– Ду-ра! – крикнула Марина в мертвое лицо.
Толкнула руку так сильно, что почувствовала под ногтями мягкую плоть горла. Из него тут же хлынуло. Сомкнутые ресницы дернулись. Марина перевернула Катю на бок, ударила по спине, еще раз толкнула пальцы внутрь.
Что было потом, Марина плохо помнила. Откуда-то появился Катин отец. Отчего-то Марина вдруг точно знала, что его зовут дядя Витя. Появилась розовая вода, которую он заливал литрами в рот Кати, она тут же выходила обратно. Откуда-то появилась и Раяна. Марина только помнила, как та сказала, чтобы никому ни слова. И Марине казалось это таким обычным и таким понятным.
Когда Катя оказалась под ворохом одеял в своей комнате, было уже темно. Марина выпила три или четыре кружки крепкого сладкого чая, который ей подливал дядя Витя, пока Раяна укладывала дочь на диван. Почему-то никто не обсуждал случившееся. Все происходило как в давно отлаженном механизме. Вдруг захотелось оказаться на теплой бабушкиной кухне, закутаться в дедов банный халат, некрасивый, но такой безопасный, и смотреть какой-нибудь фильм, который любила бабушка. «Свадьбу в Малиновке».
Марина допила чай, поблагодарила за него, дядя Витя кивнул. Подошла к дивану. На стуле рядом железная чашка и белый пузырек.
– Подержи. – Раяна протянула стеклянную бутылку.
Она пыталась примотать к дверце шкафа что-то похожее на кашпо. Потом установила в нем бутылку.
– Физраствор, – пояснила она.
– Я пойду.
– До свидания.
Марина обулась и, не оборачиваясь, вышла за калитку. Темнота уже укутала улицу душным одеялом. Где-то лаяла собака. «Это волкодав, – подумала Марина. – Страшный и дикий. Как-то он набросился на ребенка, еле оттащили. Четыре шва, псу ничего».
Она пыталась припомнить детали такого недавнего пикника, победу в бадминтоне, подаренного «Маленького принца». Но все это было похоже на сон, яркий и красочный, который мучительно пытаешься вспомнить с утра, а подробности все ускользают и ускользают. Все, что помнила Марина, – это розовые прыщи на щеках старейшины Хаггарда, круглую, словно надутую через соломинку, Машу и ватные голубые руки подруги. И казалось, что ничего и никогда больше не будет в воспоминаниях, кроме этих троих.
Дома Марина зажгла свечу у иконы Божьей Матери, встала на колени и долго молчала. Не знала, что говорить. Не знала, что думать. Пусть станет легче. Можно же просто просыпаться по утрам, ходить в школу, делать уроки, дружить, может быть, любить. Она подумала о Жене. И больно стало, и трудно дышать. Посмотрела на младенца Иисуса. Что же ей делать?