– Женя разрешил.
– А я не разрешаю.
– Не имеешь права.
Аня почувствовала, как живот снова стал тяжелым, раздулся и мешал дышать.
– Что с ним? – спросила Аня, кивнув на спящего сидя Женю.
– Не знаю.
Аня попробовала глубоко вдохнуть, но рыбный запах впитал весь воздух. Аня оглядела окна, вспомнила, что они не открываются, и снова уставилась на Лену. Безмятежную.
– Слышь, ты! Отвечай! Он что-то принимал?
– Я не знаю. – Лена наконец заволновалась. – Я пришла, его не было, я подождала его здесь. Мама впустила.
– Не смей звать ее мамой…
– Валентина Петровна впустила.
– Когда он пришел?
– Где-то полчаса назад.
– С пивом?
– Нет, это я принесла.
– А рыбу?
– Маму на работе угостили, решила Жене…
– Вали отсюда и рыбу свою забери.
– Аня, я же беременна.
– На хрен пошла.
– Он знает.
– Ничего он не знает. Думаешь, лоха нашла?
– Но он же…
– Не он!
Аня держалась за живот. Перед глазами скакали черные пятна.
В следующее мгновение Аня осознала себя на полу. Над ней склонилась Лена. Ее бледное лицо не выражало ничего.
– Позвать кого-то?
– Зови, дура!
Лена медленно распрямилась. Аня чувствовала, что вот-вот отключится.
– У него не опустились яички, – проговорила она.
– Что?
– Не может он детей…
Аня помнила вспышками. Женя со сплющенными глазами пытается встать со стула. Мама обтирает лицо холодным полотенцем. От ее прикосновений становится легче. Аня на мгновение осознает себя. Она все еще на полу вонючей кухни. Ей больно. Очень больно. Так больно, что она снова отключается. Приходит в себя только в машине «скорой помощи». Рядом мама и дядя Жорик. У мамы текут слезы, но она улыбается, гладит ее по волосам.
– Надо было с пацаном остаться, – бубнит дядя Жорик.
И они продолжают скакать по ухабистым дорогам. Ане уже не так больно. Она хочет сказать, но губы слиплись, и удается только мычать.
– Анечка, все будет хорошо, – приговаривает мама.
Когда Аня просыпается в следующий раз, вокруг холодные зеленые стены и потолок, белый и так далеко.
Аня проснулась в палате на четверых одна. Схватилась за живот и поняла, что он пуст. Ей показалось, что она могла пальцами нащупать позвоночник. Она ощупывала свое тело и не чувствовала ничего. Разве что хотелось пить. Она посмотрела на тумбочку. Там стоял термос. Дедов термос. Кажется, он еще шахтером брал с собой на смену. Бабушка наливала в него суп или борщ. Дед любил рассольник. Ане вдруг захотелось рассольника, что готовила бабушка. Потянулась к термосу, увидела свои исколотые руки. Вены у нее всегда были плохие, «скользкие». Хорошо, что она не видела, как бедная медсестра протыкала одну за другой ее тонкие вены. Нашла воткнутую и заклеенную иглу на левой кисти. Вон куда добрались.
Не с первого раза открыла термос. Отвар шиповника. Аня прильнула к горлышку и сделала несколько больших глотков. Кислое тепло растекалось по горлу. Стало вдруг хорошо. За окном виднелись верхушки деревьев. Значит, на четвертом. Она на четвертом. Такие, как она, лежат на четвертом. Другие – на втором и третьем. Ей не оказаться там никогда.
Она попробовала понять, что чувствует. Но она ничего не чувствовала. Когда она дома представляла, как теряет ребенка, готова была откусить себе язык от страха. Но на деле оказалось не так страшно. Даже смешно. Хотела оттаскать за волосы Лену, а сама угодила в больницу. Припомнила подробности вечера и расхохоталась. Так сильно, что заболели внутренности. Аня перестала трястись и снова легла.
На потолке растекались ржавые пятна. Над ними текущая крыша. Их специально сюда помещают. Недоженщин. Аня подумала, что лучше бы в подвал с крысами.
Аню выписали через пять дней. Можно было раньше, но система обязует отлежать положенный срок. Дважды в день приезжала мама и привозила горячую еду. Котлеты, пюре, компот. Ане нравилось. Она будто в детском лагере, куда раз в неделю приезжают родители и привозят сладости. Макс тоже приезжал, но его не пустили. Только родственники. Макс не был родственником. И Аня не знала, станет ли когда-нибудь. Особенно теперь.
Дома ее ждала прибранная комната с букетом белых роз. Аня любила белые. Знала, что они от Макса. Он говорил, что ее волосы цвета белых роз. Это самое романтичное, что когда-либо говорил Макс. Аня не хотела его видеть, но он каждый вечер приезжал и стоял под забором. Мама выходила к нему, чтобы он не чувствовал себя брошенным.
В один из таких вечеров Валентине Петровне пришлось работать, и к Максу некому было выйти. Он сидел в своем «москвиче» и слушал музыку. Когда заиграла песня про Алешку, Аня вспомнила, как они впервые поцеловались. Она вышла за калитку и какое-то время наблюдала, как Макс поет. Он закрыл глаза, стучал по рулю и самозабвенно подпевал слова, которые знал каждый. Аня рассмеялась. Макс вздрогнул и уставился на нее. Потом вышел из машины, не знал, куда себя деть, медленно приближался. Аня ждала.
– Сегодня ездил в Калитву, там мужик на участке сломался, ехал из Польши с полной фурой кроссовок. Сказал, могу выбрать любые.
Он вернулся к машине, достал оттуда пакет. Долго копался в нем, пытаясь открыть коробку. Его руки дрожали.
– Вот.
Он протянул белые кожаные кеды. Аня неохотно взяла и покрутила в руках. Она любила белую обувь. И Макс знал это.
– Примеришь?
– И так вижу, что подойдут.
Макс улыбнулся, но потом снова сник.
– Ань, прости меня.
Аня молчала.
– Я такой идиот. Напился тогда. Мы пока жарили эти шашлыки – чтоб они сгорели, – вроде по чуть-чуть, а к вечеру поплыл…
– У меня не будет детей.
– Еще этот паленый абсент. Вовану кто-то подогнал. Чистая тормозная жидкость на вкус…
– Макс, ты слышишь? У меня не будет детей.
– Возьмем где-нибудь. – Он смотрел прямо. – Вон Ленка родит…
Аня прыснула. В этот момент она поняла, что Макс тот, с кем она готова разделить и горе, и радость.
Они еще долго стояли и болтали. Оказалось, что за эти дни они столько не сказали друг другу. Оказалось, что они столько говорили друг другу. Макс рассказал все сплетни, что она пропустила. Светку уволили с работы, Вован был так зол, что чуть не поджег ларек, где она торговала. Юра его остановил. Лена за советом пошла к Буту, а он дал денег на аборт.
– Нюрка, может, к хренам эту свадьбу, распишемся и будем жить?
– Еще раз назовешь меня Нюркой, челюсть сломаю.
– Нюрка, ты мой котеночек, – пропел Макс.
Аня ударила его ладошкой в грудь, а он прижал ее к себе и поцеловал в макушку. Он был сильно выше. Аня уткнулась в его пахнущий потом свитер и глубоко втянула в себя этот запах. Запах, который она хочет ощущать еще очень долго.
Когда они наконец смогли оторваться друг от друга, была почти полночь. Морозец прокрадывался сквозь одежду, осторожно пощипывая кожу.
Аня с улыбкой закрыла калитку. Свет в летней кухне уже не горел. Наверно, Женя спит. Ей захотелось вдруг обнять брата, поделиться с ним своим счастьем. Она осторожно постучала в дверь, никто не ответил. Спит.
У себя она разделась. Легла. Свет от уличного фонаря мягко освещал комнату. Она закрыла глаза и попробовала представить свою будущую жизнь. В доме было тихо. Было так тихо, что Аня стала прислушиваться. Где мерное тиканье часов, под которое она засыпает всю жизнь? Неужели остановились? Может, мама их сняла? Надоели? Она бы сказала. Аня еще раз напрягла слух. Ничего. Может, она оглохла? На улице завыла соседская собака. Нет, с ушами все в порядке.
Аня села в кровати. Кровать скрипнула. Сердце от страха забилось так сильно, что казалось, набьет синяки на ребрах.
Она поднялась на ноги и, как была в одной длинной футболке, босиком бросилась во двор. Она зачем-то побежала в сад. В темноте ночи виднелись только силуэты деревьев с полуопавшими листьями. Они выглядели почти угрожающими. Аня еще раз присмотрелась и рванула к кухне. Без стука она дернула за ручку, та не поддалась. Еще и еще она тянула и теребила дверь.
– Ах ты, сучонок, открывай! – кричала она. – Мама, мама! Кто-нибудь!
Но ей отвечал лишь одинокий соседский кобель.
Она обежала все окна, плотно завешенные. И снова дернула дверь. Ничего не оставалось, как разбить окно. Она достала из сарая лом и стала бить в окно у кровати. Оно самое маленькое, не так дорого будет стеклить. Разбив его ломом, она засунула руку, почувствовала, как обжег ее острый край, но продолжила шарить рукой, стараясь ухватить полотно, висящее внутри. Схватилась и с силой потянула на себя. Чертова штора была такой тяжелой, что ей пришлось упереться двумя ногами в стену, чтобы она поддалась. Когда удалось вырвать ее, она заглянула внутрь. Женя лежал на кровати, укрывшись с головой. Она попыталась достать до него рукой, но не выходило. Тогда, просунув лом, она толкнула им в плечо. Женя не шевелился. Она со всей силы ударила его ломом, по звуку поняла, что попала по голове.
Глава 14
Марина ехала в автобусе. Кто-то тихонько напевал гимны на задних рядах. Они с Машей сидели впереди. Уже стемнело. Теперь рано темнело. Маша спала, уронив круглую пшеничную голову на грудь. Марина, прижатая окном и подругой, смотрела в лобовое стекло их «Икаруса». День был долгий, но пролетел так быстро. И Марине хотелось припомнить все мельчайшие подробности этого святого воскресенья. Запомнить, впечатать навсегда в сознание. Но все, что она смогла запечатлеть, – это белый свет. Неужели это все действительно так? Белый божественный свет.
Было что-то еще. Были разговоры с Мэтью. Теперь она знала его имя. Миссионерам не положено говорить свои имена. Достаточно обращения «старейшина» или «брат». Старейшина Хаггард теперь для нее Мэтью. Он назвал свое имя в небольшой комнате, пока они ждали руководителя миссии южного региона, высокого и со строгим лицом старейшину Каллахана. Про него говорили, что он любит русские пословицы и поговорки. Но в этот день он не сказал ни одной. А может, Марина не смогла запомнить. Может, когда он произносил молитву в той самой комнате рядом с купелью, он сказал что-то вроде «Бог дал, Бог взял» или «кто рано встает, тому Бог подает». Конечно, он не сказал бы такую пошлость. Он читал проникновенную молитву, от которой осталось только приятное тепло в теле. А может, тепло осталось от