– Ее дала мне одна молодая семья в Персии, после того как я помог родиться их ребенку. Видишь льва? – он показывает на чеканку. – У него меч. А сверху корона. А на обороте… – он осторожно переворачивает монету на ладошке Фелиции. – На фарси это означает цифру пять. Но я думаю, что больше похоже на сердце.
Фелиция трет чеканку большим пальцем.
Селим снова смотрит на Милу, которая улыбается.
– Это очень особенный дар, – говорит она, кладя руку Фелиции на плечо.
Фелиция поднимает глаза на мать, потом опять смотрит на отца.
– Спасибо, папа.
Мгновение Селим молчит, разглядывая девочку перед собой.
– Фелиция, можно я тебя обниму?
Фелиция кивает. Селим нежно обнимает худенькое тельце дочери, а Фелиция кладет щеку ему на плечо, и Миле приходится прикусить губу, чтобы не заплакать.
Глава 59Яков и Белла
Лодзь, Польша
октябрь 1945 года
Это немецкий поезд. На потрескавшихся, покрытых ржавчиной товарных вагонах белой краской наскоро намалевано KOBLEN, значит он прибыл из Кобленца.
Военный в форме Армии Крайовой идет вдоль рельсов, закрывая двери вагонов по мере того, как оставшимся на платформе пассажирам помогают забраться внутрь. Яков и Белла – последние.
– Готова? – спрашивает Яков.
Белла кивает. У нее на руках спит их двухмесячный сын Виктор.
– Ты первый.
Кто-то подставил к их вагону деревянный ящик, чтобы было легче залезать. Яков отдает свой чемодан наверх, вдыхая спертый запах пыли и гнили. Вздрогнув, он подтягивается с ящика и садится на край вагона, стараясь прогнать образ сотен, тысяч, а может и больше, тех, кто, несомненно, садился в этот вагон до него, направляясь в такие места, как Треблинка, Хелмно и Аушвиц, чьи названия теперь стали синонимами смерти. В груди у него все сжимается от мысли о том, что родители Беллы, наверное, тоже ехали в таком поезде.
Стоящая на платформе Белла поднимает к нему лицо и улыбается, и Яков чуть не плачет. Он восхищается ее силой. Два года назад она чуть не утратила волю к жизни. Он едва узнавал ее. Сегодня она напоминает ему девочку, в которую он влюбился. За исключением того, что теперь их не просто двое. Теперь они семья. Яков протягивает руки.
– Поднимаемся, – шепчет Белла. – Держишь? – спрашивает она, прежде чем разжать руки.
– Держу.
Яков целует Виктора в щеку, потом кладет его на одну руку, а свободную протягивает Белле. Когда все трое внутри, остальные пассажиры вагона сразу же собираются вокруг. Есть в Викторе что-то такое, аромат молока и атласная кожа, что вселяет надежду в измученных людей вокруг.
Раздается свисток.
– Две минуты! – кричит кондуктор. – Поезд отправляется через две минуты!
Вагон полон, но не перегружен. Яков и Белла знают большинство пассажиров – несколько человек из Лодзи, совсем мало из Радома. Большинство евреи. Их отправляют в лагерь для перемещенных лиц в Штутгарте, в Германии. Им сказали, что там Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций, которую все называют по аббревиатуре ЮНРРА[120], и «Джойнт» начали работу по обеспечению беженцев благоприятными жилищными условиями и, впервые на памяти большинства из них, обильными запасами продовольствия. Яков и Белла надеются, что, если в Штутгарте все пойдет хорошо, со временем им разрешат эмигрировать в Соединенные Штаты. В Америку. Когда они произносят его, слово поет – о свободе, о перспективах, о возможности начать заново. Америка. Иногда оно звучит слишком идеально, как последняя нота ноктюрна, которая замирает во времени, прежде чем неминуемо утихнуть и исчезнуть. Но это возможно, напоминают они себе. Они надеются, что их поручительство скоро будет одобрено, и тогда им будут нужны только три визы.
Яков и Белла часто разговаривают о том, что их сын, если их план воплотится в жизнь, вырастет американцем. А значит, Виктор привыкнет к совершенно другой жизни, языку, культуре. Конечно, так будет лучше для него, говорят они, хотя и сами понятия не имеют, что значит расти американцем.
Раздается второй свисток, и Белла вздрагивает.
– Ох, – восклицает Яков, – чуть не забыл!
Он передает Виктора Белле, берет камеру и быстро спрыгивает на платформу.
Белла качает головой, глядя на него из дверей вагона.
– Ты куда? Мы вот-вот отправимся!
– Я хотел сделать фото, – говорит Яков, махая рукой. – Ну-ка, быстро, посмотрите все сюда.
– Сейчас? – спрашивает Белла, но не спорит.
Она подзывает остальных к себе, и они быстро собираются у открытой двери, встают во весь рост и улыбаются.
Яков рассматривает их в объектив своего «Роллейфлекса». Прихорошившиеся, в плащах с воротниками, закрывающих колени шерстяных платьях, строгих блузках и кожаных туфельках с закрытым носком, они выглядят намного лучше, чем можно было бы ожидать в сложившихся обстоятельствах, понимает он, настраивая фокус. Изможденные. Но при этом – Яков поднимает глаза и улыбается – гордые. Щелк. В этот же миг колеса поезда начинают крутиться.
– Любимый, быстрее! – зовет Белла, и Яков подтягивается обратно в вагон.
Подходит солдат Армии Крайовой и задвигает нижнюю половину двери.
– Оставить? – спрашивает он, показывая на верхнюю.
– Оставить, – быстро соглашаются пассажиры.
– Как скажете.
Поезд начинает ползти. Яков с Беллой стоят у двери и смотрят, как мимо движется мир, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Одной рукой Яков держится за деревянную дверь, а другой обнимает Беллу. Она прижимается к нему для устойчивости и наклоняется поцеловать головку Виктора. Тот смотрит на нее, не моргая.
– До следующей встречи, Польша, – говорит Яков, хотя они с Беллой хорошо знают, что это вряд ли случится.
Поезд набирает скорость. Белла смотрит на убегающий городской пейзаж: каменные фасады семнадцатого века, красные черепичные крыши, позолоченный купол собора Святого Александра Невского.
– Прощай, – шепчет она, но ее слова теряются в ритмичном перестуке поезда, все быстрее едущего на запад, в сторону Германии.
Лагерь для перемещенных лиц в Штутгарт-Вест совсем не лагерь, а городской квартал. Там нет заборов, нет границ, просто двухполосная улица на вершине холма с трех– и четырехэтажными зданиями по обеим сторонам. Квартира Якова и Беллы полностью меблирована. Они узнали, что это благодаря генералу Эйзенхауэру, который после европейского Дня Победы посетил концлагерь рядом с городом Файхинген-на-Энце. Потрясенный и разъяренный тем, что там происходило, Эйзенхауэр попросил жителей Штутгарта предоставить убежище евреям, которые дожили до конца войны. Когда те отказались, он потерял терпение и потребовал, чтобы они покинули дома.
– Берите личные вещи, но оставьте мебель, фарфор, столовое серебро и все остальное, – приказал он, добавив: – У вас двадцать четыре часа.
Хотя большинство евреев, оказавшихся в Штутгарт-Вест, лишились практически всего: домов, семьи, имущества, – лагерь олицетворяет желанное чувство обновления. К тому же, на Бисмаркштрассе живет горстка уцелевших из Радома, включая доктора Баума, который лечил маленькую Беллу от тонзиллита, а теперь каждый месяц осматривает Виктора. Также помогает, что переселенцы наконец могут чтить традиции и праздники, которые так долго им запрещались. Они ликовали, когда в конце ноября еврейские капелланы американской армии пригласили их отметить первую ночь Хануки в здании штутгартской оперы. Вместе с сотнями других беженцев Яков и Белла поехали на трамвае в центр города на службу, где яблоку негде было упасть. После ухода их впервые, сколько они себя помнили, охватило острое чувство сплоченности.
Никто в лагере не говорил о войне. Как будто переселенцы спешили забыть потерянные годы и начать новую жизнь. Что они и делали. По весне в лагере вместе с огненными лилиями расцвела любовь. По выходным играли свадьбы, и каждый месяц рождалось по полудюжине детей. Также создавалась система образования – еще одна роскошь, которая во время войны по большей части была отринута, – для подростков лагеря. Квартиры переделали в классы, где дети изучали все – от сионизма до математики, музыки, рисования и портновского дела. Были классы и для взрослых: стоматология, слесарное и кожевенное дело, ювелирное искусство, шитье. Белла вела уроки по пошиву нижнего белья, корсетов и изготовлению шляп.
В те первые месяцы в Штутгарте Яков с Беллой большую часть времени метались между отделением ЮНРРА, где группа американцев выдавала еду, одежду и прочие товары, и Генеральным консульством США, чтобы проверить статус своих эмиграционных документов.
– Есть что-нибудь от моего дяди, Фреда Татара? – спрашивала Белла каждый раз.
Пока что они получили только одну телеграмму после приезда в лагерь. «Работаю над поручительством», – писал дядя Беллы. Но с тех пор вестей от него не было.
Теплым субботним днем Белла с Виктором сидят на одеяле у края импровизированного футбольного поля недалеко от Бисмаркштрассе.
– Видишь там папу? – спрашивает Белла, наклонившись к головке Виктора и показывая пальцем.
Яков стоит, уперев руки в бока, рядом с воротами противника. Он смотрит в их сторону и машет рукой. Яков помог создать в лагере футбольную лигу, это поддерживало физическую форму и отвлекало от ожидания эмиграционных документов. Они с командой тренируются каждый день, а два раза в неделю устраивают матчи, в основном с командами других еврейский лагерей, но иногда и с местными. Матчи против немцев проводятся на гораздо лучшем поле, чем у них, но Яков привык к такому, играя против польских команд еще в Радоме. Он также осознает, как быстро матч может испортиться, и с момента выхода игроков на поле умеет различать немцев, которые приходят играть из спортивного интереса, и тех, кто до сих пор испытывает к евреям очевидную неприязнь. В матчах с последними оскорбления начинают сыпаться уже через несколько минут: «грязные евреи», «коварные воры», «свиньи», «вы получили по заслугам». Мужчины из команды Якова выросли привычными к враждебности и, хотя часто вполне способны победить, в перерыве неминуемо решают, что в их интересах дать ублюдкам выиграть, потому что всем известно, на что способна группа разъяренных немцев, на поле или нет.