– Нужно делать больше. Что-то. Что угодно». Днем он пойдет в библиотеку. Будет листать иностранные газеты в поисках подсказок. Может быть, найдет какие-нибудь новости, поднимающие настроение. То, что он читал в Минасе, вызывало тревогу, а иногда приводило в замешательство. В одной статье попытки Гитлера уничтожить евреев в Европе назывались «умышленным массовым убийством» и приводилось немыслимое количество жертв. В другой статье говорилось, что «еврейский вопрос» слишком преувеличен, что евреев не уничтожают, а просто притесняют. Адди не знал, чему верить. И его раздражало, что даже те крохи информации, которые он находил, обычно помещали где-то в середине, как будто редакторы и сами не были уверены в правдивости фактов, как будто заголовок «Более миллиона смертей с начала войны» не просится на первую страницу. Определенно, в Бразилии уделяли мало внимания судьбе евреев в Европе. Но сам Адди только об этом и думал.
Он надевает солнечные очки и машинально сует руку в карман, чтобы нащупать мамин носовой платок, и трет мягкую белую ткань между пальцами, пока глаза не высыхают. Он смотрит на часы. Через пятнадцать минут он обедает с Элишкой.
Элишка приезжала к нему в Минас один раз, но эта встреча не помогла восстановить то, что казалось разорванными отношениями. Элишка пришла в отчаяние, когда он рассказал ей, что поглощен только мыслями о семье и не может думать ни о чем другом.
– Хотела бы я понимать, что ты испытываешь, – сказала она, и впервые Адди увидел, как она плачет. – Адди… что, если ты никогда не найдешь свою семью? Что тогда? Как ты будешь жить?
Адди не понравились эти слова и то, что они означали, он обиделся на Элишку за них, хотя и сам задавал себе те же вопросы.
– У меня будешь ты, – мягко сказал Адди, но вышло как-то безжизненно.
Теперь это было очевидно. Элишка так же, как и он, понимала, что, пока о его семье ничего не известно, он не сможет полностью посвятить себя построению жизни с ней – любить ее всем сердцем. Элишка плакала не по нему, понял Адди, а по себе. Она уже начала представлять будущее без него.
В конце квартала Адди подходит к уличным столикам кафе «Кампана». Он пришел раньше. Элишки еще нет. Он садится за столик, гадая, приведет ли предстоящий разговор к разрыву помолвки и если да, то что это будет значить для них обоих. С тяжелым сердцем он достает из нагрудного кармана кожаный блокнот. Он уже много месяцев не записывал нот на бумагу, но мысли о семье и Элишке, о том, что значит любить и быть любимым, пробудили мелодию. Он чертит на пустой странице нотный стан и добавляет привычные значки размера три четверти. Эта новая мелодия, решает он, записывая на бумагу первые ноты, будет медленным вальсом в минорной тональности.
Глава 40Мила
Варшава, оккупированная Германией Польша
январь 1943 года
Эдгар, которому неделю назад исполнилось пять лет, подпрыгивает рядом с Милой. Его нос течет и розовый от холода.
– Фрау Кремская, это дорога не в парк.
Он говорит так, будто умнее ее.
– Знаю. Мы зайдем в одно место по дороге. Это займет всего секунду.
Проведя последние четыре месяца в Варшаве, работая на семью нацистов, Мила научилась свободно говорить по-немецки.
В доме Бэкеров (который, как узнала Мила, принадлежал семье евреев, теперь, скорее всего, живущих в варшавском гетто) Милу знают как Изу Кремскую. Отец Эдгара высокопоставленный чиновник в гестапо. Его мать Гундула ленива, как домашняя кошка, но с лихвой восполняет недостаток активности вспыльчивым характером и абсолютной уверенностью, что ей все должны, этакая всезнайка со склонностью хлопать дверями и тратить деньги мужа. Работа Милы далека от идеала, но за нее платят, и несмотря на то, что каждый день сердце разрывается от того, что она заботится не о своем ребенке, ей нравится Эдгар, хоть он и избалованный. К тому же эта работа намного лучше старой, в мастерской гетто. По крайней мере здесь, в Варшаве, в отличие от гетто, у нее есть хоть какое-то подобие независимости.
По утрам Мила протирает мебель влажной тяпкой, отскребает плитку в ванной комнате и готовит. Днем она водит Эдгара в парк. Независимо от погоды – мороз ли, дождь или снег – Гундула настаивает, чтобы сын проводил час на свежем воздухе. И поэтому каждый день Мила с мальчиком идут по одному и тому же маршруту от порога Бэкеров по Степинской улице к южному краю парка Лазенки. Однако сегодня Мила свернула и прошла несколько домов на запад до улицы Збиерской. Это рискованно – она еще не знает, как убедит Эдгара молчать про отклонение от маршрута, – но Эдит сказала ей приходить днем, а ей позарез нужно увидеться с ней.
Мила познакомилась с Эдит, портнихой, когда начала работать у Бэкеров. Эдит приходит к ним каждую неделю пошить скатерть или платье для фрау Бэкер, пиджак для герра Бэкера, бриджи для Эдгара. Вчера Гундулы не было дома, Эдит пришла, когда Мила полировала столовое серебро, и женщины разговорились. Они нашли общий язык, приглушенно разговаривая на родном для обеих польском. Мила не могла отделаться от ощущения, что Эдит тоже еврейка, притворяющаяся арийкой, и это подозрение подтвердилось, когда Эдит мимоходом упомянула, что выросла к востоку от Окоповой улицы – в районе, который, как знала Мила, был частью еврейского квартала и теперь входил в городское гетто. Когда Мила рассказала ей про Фелицию, Эдит упомянула про католический монастырь за городом, который принимает сирот.
– Я могу узнать, есть ли место еще для одного ребенка, – предложила она, но тут как раз вернулась Гундула, и остаток дня женщины работали молча.
Перед уходом Эдит сумела передать Миле свой адрес, написанный на уголке, оторванном от какой-то газеты Бэкеров.
– Я живу чуть дальше по улице, – прошептала она. – Приходи днем, когда мои соседи на работе: они… бдительные.
Мила смотрит на треугольный клочок бумаги в ладони, проверяя адрес: «Збиерская, 4».
– В какое место? – интересуется Эдгар. – Я хочу в парк.
– Твоя мама попросила меня зайти к Эдит, портнихе, – врет Мила. – Ты ее знаешь, видел дома. На прошлой неделе она снимала с тебя мерки для рубашки.
– Зачем?
– Неважно. Это займет одну секунду.
Мила нажимает кнопку звонка рядом с фамилией Эдит, радуясь, что портниха указала ее вместе с адресом, и в следующее мгновение в динамике раздается голос Эдит.
– Кто там? – спрашивает она на польском.
Мила прочищает горло.
– Эдит, это… это Иза. Со мной Эдгар. Пожалуйста, можно нам войти на минутку?
Через секунду дверь жужжит, и Мила с Эдгаром поднимаются по узкой лестнице к двери с номером «3В».
Эдит встречает ее с улыбкой.
– Привет, Иза. Эдгар. Пожалуйста, проходите.
Эдгар хмурится, когда они входят внутрь.
– Прошу прощения за внезапное вторжение, – говорит Мила. Она смотрит на Эдгара, гадая, насколько хорошо он понимает польский, и поднимает глаза обратно на Эдит. – Вчера ты упоминала про монастырь…
Эдит понимающе кивает.
– Да. Это в городке Влоцлавек, около восьмидесяти километров отсюда. На самом деле сегодня я отправила письмо, чтобы уведомить их, что есть нуждающийся ребенок. Я сообщу тебе, как только получу ответ.
– Спасибо, – Мила выдыхает. – Я… очень благодарна за помощь.
– Конечно.
Эдгар дергает Милу за юбку.
– Мы можем идти? Минута уже прошла.
– Да, мы можем идти. Мы идем в парк, – разворачиваясь к двери, добавляет Мила, переходя на немецкий и стараясь, чтобы голос звучал непринужденно.
– Спасибо, что пришла, Иза, – говорит Эдит. – Не замерзните.
– Постараемся.
На следующий день, уже вешая свое пальто на вешалку в прихожей Бэкеров, Мила чувствует, что что-то не так. В квартире мертвая, пугающая тишина. Герр Бэкер уже должен быть на работе, но чаще всего к приходу Милы Гундула слоняется без дела, пишет список поручений, а Эдгар играет с мячом или носится по квартире в воображаемой битве, крича «Пиф! Паф!» и сложив пальцы пистолетом. Однако сегодня тишина в квартире заставляет кровь Милы похолодеть.
Ее пронимает дрожь, пока она идет по коридору в гостиную. Там пусто. Она идет в сторону кухни, но замирает у двери в столовую. В дальнем углу комнаты во главе стола неподвижно сидит Гундула. Даже из коридора Мила видит, что у нее красные щеки, а глаза горят от гнева. Сражаясь с порывом бежать так же быстро, как пришла, Мила поворачивается к Гундуле, но стоит в дверях.
– Фрау Бэкер? Все в порядке? – спрашивает она, сцепив руки у талии.
Мгновение Гундула сердито смотрит на нее, а когда говорит, ее губы едва шевелятся.
– Нет, Иза, не все в порядке. Эдгар рассказал мне, что вчера по пути в парк вы заходили домой к портнихе.
У Милы перехватывает дыхание.
– Да, заходили. Прошу прощения, я должна была вам рассказать.
– Да, ты должна была мне сказать, – голос Гундулы вдруг становится громче и суровее, чем Мила когда-либо слышала. – Что, скажи на милость, послужило причиной такого визита?
Мила предполагала, что Эдгар может проболтаться, и придумала отговорку.
– Я спросила, не сможет ли она прийти ко мне на неделе, – начинает Мила, – поскольку мне крайне нужна новая юбка. Мне было неловко говорить вам, – Мила опускает глаза. – Я ношу эту уже несколько лет, потому что… не могу позволить себе купить новую. Эдит однажды упомянула, что у нее есть лишняя ткань, которую она может продать за малую долю того, что она стоила бы в магазине.
Гундула пристально смотрит на Милу и медленно поводит головой слева направо.
– Юбка.
– Да, мадам.
– И где эта юбка?
– Она кроит ее для меня. Сказала, что принесет на следующей неделе.
– Я тебе не верю.
Самообладание, которое Гундула сохраняла минуту назад, начало трещать по швам.
– Простите?
– Ты врешь! По глазам вижу! Врешь про юбку, про свое имя, про все!
В дверном проеме позади Гундулы показывается лицо Эдгара.
– Mutter?[112]