День, когда мы были счастливы — страница 29 из 73

– Peligroso[71].

Мадам Лоубир снимает свои часы.

– Esto también[72], – говорит она, удивив Адди знанием испанского.

Рыбак, прищурившись, осматривает пристань, как будто проверяя, не следит ли кто-нибудь из официальных властей, а затем коротко смотрит на троицу перед собой, прикидывая варианты. Адди рад, что они прилично выглядят: может быть, они и беженцы, но, безусловно, достаточно собраны, чтобы выглядеть заслуживающими доверия.

– El reloj[73], – наконец пыхтит рыбак.

Мадам Лоубир опускает часы в сумочку и холодно говорит:

– Primero, Tarifa[74].

Рыбак ворчит и знаком велит садиться в лодку.

Адди спускается в ялик первым, чтобы помочь погрузить их вещи. Хорошо, что в Касабланке мадам Лоубир решила отправить три своих массивных чемодана к брату в Бразилию. Сейчас они путешествуют с кожаными саквояжами размером как у Адди. Когда вещи уложены, Адди протягивает руку и женщины опасливо садятся в лодку, глядя на лужицу маслянистой воды на дне у кормы.

Плавание бурное. Мадам Лоубир дважды рвет за борт. Щеки Элишки приобрели призрачный оттенок белого. Все молчат. Адди много раз задерживает дыхание в полной уверенности, что их маленький ялик вот-вот поглотит кильватерная волна проходящего мимо грузового судна. Он не отрывает взгляда от скалистой береговой линии Тарифы, молясь, чтобы они незамеченными – и сухими – добрались до испанской земли.

22-30 июня 1941 года. В результате неожиданного поворота событий Гитлер отворачивается от Сталина, разрывая советско-германский договор о ненападении и атакуя по всему восточному фронту, включая оккупированную русскими Польшу. Огромное по масштабам вторжение носит кодовое название операция «Барбаросса». После недели ожесточенных боев Советы оставляют Львов, однако перед отступлением НКВД устраивает массовые расстрелы содержащихся в городских тюрьмах тысяч польских, еврейских и украинских интеллигентов, политических активистов и преступников. Немцы публично обвиняют в этих казнях евреев, заявляя, что большинство жертв украинцы. Это, конечно, приводит в ярость прогерманскую украинскую милицию[75], которая вместе с айнзацгруппами (отрядами смерти СС) проводит карательные операции против живущих в городе евреев. С не успевших спрятаться мужчин и женщин срывают одежду, избивают и тысячами убивают на улицах.

Глава 21Яков и Белла

Львов, оккупированная Советами часть Польши

1 июля 1941 года


Львов сошел с ума. Безумие началось в конце июня, вскоре после неожиданного нападения Гитлера на Советский Союз. Тогда-то Якову, Белле, Халине и Франке пришлось скрываться.

Больше недели они отсиживались в подвале своего дома. Польский друг по имени Петр, когда мог, приносил новости и еду – такая вот импровизированная гуманитарная организация из одного человека.

– Город кишит айнзацгруппами и, похоже, украинской милицией, – сказал Петр, когда пришел проведать их в первый раз. – Они нападают на евреев.

Когда Яков спросил почему, Петр объяснил, что перед отступлением НКВД расстрелял большинство заключенных в городских тюрьмах, тысячи из которых были украинцами, и что в этом обвиняют евреев.

– Сотни заключенных были евреями, но это, кажется, никого не волнует.

Наверху раздается однократный стук. Петр. Не секрет, что он тоже станет мишенью для немцев, если выяснится, что помогает евреям. Яков встает.

– Я пойду, – предлагает он, зажигая свечу и на цыпочках подходя к лестнице.

Вместе с новостями о погроме Петр часто приносит еду – маленькие свертки с хлебом и сыром. Его стук раздается обычно раз в день, вечером.

– Будь осторожен, – шепчет Белла.

Вчера, через десять дней после начала погрома, Петр сказал, что по приблизительным оценкам городской газеты погибло три с половиной тысячи евреев. Десять, двадцать, даже сто – в это Белла могла бы поверить. Но тысячи? Эта статистика слишком ужасна для нее, и она постоянно думает о том, что ничего не слышала о сестре с самого начала вторжения. Снова и снова она представляет прекрасное тело Анны среди усеявших улицы – Петр говорит, что ему приходится перешагивать через трупы, чтобы добраться до их порога. Белла умоляла Петра зайти на квартиру к Анне; он ходил дважды и дважды возвращался с известием, что на его стук никто не ответил.

Она слушает, как Яков поднимается по лестнице. Скоро раздается еще один стук, на это раз от Якова, за которым следуют четыре быстрых ответных удара – знак от Петра, что можно открывать дверь. Скрипят петли, и этажом ниже Белла выдыхает, прислушиваясь к еле слышным голосам.

– Все будет хорошо, – говорит Халина, садясь рядом.

Белла кивает, восхищаясь силой своей золовки. Адам тоже пропал. Он настаивал, что во время погрома должен оставаться наверху, утверждая, что теперь нужен сопротивлению как никогда. Халина ничего не знает о нем и все-таки утешает Беллу.

Женщины тихо сидят, прислушиваясь. Через некоторое время разговор смолкает, и Бела напрягается. Тишина наверху длится две секунды, три, четыре, потом почти полминуты.

– Что-то случилось, – шепчет она.

Растущий в груди ужас подсказывает: что бы это ни было, она не хочет знать. Наконец дверь наверху скрипит, засов задвигается, и на лестнице раздаются медленные шаги. К тому времени как Яков возвращается в подвал, Белла едва дышит.

Яков отдает Халине свечу и ломоть хлеба, а сам садится рядом с Беллой.

– Белла, – мягко говорит он.

Белла поднимает глаза и качает головой. «Пожалуйста, нет». Но по лицу Якова видит, что предчувствия ее не обманули. «О Боже, нет».

Яков сглатывает и пару секунд смотрит в пол, а потом разжимает пальцы. На его ладони лежит записка.

– Петр нашел, торчала из-под двери Анны. Белла, мне так жаль.

Белла таращится на смятый клочок бумаги, словно на готовую вот-вот взорваться бомбу. Она вжимается поясницей в стену позади, отталкивая руку Якова, когда он тянется к ней. Яков и Халина обеспокоенно переглядываются, но Белла не замечает. Она парализована осознанием: то, что принес ее муж, то, что ему известно, уничтожит ее. Через мгновение все изменится. Яков терпеливо, молча ждет, пока Белла наконец набирается смелости взять записку. Держа смятую бумажку обеими руками, она сразу узнает почерк сестры.

«Они пришли за нами. Думаю, они собираются нас убить».

Белла напрягается, вдруг потеряв опору, словно земля ушла из-под ног. Она сминает записку, стены начинают кружиться и мир поглощает темнота. Она прижимает кулак ко лбу и воет.

Глава 22Халина

Львов, оккупированная Германией Польша

18 июля 1941 года


– Готовы? – спрашивает Вольф.

Они остановились на углу улицы, через дом от рабочего лагеря. Халина кивает, рассматривая лагерь – убогое бетонное здание, окруженное забором с колючей проволокой сверху. У входа – охранник с немецкой овчаркой. Халина понимает: если что-то пойдет не по плану, она проведет ближайшее будущее, глядя на этот забор изнутри. Но разве у нее есть выбор? Она больше не может сидеть сложа руки. Это ее уничтожит. И Адама, скорее всего, тоже, если уже не уничтожило.

– Вам лучше идти, – говорит Вольф. – Пока они не решили, что мы что-то затеваем.

Халина смотрит на столики возле кафе через два дома от них – место встречи.

– Верно.

Она набирает воздух в грудь и расправляет плечи.

– Уверены, что хотите сделать это одна? – Вольф качает головой, словно приказывая ей сказать «нет».

Халина снова поворачивается к лагерю.

– Да. Я уверена.

Вольф, знакомый Адама по подполью, проводил ее до лагеря из центра города, но Халина настояла, чтобы он отстал, когда они придут, – по крайней мере так, доказывала она, если ее план провалится, он сможет вернуться в город за помощью.

Вольф кивает. Мимо, держась за руки, проходит польская парочка. Вольф ждет, пока они пройдут, потом наклоняется, как будто поцеловать Халину в щеку.

– Удачи, – шепчет он, потом выпрямляется и возвращается в кафе.

Халина сглатывает. «Это безумие». Она должна быть на пути в Радом, думает она, и жаркий воздух вдруг застревает в легких. Ее отец прислал грузовик. «Ходят слухи об очередном погроме во Львове, – написал Сол, узнав про первый. – Приезжайте в Радом. Вам будет лучше здесь с нами». Яков, Белла и Франка уехали этим утром. Халина осталась.

Она была дома семь недель назад, в начале июня. Привезла удостоверения и немного злотых, которые удалось сэкономить. Правда, ничего из этого не пригодится ее родителям и Миле в гетто: черный рынок почти иссяк, а арийские удостоверения в стенах Валовой бесполезны. Халина думала остаться в Радоме, но ее работа в госпитале обеспечивала некоторый доход – было бы глупо ее лишиться, – и Адам слишком нужен львовскому подполью, чтобы возвращаться обратно. И вообще, в крохотной квартирке в гетто нет места для них двоих. Она приехала ненадолго и вернулась во Львов с проездными документами, одобренными ее начальником в госпитале, и маминым набором столового серебра, аккуратно завернутым в салфетку.

– Возьми, – настояла Нехума перед ее отъездом. – Может быть, у тебя получится использовать их, чтобы помочь вытащить нас отсюда.

А потом Гитлер нарушил свой пакт со Сталиным и натравил на Львов свои айнзацгруппы, последовали массовые убийства, и отец прислал грузовик, чтобы вывезти семью. Ей было больно не внять его мольбе вернуться домой и мучительно думать о том, сколько стоил грузовик. Она знает, что нужна семье. Но она не может покинуть Львов без Адама. А Адам пропал.

Халина вспоминает день, чуть больше двух недель назад, когда бойня во Львове прекратилась и наконец можно было выйти из укрытия. Она пробежала полкилометра до своей старой квартиры, только чтобы обнаружить, что та пуста. Адама не было. Похоже, он уходил в спешке: забрал свой чемодан, кое-какую одежду и поддельное удостоверение из-за акварели на кухне. Халина искала записку, хоть какой-то намек, что угодно, что могло бы подсказать, куда он отправился, но не нашла ничего. В следующие три дня она по десять раз обошла все места, которые они назначили для встреч в экстренных случаях: арка под лестницей, ведущей в собор Святого Юра, каменный фонтан перед университетом, бар в задней части шотландского кафе, – но Адама нигде не было.