На самом деле, могло быть гораздо хуже. Они могли голодать, выпрашивать объедки, копаться в сточных канавах в поисках испорченного риса, как некоторые западно-африканские дети, которых они видели неделю назад. Или они могли застрять в Европе. Здесь им хотя бы есть куда приклонить голову по ночам, бесконечные запасы нута и, что самое главное, виза в страну, где они смогут жить свободно. Начать с начала.
В порту Адди снова смотрит на часы. У них в запасе есть несколько минут, и они останавливаются у газетного киоска на обочине. При виде заголовков сердце Адди уходит в пятки. «Люфтваффе бомбит Глазго» – гласит первая полоса «Вест-Африка джорнэл». С каждым днем новости о войне в Европе становятся хуже. Страны капитулируют одна за другой. Сначала Польша, потом Дания и Норвегия, части Финляндии, Голландии, Бельгии, Франции и балтийских государств[64]. Италия, Словакия, Румыния, Венгрия и Болгария присоединились к странам «оси». Адди подумал, где теперь Вилли и его друзья с Монмартра, которые так весело смеялись над возможностью войны. Остались ли они во Франции или сбежали, как он?
Адди понимает, что через несколько недель Песах – третий Песах, который он вынужден проводить вдали от дома. Попытается ли его семья найти способ отпраздновать в этом году? В горле встает ком, и Адди отворачивается, надеясь, что Элишка не заметит печали в его глазах. Элишка. Он влюбляется. Влюбляется! Как можно испытывать такое чувство, когда его поглощает беспокойство? Он ничего не может с этим поделать, другого объяснения нет. Это приятно. И учитывая все происходящее, это само по себе дар. Адди тянется к маминому носовому платку, украдкой промокает слезы, собравшиеся в уголках глаз.
Элишка берет его под локоть.
– Готов?
Адди кивает, выдавливая улыбку, и они продолжают свой путь к кораблю.
7 апреля 1941 года. Ворота двух радомских гетто запирают, заточив около 27 000 евреев в главном гетто на Валовой улице и еще 5000 в маленьком гетто в Глинице сразу за городом. На оба гетто приходится 6500 комнат, они чудовищно перенаселены. Условия жизни и продуктовые пайки ухудшаются с каждым днем, быстро распространяются болезни.
Глава 18Мила и Фелиция
Радом, оккупированная Германией часть Польши
май 1941 года
Среди рабочих прокатился шепот, как дуновение ветерка в высокой траве.
– Schutzstaffel[65]. Они идут.
Эсэсовцы.
Кровь отливает от лица Милы. Она поднимает глаза от шитья и второпях колет указательный палец иглой.
Больше месяца назад ворота двух радомских гетто заперли. Большинству городских евреев – тем, которые еще не переселились в гетто, – в конце марта велели в десятидневный срок покинуть свои дома. Некоторым везунчикам удалось поменяться квартирами с поляками, чьи дома попали в границы гетто. Но большинству пришлось спешно искать жилье, что было чрезвычайно непросто, поскольку гетто уже были слишком переполнены даже до того, как сюда потянулись еврейские беженцы из Пшитыка, близлежащей деревни, которую немцы превратили в военный лагерь. Курцей, как известно, выселили из их квартиры в Старый квартал полтора года назад. В определенном смысле им повезло не участвовать в безумной гонке в поисках крыши над головой. Вместо этого они смотрели из окна своей квартиры с двумя спальнями на Любельской улице, как другие тысячами стекаются в гетто.
Однако вскоре после того как в апреле гетто закрыли, стоявшие в городе войска вермахта сменили отряды охраны, принесшие с собой новую эру зла. Их было легко узнать по черной форме и эмблеме с двумя буквами S в виде молний. Эсэсовцы гордились чистейшим арийским происхождением. Среди евреев быстро распространился слух, что для поступления в СС офицеры обязаны предоставить сведения о своем происхождении до 1700 года.
– Эти парни – настоящие фанатики, – предупредил Исаак, друг Милы. – Мы для них ничто. Помни об этом. Мы хуже собак.
Как служащий еврейской полиции, Исаак оказался в незавидном положении, ему приходилось тесно сотрудничать с СС – он воочию видел, на что они способны.
По мастерской ходили слухи про облаву. Такое часто случается – эсэсовцы без предупреждения врываются в одно из производственных помещений гетто и приказывают евреям выстроиться в ряд, чтобы сосчитать их и проверить разрешения. Чтобы жить в гетто, евреи обязаны иметь документы, признающие их годными к работе. Большинство не имеющих документов: стариков, больных или очень маленьких – уже депортировали. Те немногие, кто остался, скрываются; они предпочитают идти на риск быть обнаруженными – и убитыми на месте, – чем лишиться семьи, особенно сейчас, когда на Валовую улицу начали просачиваться слухи об условиях в рабских трудовых лагерях, куда отправляют депортированных. Стараясь не думать о том, что будет, если Фелицию обнаружат, последние несколько недель Мила разрабатывала план, как спрятать дочь в случае облавы, – и молилась о возвращении сестры.
Халина писала в феврале. Они с Франкой добрались до Львова, она нашла работу в госпитале и собиралась вернуться домой как можно скорее с кое-какими сбережениями и «чертежами», которые обещал Адам. Мила надеялась, что «скорее» – это в следующие несколько недель. Их месячных пайков хватало самое большее на десять дней. С каждым днем голод становился все сильнее, с каждым днем позвоночник Фелиции казался все острее, когда Мила проводила пальцами по ее спине, уговаривая ее заснуть. Иногда Нехуме удавалось достать на черном рынке яйцо или два, но это стоило пятьдесят злотых, или скатерти, или одной из фарфоровых чашек. У них кончаются сбережения, и они отдали почти все вещи, которые принесли из дома – тревожная действительность, учитывая, что этой жизни в неволе не видно конца.
Это ужасно: вошедший в привычку голод, работа, жизнь на головах друг у друга в замкнутом пространстве. Больше нет такого понятия, как уединение. Нет места подумать. С каждым днем улицы становятся все грязнее и зловоннее. Единственные существа, процветающие в гетто, это вши, которые вырастают такими крупными, что евреи прозвали их «блонди». Поймав такую, ее надо сжечь и надеяться, что она не была разносчицей тифа. Мила и ее родители впадают в отчаяние. Халина нужна им как никогда: им нужны деньги и удостоверения, но больше всего им нужна ее уверенность. Ее воля. Им нужен кто-то, способный поднять дух, посмотреть им в глаза и твердо заявить, что у него есть план. План, который вызволит их из гетто.
Мила кладет шитье на стол, петля для пуговицы на гимнастерке наполовину готова, и слизывает с пальца капельку крови.
– Фелиция, – шепчет она, отодвигая стул от рабочего стола и глядя между ног.
Под столом Фелиция поднимает глаза от катушки ниток, с которой играет, перекатывая ее из одной руки в другую.
– Tak?[66]
– Иди ко мне.
Фелиция протягивает ручки, и Мила аккуратно поднимает ее к себе на колени, потом быстро идет к дальнему углу комнаты, к стене, вдоль которой лежат длинные рулоны вискозы, шерсти и искусственной шерсти, а рядом с ними стоят в ряд бумажные мешки размером в два раза больше Фелиции, наполненные обрезками ткани. Поставив Фелицию на пол, Мила оглядывается через плечо на дверь в противоположном углу. Несколько человек поднимают головы от работы, но не вмешиваются.
Мила садится на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с Фелицией и берет руки дочки в свои.
– Помнишь, как мы играли в прятки? – спрашивает она, стараясь дышать спокойно и не торопиться. У нее мало времени, но Фелиция должна четко понять то, что скажет Мила. – Помнишь, ты спряталась здесь и притворилась статуей?
Мила смотрит на бумажные мешки. Когда они тренировались в первый раз, ей пришлось показать, что значит «быть статуей», и Фелиция хихикала, глядя, как мама стоит не шевелясь, словно вырезанная из куска мрамора.
Фелиция кивает, ее личико внезапно становится серьезным, как у ребенка, которому намного больше, чем два с половиной года.
– Любимая, мне нужно, чтобы ты спряталась, – Мила открывает мешок, который пометила крошечным крестиком в нижнем углу, снова поднимает Фелицию и осторожно прячет ее внутрь. – Садись, дорогая.
В мешке Фелиция прижимает коленки к груди и чувствует, как пол под ней двигается, когда мама пихает мешок вплотную к стене.
– Обопрись спинкой, – говорит мама сверху.
Фелиция робко прислоняется спиной к холодному бетону.
– Я крепко завяжу тебя. Будет темно, но недолго. Сиди неподвижно, как мы тренировались. Как статуя. Не издавай звуков, не шевелись, пока я не приду за тобой, хорошо? Ты поняла, любимая?
Мамины глаза широко распахнуты и не моргают. Она говорит слишком быстро.
– Да, – шепчет Фелиция, хотя не понимает, зачем маме оставлять ее здесь, в темноте, одну.
В прошлый раз все казалось игрой. Она помнит, как мама изображала статую, как глупо это выглядело. Сегодня в мамином напряженном голосе нет ничего смешного.
– Хорошая девочка. Как статуя, – шепчет мама, прижимая палец к губам, и наклоняется поцеловать ее в макушку. «Она дрожит, – думает Фелиция. – Почему она дрожит?»
В тот же миг мешок закрывается, и в ушах Фелиции стоит хруст, а мир вокруг поглощает чернота. Она старается уловить удаляющийся слабый стук маминых каблуков, но слышит только стрекот швейных машинок и едва различимый шелест бумажного мешка возле губ, шевелящегося от ее дыхания.
Однако в следующее мгновение появляются новые звуки. Открывается дверь. Внезапная суматоха: мужские голоса кричат незнакомые слова, стулья скрипят по полу. Потом слышатся шаги, много ног проходит мимо нее к дальней стене помещения. Люди, работники, они уходят! Мужчины продолжают кричать, пока не затихают последние шаги. Хлопает дверь. И становится тихо.
Фелиция ждет несколько ударов сердца, изо всех сил напрягая слух. Обрезки хлопка щекочут локти и щиколотки, и ей очень хочется пошевелиться, почесать там, где чешется, позвать. Но она до сих пор ощущает мамину дрожь и решает, что лучше сидеть тихо, как ей было велено. Она моргает в темноте. Через какое-то время, как раз когда попа начинает болеть, щелкает входная дверь. Снова шаги. Фелиция замирает, сразу понимая, что шаги не мамины. Люди бродят по комнате, их ботинки тяжело стучат по полу.