– Где ваш аусвайс?
Яков сглатывает. У него нет аусвайса.
– Я подал заявку, но… Пожалуйста, я пришел к жене… Ее родители, они очень больны. Она должна знать.
Интересно, его ложь так же очевидна со стороны, как ему кажется? Охранник наверняка догадается.
– Пожалуйста, – умоляет Яков. – Все очень плохо.
На лбу выступил пот, он блестит под жаркими полуденными лучами.
Охранник мгновение пристально смотрит на него.
– Стойте здесь, – наконец ворчит он, показывая глазами на землю, прежде чем исчезнуть за дверью без опознавательных знаков.
Яков повинуется. Он ставит чемодан на землю и ждет, сжимая в руках фетровую шляпу. Последний раз он видел Беллу пять месяцев назад, в октябре, перед тем как ее назначили работать на Armee-Verpflegungs-Lager, который все называли попросту АВЛ. Тогда они жили с ее родителями в гетто Глинице, неподалеку от склада. Белла все еще была сама не своя. Дни тянулись долго и горестно, и он мало что мог сделать, чтобы утешить ее, пока она погружалась в глубины отчаяния из-за потери сестры. Яков никогда не забудет день, когда она уезжала. Он стоял у входа в гетто, вцепившись пальцами в железные прутья ворот, и смотрел, как ее вели в ожидающий грузовик. Перед тем как забраться внутрь, Белла обернулась и выглядела такой печальной, что Яков послал ей воздушный поцелуй. Сквозь слезы он смотрел, как она поднесла руку к губам, но так и не понял, хотела она вернуть поцелуй или же пыталась не заплакать.
Вскоре после того как Белла уехала на склад, Яков попросил перевести его в гетто на Валовой, чтобы жить со своими родителями. Они с Беллой переписывались. Ее письма приносили Якову некоторое успокоение: после исчезновения Анны она почти не разговаривала, но, похоже, переносить слова на бумагу ей было легче. На складе ее определили чинить кожаные ботинки и поврежденные кобуры с немецкого фронта. «Тебе надо приехать ко мне, – уговаривала она в своем последнем письме. – Здешний мастер неплохой. А в бараках больше места, чем в гетто. Я скучаю по тебе. Очень сильно. Пожалуйста, приезжай».
Прочтя эти слова – «Я скучаю по тебе» – Яков понял, что найдет способ быть с ней. Это значит, что ему придется покинуть родителей, но у них есть Халина. Поддельные удостоверения, если понадобится. Небольшой запас картошки, муки и капусты, припрятанный мамой на зиму. Аметист. Да и он будет близко. Восемнадцать километров. Он может писать им, навещать, если надо.
Однако оставался вопрос с работой, и перспектива бросить ее пугала. В гетто работа была жизненно важной: если тебя признали достаточно квалифицированным для работы, то ты, как правило, достоин жить. Когда немцы узнали, что Яков умеет обращаться с камерой, его назначили фотографом. Каждое утро ему разрешалось выходить за арочные ворота Валовой и фотографировать все, что велело начальство: оружие, арсеналы, военную форму, иногда даже женщин. Частенько его начальник нанимал пару светловолосых польских девушек, которые за несколько злотых или ужин были не прочь позировать Якову в драных мехах, хранившихся для этих целей. В конце дня он возвращался и отдавал пленку, понятия не имея, кто и зачем будет смотреть его фотографии.
Однако сегодня будет по-другому. Он, как всегда, получил задание, но вышел из кабинета начальника с полным карманом сигарет «Юнак», не собираясь его выполнять. Если ему придется вернуться на Валовую с катушкой неотснятой пленки, этот план, скорее всего, будет стоить ему жизни.
Яков смотрит на часы. Два часа дня. Через три часа начальство обнаружит его отсутствие.
Дверь склада распахивается, и появляется Белла в тех же темно-синих брюках и белой блузке с воротником, которые были на ней в день отъезда. Желтый шарф покрывает волосы почти полностью. Она улыбается, когда видит Якова, и на сердце у него теплеет. Улыбка.
– Привет, солнышко, – говорит он. Они быстро обнимаются.
– Яков! Я не знала, что ты приедешь.
– Знаю, прости, я не хотел… – Яков замолкает, и Белла понимающе кивает. Их письма прочитывают: было бы глупо писать ей про свои планы.
– Я пойду поговорю с мастером, – говорит Белла, оглядываясь через плечо на охранника в нескольких метрах за нею. – Твоей сестре удалось уехать?
В последнем письме Яков рассказал Белле про план Милы перебраться в Штаты.
– Она уехала этим утром. С Фелицией.
– Хорошо. Это утешает. Я рада, что ты пришел, Куба. Стой здесь.
Охранник провожает ее обратно внутрь, и Яков с секундным опозданием вспоминает о сигаретах – он должен был тайком передать их Белле для взятки. Он молча ругает себя, снова оставшись ждать на холоде, со шляпой в руках.
Внутри Белла подходит к столу мастера, офицера Мейера, крупного немца с широким лбом и густыми ухоженными усами.
– Из гетто пришел мой муж, – начинает она, решив, что лучше перейти сразу к делу. Теперь она свободно говорит на немецком. – Он здесь, снаружи. Герр Мейер, он прекрасный работник. Здоровый и очень ответственный. – Белла замолкает. Евреи не просят немцев об услуге, но у нее нет выбора. – Пожалуйста, умоляю вас, не могли бы вы найти для него работу здесь?
Мейер хороший человек. За последние три месяца он несколько раз демонстрировал хорошее отношение к Белле: в Йом-Киппур разрешил есть после наступления темноты, часто отпускал навестить родителей в гетто Глинице, которое находится недалеко. Белла квалифицированный работник, ее производительность почти в два раза больше, чем у других. Может быть, поэтому он хорошо к ней относится.
Мейер разглаживает усы большим и указательным пальцем. Он поднимает прищуренные глаза на Беллу, словно ища скрытый мотив.
Белла снимает с цепочки на шее золотую брошь, которую давным-давно подарил ей Яков.
– Пожалуйста, – говорит она, кладя маленькую розу с жемчужиной на ладонь и протягивая ее Мейеру. – Это все, что у меня есть. Возьмите. – Белла ждет с протянутой рукой. – Пожалуйста. Вы не пожалеете.
Наконец Мейер наклоняется вперед, опираясь локтями на стол, и смотрит ей в глаза.
– Курч, – говорит он с сильным немецким акцентом. – Оставьте, Курч. – Он вздыхает и качает головой. – Я сделаю это для вас, но больше ни для кого.
Он поворачивается к охраннику, стоящему по стойке смирно у двери в кабинет.
– Впустите его.
Глава 30Мила и Фелиция
Окрестности Радома, оккупированная Германией Польша
март 1942 года
Куча земли рядом с ямой, которая, Мила знает, станет ее могилой, выросла на полметра в высоту.
– Глубже, – кричит украинец, с важным видом проходя мимо.
Ладони Милы уже покрыты кровью, все тело взмокло от пота, несмотря на мартовский холод. Она снимает свитер, накидывает Фелиции на плечи и крепко перевязывает шарфом правую руку, которая болит сильнее. Нажимая ступней на лопату, она игнорирует жгучую боль и снова бросает взгляд на рельсы.
Офицер стоит перед поездом, сложив руки на груди. Через несколько вагонов от него с десяток украинцев маются от скуки, вертя в руках кепки, винтовки висят за спинами. Некоторые пинают землю. Другие болтают, их плечи трясутся в ответ на что-то сказанное одним из них. Варвары. К доктору Фридману присоединились еще двое евреев. Судя по всему, они тоже оказывали особые услуги и их пощадили. Стиснув зубы, Мила поднимает из ямы очередную горку земли и кладет наверх кучи.
– Смотрите, – шепчет кто-то сзади.
Молодая светловолосая женщина бросила свою лопату. Она быстро и уверенно идет к рельсам, к немцу, расправив плечи, черное пальто плотно охватывает талию, его фалды развеваются сзади. Сердце Милы пропускает удар при мысли о Халине – единственной знакомой ей женщине, которая обладает такой смелостью. Остальные начинают перешептываться и показывать пальцами. Один из украинцев у поезда поднимает винтовку и целится в женщину, и все следуют его примеру. Молодая беглянка поднимает руки.
– Не стреляйте! – кричит она на русском, переходя на бег.
Украинцы не опускают оружие, и Мила перестает дышать. Фелиция тоже смотрит. Стрелки смотрят на немца, ожидая его одобрения, но тот опускает подбородок и пристально смотрит на изящную бесстрашную еврейку. Он качает головой и говорит что-то неразборчивое, и украинцы медленно опускают винтовки.
Мила улавливает профиль молодой женщины, когда та добирается до рельсов. Она красивая, с тонкими чертами лица и фарфоровой кожей. Даже издалека легко увидеть, что ее светлые волосы с рыжеватым отливом могут быть только натуральными. Обесцвеченные волосы, которые теперь были распространены в гетто – что угодно, лишь бы меньше походить на евреев, – легко определить. Мила смотрит, как женщина небрежно взмахивает рукой, второй упираясь в бедро, и говорит что-то, отчего немец смеется. Мила моргает. Она его завоевала. Вот так запросто. Что она предложила? Секс? Деньги? Внутри Милы кипит смесь отвращения к немцу и ревности к красивой бесстрашной блондинке.
Охранники по периметру кричат, и евреи молча возвращаются к рытью. Мила пробует представить, как сама с дерзким и соблазнительным видом пересекает луг. Но, ради всего святого, она же мать. И даже в юности у нее не было таланта к флирту, как у Халины. Ее застрелят прежде, чем она доберется до поезда. А если у нее получится оказаться в пределах слышимости немца, что может она сказать, чтобы убедить его спасти ее? «Мне нечего предложить…»
И тут ее осеняет. Она резко выпрямляется.
– Фелиция!
Фелиция поднимает голову, удивленная напряженностью в ее голосе. Мила говорит тихо, чтобы не услышали остальные.
– Смотри мне в глаза, любимая… Видишь женщину там, около поезда?
Мила смотрит на вагон, и Фелиция следует за ее взглядом. Она кивает. Дыхание Милы поверхностное. Ее колотит. «Нет времени сомневаться, ты втянула дочь в это, можешь по крайней мере попытаться вытащить ее». На мгновение Мила опускается на колени, притворяясь, что вытаскивает камушек из ботинка, так чтобы оказаться на одном уровне с Фелицией. Она медленно говорит: