Пока Вольф не постучал в ее дверь, Халина не могла понять, что произошло. Вольф сказал, что, по-видимому, однажды ночью во время погрома немцы явились на квартиру к Адаму. Его забрали в трудовой лагерь недалеко от центра города – Вольф знал это только потому, что кто-то из подполья смог подкупить охранника лагеря, чтобы передавать записки через забор. Записка Адама оказалась в руках Вольфа неделю назад. «Пожалуйста, узнайте, что с моей женой». Он подписал записку фамилией, которую они с Халиной использовали в своих поддельных документах, – Бжоза. Подполье пыталось найти способ вытащить его, но безуспешно. Эта новость стала для Халины огромным облегчением – по крайней мере Адам жив, – но ей было не по себе, потому что она не знала, что немцы приготовили для него. Если они узнают о его подпольной деятельности, он труп.
– У меня есть серебро, – сказала она Вольфу, – столовые приборы.
Вольф неуверенно кивнул:
– Это может сработать. Стоит попробовать.
Халина сжимает в пальцах кожаные ручки висящей на ее плече сумочки. «У тебя только одна попытка, – напоминает она себе. – Не испорти ее». Она идет к охраннику у входа в лагерь, сердце бьется с удвоенной скоростью, словно перед выходом на сцену, чтобы выступать перед безжалостными зрителями.
Немецкая овчарка замечает ее первой и лает, натягивая поводок, коричневая с черным шесть на загривке встает дыбом. Халина даже не морщится. Она высоко держит голову, изо всех сил стараясь выглядеть целеустремленной. Охранник, широко расставив ноги для равновесия, удерживает собаку на поводке, который обмотан вокруг запястья. К тому времени как Халина подходит к нему, немецкая овчарка почти в истерике. Халина натянуто улыбается охраннику и ждет, пока собака успокоится. Когда лай стихает, она роется в сумочке в поисках удостоверения.
– Меня зовут Халина Бжоза, – говорит она по-немецки.
Как и русский, немецкий дался ей легко; она довела его до совершенства, когда немцы заняли Радом. Она редко говорит на нем, но, к ее удивлению, слова естественно срываются с языка.
Охранник молчит.
– Боюсь, моего мужа по ошибке приняли за еврея, – продолжает Халина, давая охраннику фальшивое удостоверение. – Он внутри, я пришла за ним.
Она прижимает сумочку к боку, ребрами ощущая сверток со столовым серебром. В последний раз она пользовалась этими ножами и вилками за родительским обеденным столом. Тогда она засмеялась бы, если бы кто-то сказал, что однажды они могут спасти жизнь ее мужу. Она наблюдает за охранником, который рассматривает ее удостоверение. Он не похож на некоторых немцев в городе, у которых шея кажется такой же широкой, как и череп. Этот высокий и худой. В глазницах и под скулами лежат тени. У него всегда были такие острые черты или он голодает так же, как и она? Как и вся Европа?
– Почему я должен вам верить? – наконец спрашивает охранник, отдавая ей удостоверение.
На верхней губе Халины выступает пот. Соображать приходится быстро.
– Да ладно, – фыркает она, словно охранник ее оскорбил. – Я похожа на еврейку?
Она пристально смотрит на него своими зелеными глазами, не моргая, молясь, чтобы настойчивость, на которую она привыкла полагаться, помогла.
– Это явно ошибка, – говорит она. – И вообще, откуда у еврея серебро такого качества?
Она достает из сумочки сверток и отворачивает уголок салфетки, показывая ручку ложки. Серебро сверкает на солнце.
– Это принадлежало прапрабабушке моего мужа. Которая, кстати, была немкой, – добавляет Халина. – Ее фамилия была Бергхорст.
Она проводит большим пальцем по выгравированной «Б», мысленно благодаря маму за то, что та настояла, чтобы она взяла приборы, и прося прощения у покойной бабули, которая выросла с гордой фамилией Баумблит.
При виде серебра охранник моргает. Он оглядывается, удостоверяясь, что зеваки не видели того, что видел он. Возвращаясь глазами к Халине, он наклоняет голову, его пыльно-серые глаза встречаются с ее.
– Слушайте меня, – говорит он, понизив голос почти до шепота. – Я не знаю, кто вы, и, откровенно говоря, мне все равно, еврей ваш муж или нет. Но если вы говорите, что ваш муж имеет немецкое происхождение, – он замолкает, глядя на серебро в руках Халины, – я уверен, что начальник может помочь вам выбраться.
– Тогда отведите меня к нему, – говорит Халина без колебаний.
Охранник качает головой.
– Никаких посетителей. Отдайте это мне, и я передам ему.
– Не обижайтесь, герр…
Немец колеблется.
– Рихтер.
– Герр Рихтер. Но я не расстанусь с этим, пока вы не доставите мне моего мужа.
Халина убирает серебро в сумочку и крепко прижимает ее локтем к боку. Внутри ее всю трясет, но она напрягает колени и сохраняет спокойный вид.
Охранник прищуривается, затем моргает. Похоже, он не привык, чтобы ему указывали. По крайней мере гражданские.
– Он снимет с меня голову, – невозмутимо говорит Рихтер.
– Тогда сохраните свою голову. И сохраните серебро. Для себя, – отвечает Халина. – Похоже, оно вам не помешает.
Она задерживает дыхание, думая, не слишком ли далеко зашла. Она не хотела, чтобы последняя фраза прозвучала, как оскорбление, но вышло именно так.
Мгновение Рихтер разглядывает ее.
– Его имя, – наконец говорит он.
Халина чувствует, как плечи немного расслабляются.
– Бжоза. Адам Бжоза. Круглые очки, бледная кожа. Он там единственный, кто совсем не похож на еврея.
Рихтер кивает.
– Ничего не обещаю. Но возвращайтесь через час. И захватите серебро.
Халина кивает.
– Хорошо.
Она разворачивается и быстро идет прочь от лагеря.
В кафе Вольф сидит за уличным столиком, перед ним чашка кофе из цикория, он с притворным интересом читает газету. К тому времени как Халина садится напротив него, охранника на посту уже нет.
– У вас есть час? – спрашивает Халина, сжимая сиденье стула, чтобы не дрожали руки, и радуясь тому, что столики вокруг них пусты.
– Конечно, – говорит Вольф и понижает голос. – Что случилось? Я ничего не видел.
Халина на секунду закрывает глаза и выдыхает, заставляя пульс замедлиться. Когда она поднимает глаза, Вольф бледен и так же нервничает, как она.
– Я предложила ему серебро, – говорит она. – Он попытался взять его сразу, но я сказала, что он получит его, только когда приведет моего мужа.
– Похоже, что он выполнит свое обещание?
– Сложно сказать.
Вольф качает головой.
– Адам всегда говорил, что вы смелая.
Халина сглатывает, ощущая внезапную усталость.
– Это все притворство. Будем надеяться, он поверил.
Вольф подзывает официантку, а Халина размышляет о том, насколько до последнего времени война казалась во многом нереальной. Какое-то время ее семья справлялась. Она часто говорила себе, что скоро жизнь войдет в привычное русло. С ней все будет хорошо. С ее семьей все будет хорошо. Ее родители пережили Великую войну. Со временем они сбросят ужасные карты, которые им выпали, обратно в колоду и начнут заново. Но потом все пошло вразнос. Сначала пропал Селим, потом Генек и Херта. Просто исчезли. Потом сестра Беллы, Анна. И вот теперь Адам. Кажется, все евреи вокруг исчезают. И вдруг последствия этой войны стали неоспоримо реальными – понимание, от которого становилось все хуже и хуже, как бы она ни сопротивлялась правде, которую одновременно боялась и ненавидела: она бессильна. С тех пор она начала представлять худшее: Селима и Генека с Хертой, запертых в советские тюрьмы, умирающих от голода, и длинный список ужасных вещей, с которыми, несомненно, Адам столкнулся в рабочем лагере; если уж он со своей внешностью и удостоверением не смог к этому времени выбраться из заключения, тогда, должно быть, все очень плохо.
И что с Адди? Они не слышали о нем с тех пор, как семья переехала в гетто почти два года назад. Вступил он в армию, как сообщал? Франция капитулировала. Существует ли еще французская армия? Халина часто роется в памяти в поисках голоса Адди, но прекращает, когда понимает, что не может вспомнить его. Она вопреки всему надеется, что где бы ни были Генек, Херта и Селим, они в безопасности. Что они чувствуют, как семья скучает по ним.
Официантка приносит вторую чашку кофе и ставит ее на блюдце перед Халиной. Она благодарно кивает и смотрит на часы, удрученная тем, что прошло всего лишь пять минут. Это будет долгий час, понимает она, снимая часы и кладя их рядом с блюдцем, чтобы незаметно следить за временем. И начинает ждать.
Глава 23Генек и Херта
Алтынай, Сибирь
19 июля 1941 года
Херта тащит ствол маленькой сосны к поляне в лесу. Четырехмесячный Юзеф привязан к ее груди простыней. Она шагает осторожно, высматривая на земле спящих змей и прячущихся скорпионов, мурлыча себе под нос, чтобы отвлечься от урчания в животе. Еще несколько часов до того, как она получит свой кусок хлеба и, если повезет, тонкую полоску сушеной рыбы.
Юзеф вертится, и Херта опускает ветку на землю, вытирает лоб пропитанным потом рукавом рубашки и, прищурившись, смотрит на небо. Солнце прямо над головой. Наверное, Зе, как они привыкли называть малыша, проголодался. Она осторожно садится по-турецки в тенек под высокой лиственницей на краю поляны. С ее места видно, как метрах в пятидесяти Генек и еще несколько человек тащат стволы к реке. В июльском мареве их силуэты кажутся размытыми, как будто они тают.
Херта аккуратно вынимает Юзефа из его перевязи и кладет к себе на ноги лицом вверх, устроив его головку на своих щиколотках. На нем только матерчатый подгузник, а кожа, как и у нее самой, розовая и липкая на ощупь.
– Жарко тебе, малыш, – нежно говорит Херта, мечтая, чтобы пекло прекратилось, но зная, что оно продлится еще по меньшей мере месяц и что летняя жара, несмотря на силу, гораздо более терпима, чем холод, который придет в октябре.
Юзеф поднимает отцовские небесно-голубые глаза, глядя на нее с единственным известным ему выражением, не мигая и не осуждая, и на мгновение Херта просто улыбается. Расстегивая блузку, она следит, как он рассматривает ветви лиственницы над собой.