– Чай будешь? – спросила она.
– Нет.
– У меня хороший, индийский. Решила меньше кофеина пить.
И только тогда Марина заметила красивый фарфоровый чайник на столе и две чайные пары. Как нелепо они смотрелись.
– Так в чае больше кофеина, – сказал Киря. – Со мной китаец служил. Вернее, он родился в Хабаровске, но родители из Китая. Он говорил, что кофеина в чае больше. И когда мы с ним попадали в наряд, всегда пил свой зеленый чай – и ни в одном глазу. А я по первой кофе, и вырубало почти сразу. Хотя надо признать, что и кофе был дрянь. Но попробовал потом его чаек, и меня пробило…
– Без разницы, – перебила Марчелла. – Так будешь?
– Ладно, – ответила Марина.
Марчелла хотела подняться с кресла, но Киря ее опередил:
– Я сам.
Он достал из тумбочки стакан, протер его белым полотенцем, взятым там же, и поставил на стол.
– Там где-то рахат-лукум еще был, – устало сказала Марчелла.
Киря достал из другого узкого шкафа коробочку. Подвинул Марине стул с мягкой спинкой, а сам сел на табурет. Марина еще раз глянула на Бута и на ковер за его спиной. Дурацкий ковер казался самым нелепым во всей обстановке. Зачем он тут? Киря налил чай и придвинул Марине. Она взяла стакан и покрутила его в руке. Чай выглядел таким красивым и прозрачным. Бабушка заваривала мутный. Как тут он получился таким? Она отпила, горький и терпкий.
– Не привыкла? – усмехнулась Марчелла. – Добавь сахарку.
Марина еще раз отпила, попыталась поймать чувство прекрасного. От сахара отказалась.
– Я завтра обогреватель принесу, – сказал Киря.
– Лучше печку растопи.
– Тут ходы не чистили лет десять. Угорите.
– Обогреватель не поможет. Стены сырые.
– Я еще один куплю.
– Нельзя тут зимовать.
– Думаешь, протянет?
– Че, сынок, похоронить меня решил? – донесся звук из-под одеяла.
– Бать, ты спи.
– Знаю я, знаю…
– Что ты знаешь?
– Как ты с Федей… за моей спиной…
– За какой спиной? Ты посмотри на себя. Тебя никто уже всерьез не воспринимает. Лежишь тут в своем дерьме. Мать с ума сходит…
– Ты ее довел… я хоть тут отлеживаюсь… а ты ведь… ты…
Киря резко встал. Марчелла вскочила со своего кресла и схватила Кирю за руки.
– Все, все. Отпусти.
Но Марчелла все еще держала его.
– Да не буду я его трогать. Руки марать…
– А ты их давно отмыл? – Бут закашлялся.
Марина решила воспользоваться ситуацией и бросилась к двери. Какое-то время возилась с ручкой, не могла понять, куда тянуть и толкать. Сорвала ноготь.
– Господи, Господи, Господи, – шептала она. – Помоги.
Наконец дверь отворилась, и она побежала к калитке, споткнулась обо что-то, не удержала равновесие, упала на колени, встала, загребая землю. За ней никто не гнался, но казалось, что вот-вот чьи-то руки схватят ее и больше никогда не отпустят. «Это испытание, – твердила она себе. – Испытание веры».
Дома бабушка еще не спала, смотрела телевизор. Марина проскользнула в ванную. Бабушка что-то сказала, но Марина не стала переспрашивать. В ванной она посмотрела в зеркало. Коса растрепалась. Марина начала отращивать волосы, но все косы и хвосты выглядели жалко.
Она сняла порванные колготки и рассмотрела ссадину на колене. Ничего, теперь ее колени никто не увидит. Только муж. А вот с сорванным ногтем придется разобраться. Осторожно подцепив его, она отрезала так близко к ложу, что на мгновение потемнело в глазах. От теплой воды, куда она опустила руки, застучало в висках. Марина глубоко и часто дышала. Это все пройдет. Это всего лишь испытания. Какой-то ноготь. Отрастет.
Скорее бы увидеть Мэтью. Снова понять, что все было на самом деле. Что был свет. Что ей не приснилось ее крещение. Она могла позвонить. Ей можно было звонить миссионерам. Церковь всегда снимала им квартиру с телефоном. И накануне крещения старейшина Хаггард позвонил ей на бабушкин сотовый. Бабушка долго пыталась разобраться, кто звонит, пока Марина не выхватила трубку. Потом пришлось соврать, что так решил пошутить одноклассник. Денис. Только у него был телефон. Если уж врать, то хотя бы достоверно. Хаггард спросил, как она себя чувствует. Он говорил так, как никогда больше не говорил с ней. Накануне ей пришлось выдержать беседу со старейшиной Джонсом, после которой она вышла с красными пятнами по всему лицу. Обычная процедура – исповедь. На ней не должен был присутствовать Хаггард, но должна была быть еще женщина. Потому что оставаться миссионеру с девушкой наедине нельзя. На исповедь пришла Людмила, ведь ей ничего не стоило перейти улицу. Она должна была молчать, но не могла удержаться и пошутила, когда Джонс, сам краснея, спросил у Марины, девственница ли она.
– А меня не спрашивали, – вдруг сказала Людмила. – Я не поняла, а почему меня не спросили?
Она уперлась кулаками в бока, обтянутые красным вязаным платьем, и сама засмеялась своей шутке. А Марина ответила «да» и покраснела так сильно, что пришлось опустить голову. Тем же вечером Хаггард ей позвонил. Марина была уверена, что Джонс нарушил тайну исповеди.
В четверг она спешила после школы в Дом техники на английский. Теперь она уже в новом статусе. Ей хотелось больше стараться, ведь теперь ей есть зачем. Но когда она, запыхавшись, взбежала по мраморной лестнице на второй этаж, обе группы стояли в коридоре перед закрытыми дверями классов, а брат Олег с бледным уставшим лицом уже в который раз объяснял, что занятий не будет на этой неделе и на следующей. Ему отвечали возмущенно, но без явных протестов. Какими людьми надо быть, чтобы предъявлять претензии за отмененные бесплатные уроки с носителями языка. Увидев Марину, Олег слабо улыбнулся. Он рад был видеть «своего». На английский в основном ходили не члены церкви. Умник тоже кивнул Марине и даже рассказал, что хотел обсудить с Хаггардом разницу произношения некоторых слов на американском и британском английском.
Когда народ нехотя разошелся, Марина спросила Олега, в чем дело. Он что-то быстро сказал про собрание в центральном приходе и поспешил уйти, ему еще нужно на работу вернуться.
Марине все казалось подозрительным. Любое происшествие она привязывала к своему крещению. Именно с него все пошло не так. Но что пошло не так? Не прошло и недели.
Вечером она набралась смелости и позвонила на домашний Хаггарда и Джонса. Трубку никто не взял. И на следующий день. И на другой. Всю ночь перед воскресным собранием, ее первым собранием в качестве члена церкви, она не спала. Она представляла, как Геннадий объявит о ее новой роли, как Хаггард будет сидеть рядом и обмениваться с ней любимыми цитатами из Библии или Книги Мормона.
– Дорогие братья и сестры, – начал собрание брат Олег. – Наша сестра Тамара покинула нас.
В зале послышались вздохи. Марина не могла понять. Она искала взгляд Мэтью, но он не смотрел. Он опустил глаза в пол и больше не улыбался. Тошнотворная волна пробежала внутри.
Тамара – жена президента прихода. Как она может уйти? Что за глупость.
– Наш брат Геннадий сейчас там. И во вторник, если сможете, примите участие в проводах.
Что? Какие проводы? Марина не могла осознать. Или не хотела.
– Помолимся, – услышала Марина и склонила вслед за всеми голову.
Она не могла разобрать слов. Что-то о лучшем месте и объятиях Христа. Неужели она умерла? Но как? Она не выглядела больной. Румяная и жизнерадостная Тамара. Руководила хором и играла гимны на электропианино. Нет, недавно же Дом техники отдал им настоящее пианино. Значит, она играла на настоящем. Пропустила пару собраний и пару репетиций хора. Разве это так уж страшно? А как же роль? Кто теперь будет руководить хором? Кто-то играет еще? Все эти мысли разом обрушились на Марину. Мыслей много, а чувство одно. Досада. Она пыталась отыскать любовь и тот свет, но ощущала только досаду. Так теперь все запомнят ее крещение. Смертью жены президента. Угораздило именно сейчас. Нельзя было потерпеть?
– Аминь, – произнес брат Олег.
– Аминь, – произнесли хором все остальные.
– Аминь, – прошептала Марина.
Ее первое собрание оказалось самым провальным. Что она сделала не так?
Только бы поговорить с Хаггардом или Машей. Но Хаггард с Джонсом с озабоченными лицами говорили с братом Олегом, который был вторым лицом после президента. Вице-президентом? Говорили с мамой Маши. Неужели она как организатор праздников будет организовывать и похороны? Говорили со всеми, кроме нее. «Так нечестно», – думала Марина. Так нельзя. Нельзя бросать новообретенную сестру. Нельзя.
Во вторник Марина не пошла в школу. Она одна из первых приехала к Дому техники. Накануне зашила свою черную юбку, которую после падения во дворе Бута возненавидела. Это единственная черная юбка, закрывающая колени.
Она пришла рано, потому что в школу нужно было уйти к восьми двадцати. Маршрутки были полные, поэтому двадцатиминутная поездка в неудобной позе сделала свое дело. Марина была зла. На себя, на Тамару, на Хаггарда, на Машу. Никто не позвонил. Никто не поговорил с ней. Никого она не волновала.
Автобус был заполнен наполовину. Кто-то не смог уйти с работы, чтобы проводить сестру в последний путь. Кто-то, для кого их земная жизнь важнее, чем вечная. Маша сидела рядом, но разговаривать не хотелось. Миссионеры читали Книгу Мормона. Или делали вид, что читают. Изредка переговаривались с братом Олегом, щеки которого впали, а глаза выпучились.
Ехали в Зверево. Недалеко и далеко одновременно. Тамара родилась в Звереве. Ее родители там держали теплицы, откуда она привозила помидоры и яблоки с грушами. Дорога была ухабистая. От тряски и голода болела голова.
Когда наконец автобус остановился, Марина увидела крышку гроба, что стояла у распахнутой калитки, и все поняла. Это и правда происходило. Только что она праздновала свое новое рождение – и вот празднует чью-то смерть. Слишком близко. Слишком тяжело для испытания. У нее накопились вопросы к Богу.
Во дворе на трех табуретках стоял гроб. Дешевый гроб, обитый красной тканью с черными оборками. Тамара в нем была похожа на куклу. Кожа на лице разгладилась, будто кто-то надул ее, как воздушный шарик. Какие-то люди сидели у гроба и вдоль стен п-образного двора. На них посмотрели, как на пришельцев. Геннадия не было видно. Какая-то бабуля подвинулась и пригласила Марину сесть. От нее пахло чесноком, и Марина старалась не дышать. Что будет дальше? Как хоронят мормонов? Разве так же, как и обычных? Обычных. Марина поймала себя на гордыни. И ничего не стала с этим делать. Не сейчас. Зачем себя винить, когда так много всего на нее обрушивается. А может, это мстит ее