ли. Но тоже оголодали.
К тому времени Халина почти ничего не соображала. Франка с семьей пропала. Халина знала, что не сможет покинуть Варшаву, не попытавшись отыскать их. Но им с Адамом, Яковом и Беллой самим угрожала опасность. Они были голодны и сломлены, а скоро зима. Перед восстанием работодатель Халины, герр Ден, сказал ей, что запросил перевод в Краков.
– Если вам что-нибудь понадобится, найдите меня в банке в центре города, на площади Клепарский рынок, – сказал он.
У Халины не оставалось другого выхода, кроме как обратиться к нему за помощью. Адам, конечно, возражал, сказав, что Халине небезопасно ехать в Краков одной. Но она настаивала. В Варшаве еще функционировала подпольная ячейка, и Адам был нужен им как никогда. А еще была Мила, которая впала в панику из-за невозможности добраться до Фелиции.
– Если ты останешься, то поможешь Миле добраться до Влоцлавека и сможешь продолжать поиски Франки, – сказала Халина. – Пожалуйста, со мной все будет хорошо.
Она пообещала, что сразу же вернется, с деньгами, которых хватит, чтобы пережить зиму. В конце концов Адам согласился. Тогда, отдав свое пальто еврейскому подростку в обмен на мешок картошки, чтобы остальным было что есть в ее отсутствие, Халина отправилась в Краков.
Однако на следующий же день ее хорошо продуманный план внезапно оборвался на железнодорожном вокзале Кракова, когда через несколько мгновений после выхода из поезда ее арестовали. Сотрудника гестапо, который ее арестовал, не интересовала ни ее история, ни возможность связаться с герром Деном, чтобы ее подтвердить.
– Тогда разрешите мне телеграфировать мужу, – сказала Халина, даже не пытаясь скрыть гнев.
И снова гестаповец ее проигнорировал. Через час ее провезли в полицейской машине через центр Кракова к печально известной тюрьме Монтелюпих. Проходя в ворота из красного кирпича, она подняла глаза на колючую проволоку и битые стекла вокруг здания и поняла, что не вернется в Варшаву. По крайней мере в ближайшее время. И что Адам сойдет с ума от горя.
– Бжоза!
– Иду, – кряхтит Халина.
Она хромает к двери, перешагивая через ноги и руки.
На удивление, из почти трех десятков женщин, что сидят в камере, евреек всего несколько, по крайней мере о которых она знает. Она одна из четырех, может, пяти. Похоже, большинство заключенных в женской камере Монтелюпиха – воровки, контрабандистки, шпионки, члены различных организаций сопротивления. Согласно гестапо, ее вина в ее вере. Но она никогда этого не признает. Ее религия никогда не будет преступлением.
– Убери свои лапы, – рычит она, когда Бетц запирает за ними дверь камеры и заламывает одну руку ей за спину, толкая по коридору впереди себя.
– Заткнись, Голди.
Сначала Халина думала, что получила такое прозвище за свои светлые волосы, но быстро поняла, что это из-за желтых звезд, которые заставляли носить евреев в Европе.
– Я не еврейка.
– Твой друг Пинкус говорит иначе.
Сердце Халины колотится о ребра. Пинкус. Откуда они знают его имя? Пинкус – еврейский мальчишка, у которого она выменяла картошку на пальто перед отъездом из Варшавы. Должно быть, его поймали, и он выдал ее имя в надежде, что это как-то поможет ему. Она проклинает его глупость.
– Я не знаю никакого Пинкуса.
– Пинкус, еврей, который взял твое пальто. Он утверждает, что знает тебя. Утверждает, что ты не та, за кого себя выдаешь.
«Пинкус, бесхребетное ты дерьмо».
– Зачем еврею выдавать другого еврея? – фыркает Халина.
– Это происходит все время.
– Ну, я сказала вам, что не знаю этого человека. Он врет. Он скажет вам что угодно, чтобы спасти свою жизнь.
В забрызганной кровью камере без окон, которую гестапо предназначило для допроса, она повторяет то же самое объяснение, снова и снова, на этот раз двум громилам, которых знает по прошлым допросам – одного по жуткому шраму над глазом, другого – по хромоте.
– Ты отдала ему свое пальто, – орет тот, что со шрамом. – Если ты полька, как утверждаешь, зачем тебе иметь дела с евреем?
– Я не знала, что он еврей! – встает в позу Халина. – Я не ела несколько недель. Он предложил картошку. Что мне было делать?
Внезапно ее ноги отрываются от пола, ее поднимают за шкирку и швыряют о стену.
– Я не знала, что он еврей, – хрипит она.
Ее лоб с треском врезается в стену.
– Хватит врать!
Боль ослепляет. Тело Халины не слушается.
– Вы… что, не видите? – зло говорит она. – Это месть! Евреи… пытаются отомстить… полякам!
Снова треск, по носу стекает что-то теплое, во рту резкий вкус крови. «Нельзя сдаваться».
– Он поклялся могилой матери, – шипит один из гестаповцев. – Что ты скажешь на это?
– Евреи… нас ненавидят, – удар. Она говорит сквозь зубы, вжимаясь одной щекой в стену. – Всегда ненавидели… это расплата!
Пощечина. Приглушенный хруст челюсти.
– Посмотри на себя… ты выглядишь как еврейка!
Дыхание Халины тяжелое, влажное.
– Не… оскорбляйте… меня. Посмотрите на себя… на своих женщин. Блондинки… с голубыми… глазами. Они еврейки?
Хрясь. Снова ее череп о стену. Теперь кровь заливает ресницы и щиплет глаза.
– Почему мы должны тебе верить?
– А почему нет? Мои… мои документы не врут! И… мой начальник тоже… герр Ден. Позвоните ему. Он в банке на Клепарском рынке. Я вам говорила… я ехала на встречу с ним, когда вы, сволочи, меня арестовали.
Эта часть ее истории, конечно, правда.
– Забудь про Дена. Он нам ни к чему, – шипит хромой.
– Тогда свяжитесь с моим мужем.
– Нам нужна только ты, Голди, – кричит гестаповец со шрамом. – Ты говоришь, что полька. Тогда прочти «Отче наш»!
Халина качает головой, изображая раздражение и мысленно благодаря родителей за то, что решили отправить ее в польскую гимназию, а не одну из радомских еврейских школ.
– Опять. Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…
– Хорошо, хорошо, достаточно.
– Позвоните моему начальнику, – умоляет обессиленная Халина.
Он – единственная оставшаяся у нее карта, ее последняя надежда. Интересно, они хотя бы пытались? Может быть, герр Ден застрял в Варшаве во время восстания и не добрался до Кракова. Или, может быть, они позвонили, а ему надоело ручаться за нее. Но он казался таким уверенным: «Приезжайте в Краков. Найдите меня, я помогу». Она пыталась. И теперь она здесь. И недели не прошло, а ее тело уже искалечено. Она не знает, сколько еще таких допросов сможет вынести. Она слышала от одной из новеньких заключенных в женской камере, что Варшава до сих пор дымится. Она постоянно волнуется за Адама, который придет в отчаяние, если она не вернется, за Милу, которая была едва жива, когда Халина уезжала, за Франку, но больше всего она волнуется за родителей. Горские ждут деньги каждый месяц за то, что прячут ее родителей, и уже почти два месяца ничего не получали. Можно ли рассчитывать на их доброту? Она видела их скромный дом, они себя-то едва могут прокормить. Халина невольно представляет, как Альберт выводит ее родителей из дома, не глядя им в глаза: «Извините, мне бы хотелось, чтобы вы могли остаться, но либо вы уходите, либо мы все умрем с голода». Конечно, со временем Горские решат, что она мертва. Семья решит, что она мертва.
«Я вернусь к вам», – молча обещает она, отчасти себе, а отчасти Адаму и родителям, если вдруг они слушают, пока ее наконец ведут обратно в камеру.
Глава 51Мила
Пригород Варшавы, оккупированная Германией Польша
октябрь 1944 года
Ехать до монастыря пришлось в два раза дольше, чем обычно. Многие улицы непроходимы, и Мила вынуждена долго объезжать их. Все, что когда-то выглядело знакомым по пути, исчезло: бочарная фабрика в Юзефине, кожевенный завод в Мщонуве – вокруг только бесконечное лоскутное одеяло из развалин.
Мила наклоняется вперед, прищурившись, смотрит в лобовое стекло украденного автомобиля. Они с Адамом нашли его лежащим на боку в квартале от дома Халины, понадобилось шесть человек, чтобы перевернуть его обратно на колеса. Адам помог ей завести его с толкача. Всех четырех окон не было, но это неважно. Бензобак, по счастливой случайности, оказался еще на четверть полон – как раз достаточно, чтобы доехать до монастыря и обратно.
Она нервно барабанит большими пальцами по рулю, осматривая развалины перед собой. Должно быть, она приехала не туда. Перепутала поворот? Она много недель плохо спала, вполне возможно, что она заблудилась. Монастырь должен быть здесь, впереди, она может поклясться, что… и затем взгляд ловит что-то черное, торчащий из земли обломок. К горлу подступает рвота, когда она узнает в обломке бывшую грифельную доску. Она в нужном месте. Просто монастыря нет. Он исчез. Его разнесло на куски.
Ничего не соображая, Мила выходит из машины, не заглушив двигатель, и бежит по участку земли, где в последний раз видела дочь, перепрыгивая через валяющиеся кирпичи и сломанные перекладины забора в высокой траве. Заметив перевернутый вверх тормашками маленький стул, она падает на колени. Рот широко открыт, но она не может дышать, теряет сознание. А потом ее крики, словно ножи, пронзают октябрьское небо, с каждым отчаянным вздохом становясь все надрывнее.
– Пани, пани.
Милу трясет молодой человек. Она едва слышит его, несмотря на то что он стоит на коленях рядом.
– Пани.
Мила чувствует ладонь на своем плече. В горле дерет, щеки залиты слезами, а голос в голове безжалостно произносит: «Посмотри, что ты наделала! Ты не должна была оставлять ее здесь!». Ее сердце пульсирует, словно пронзенное дротиком.
Мила поднимает глаза, моргает, прикладывает руку к груди, другую – ко лбу. Кто-то выключил двигатель машины.
– Там есть подвал, – объясняет молодой человек. – Я много дней пытаюсь добраться до них. Меня зовут Тимотеуш. Моя дочь Эмилия тоже там. А ваша?..
– Фелиция, – шепчет Мила, от отчаяния позабыв, что в монастыре ее дочь звали Барбарой.