Когда его семья поселилась в Бразилии, объяснила бабушка, они с дедом переехали в Соединенные Штаты, где родились моя мама Изабель и мой дядя Тим. Недолго думая дедушка сменил имя с Адольфа Курца на Эдди Кортс и принял американское гражданство. «Для него это была новая глава», – сказала бабушка. Когда я спросила, сохранил ли он какие-нибудь обычаи из Старого Света, она кивнула. «Он мало говорил о своем еврейском происхождении, и никто не знал, что он родился в Польше, но у него были свои причуды». Так же как пианино было неотъемлемой частью его собственного воспитания, дедушка настаивал, чтобы его дети каждый день занимались за инструментом. Разговоры за обеденным столом должны были вестись на французском. Он варил эспрессо задолго до того, как большинство его соседей услышали о нем, и любил торговаться с уличными продавцами на площади Хэймаркет в Бостоне (откуда частенько возвращался с завернутым в бумагу говяжьим языком, утверждая, что это деликатес). Единственной разрешенной в доме сладостью был темный шоколад, который он привозил из поездок в Швейцарию.
После интервью с бабушкой у меня голова шла кругом. Как будто кто-то поднял завесу, и я впервые ясно увидела дедушку. Эти странности, эти черты, которые я записала в причуды, – многие из них, поняла я, можно отнести к его европейским корням. Интервью также вызвало множество вопросов. Что случилось с его родителями? Его братьями и сестрами? Как они пережили войну? Я выпытывала у бабушки подробности, но она могла поделиться со мной лишь некоторыми деталями. «Я познакомилась с его семьей после войны, – сказала она. – Они почти не разговаривали о своей жизни». Дома я попросила маму рассказать все, что она знает. «Дедушка когда-нибудь рассказывал тебе о детстве в Радоме? Он рассказывал тебе о войне?» Все ответы были отрицательными.
Потом, летом 2000 года, через несколько недель после моего выпуска из колледжа, мама предложила устроить у нас дома семейный сбор Курцей. Ее двоюродные братья и сестры согласились – они не так часто виделись друг с другом, а многие из их детей даже не были знакомы. Настало время встречи. Как только идея была посеяна, родственники начали готовиться к поездке, и в июле вся семья слетелась из Майями, Окленда, Сиэтла и Чикаго, а также из далеких Рио-де-Жанейро, Парижа и Тель-Авива. Вместе с детьми и супругами нас набралось тридцать два человека.
Каждый вечер после ужина поколение моей мамы вместе с бабушкой собирались на заднем крыльце и разговаривали. Большинство вечеров я зависала с кузенами, развалившись на диванах в гостиной, мы сравнивали хобби и вкусы в музыке и кино. (Как оказалось, что мои бразильские и французские кузены знали американскую поп-культуру лучше меня?) Однако в последний вечер я вышла на улицу, села на скамью для пикника рядом с тетей Кэт и слушала.
Мамины кузены беседовали с легкостью, несмотря на совершенно разное воспитание, родные языки и то, что многие не виделись друг с другом десятилетиями. Они смеялись, пели – польскую колыбельную, которую Рикардо и его младшая сестра Анна помнили с детства (они говорили, что их научили бабушка с дедушкой), – шутили, снова смеялись, произносили тосты в честь моей бабушки, единственной представительницы своего поколения. Часто посреди предложения они переключались с английского на французский или португальский, так что мне было непросто уследить за разговором. Но я сумела, и когда разговор коснулся моего дедушки, а потом и войны, я подалась вперед.
Бабушка с сияющими глазами вспоминала первую встречу с дедушкой в Рио. «Мне потребовалось несколько лет, чтобы выучить португальский, – сказала она. – Эдди выучил английский за несколько недель». Она рассказывала, что он был без ума от американских идиом и ей не хватало духу поправлять его, когда он не к месту ляпал одну из них. Тетя Кэт, качая головой, вспоминала дедушкину привычку мыться в белье – способ одновременно мыться и стирать одежду в поездке. «Ради эффективности он был готов почти на все», – говорила она. Дядя Тим вспоминал, как смущался в детстве, когда дедушка заводил разговоры с незнакомцами, от официантов до прохожих на улицах. «Он мог разговаривать с кем угодно», – рассказывал он, и остальные смеялись, кивали, и по тому, как блестели их глаза, я понимала, как обожали дедушку его племянницы и племянники.
Я смеялась вместе с остальными, жалея, что не знала дедушку молодым человеком, а затем притихла, когда бразильский кузен Юзеф начал рассказывать истории о своем отце, старшем брате моего дедушки. Я узнала, что Генек и его жена Херта во время войны были сосланы в лагерь в Сибири. По рукам побежали мурашки, когда Юзеф рассказывал, что родился в бараке в разгар зимы, что там было так холодно, что его ресницы смерзались вместе, и каждое утро его мать смачивала их теплым грудным молоком, чтобы аккуратно разлепить.
Услышав такое, я едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Она что?». Но за этим шокирующим откровением последовали и другие, не менее поразительные. Была история о переходе беременной Халины через Австрийские Альпы, о тайной свадьбе в обесточенном доме, о фальшивых удостоверениях и последней отчаянной попытке скрыть обрезание, о дерзком побеге из гетто, о спасении от массового истребления. Моей первой мыслью было: «Почему я узнаю об этом только сейчас?». И следом: «Кто-то должен записать эти истории».
Тогда я не знала, что этим кем-то стану я. Той ночью я не думала, что должна написать книгу истории моей семьи. Мне был двадцать один год, я только что получила степень и была сосредоточена на поисках работы, квартиры, своего места в «реальном мире». Пройдет почти десять лет, прежде чем я отправлюсь в Европу с диктофоном и пустым блокнотом, чтобы опрашивать родственников про приключения семьи во время войны. Той ночью я засыпала взбудораженной. Окрыленной. Заинтригованной. У меня было полно вопросов, и я жаждала ответов. Понятия не имею, сколько было времени, когда мы наконец разошлись по комнатам, помню только, что последней говорила Фелиция, одна из маминых кузин. Я заметила, что она была чуть более замкнутой, чем остальные. В отличие от своих общительных и непринужденных кузенов и кузин Фелиция держалась серьезно и сдержанно. Когда она говорила, в ее глазах стояла грусть. Тем вечером я узнала, что ей не было и года, когда началась война, и почти семь, когда она закончилась. Похоже, ее память была еще ясной, но ей было непросто делиться своими впечатлениями. Пройдут годы, прежде чем я осторожно открою ее историю, но я помню, как подумала, что какие бы воспоминания она ни хранила, они, должно быть, болезненные.
– Наша семья, – спокойным тоном сказала Фелиция с сильным французским акцентом, – мы не должны были выжить. По крайней мере не так много из нас.
Она замолчала, слушая, как ветер шелестит листьями дубов возле дома. Остальные молчали. Я задержала дыхание, ожидая, что она продолжит, предложит какое-то объяснение. Фелиция вздохнула и коснулась пальцами места на шее, где на ее коже до сих пор сохранились отметины, как я потом узнаю, от цинги, которой она заболела во время войны и чуть не умерла.
– Это во многом чудо, – наконец сказала она, глядя на деревья. – Нам повезло.
Эти слова останутся со мной до тех пор, пока жгучее желание узнать, как же мои родственники сумели одолеть такие трудности, наконец не пересилит меня и мне не останется ничего другого, кроме как начать копать в поисках ответов. «День, когда мы были счастливы» – история о выживании моей семьи.
Что было дальше
К тому времени как я гуляла по улицам Радома в процессе написания этой книги, родной город Курцей отстроили заново и он выглядел дружелюбным, причудливым; но зная то, что знала я, про опустошительную историю Холокоста, не удивительно, что в конце войны мои родственники даже не рассматривали возвращение в Польшу. Ниже я вкратце расскажу, где Курцы решили поселиться, когда добрались до берегов Америки. (Обращаю внимание, что здесь я использую настоящее имя Беллы, Марыля. В книге я его изменила, потому что мне казалось, что фонетически Марыля слишком близка к Миле, и читатели могут их перепутать).
После войны «домом» для Курцей стали Бразилия, Соединенные Штаты, а позже Франция. Они поддерживали тесную связь, в основном при помощи писем, и навещали друг друга как можно чаще, часто на Пейсах.
Мила и Селим остались в Рио-де-Жанейро, где Фелиция училась в медицинской школе. После выпуска она познакомилась с французом и через несколько лет переехала в Париж, чтобы завести семью. После смерти Селима Мила переехала к дочери во Францию. Сегодня внук Милы живет в ее старом доме в шестнадцатом округе Парижа, через несколько домов от Фелиции и ее мужа Луи, чья элегантная квартира смотрит на Эйфелеву башню. Мила поддерживала связь с монахиней, которая заботилась о Фелиции во время войны. В 1985 году по представлению Милы сестре Зигмунте посмертно присвоено звание Праведника народов мира.
Халина и Адам пустили корни в Сан-Паулу, где в 1948 году у Рикардо родилась сестра Анна. Они жили в одном доме с Нехумой и Солом, а рядом жили Генек и Херта с двумя сыновьями, Юзефом и Михелем. Чтобы отплатить герру Дену за спасение ее жизни во время войны, Халина регулярно отправляла в Вену чеки на его имя. Они с Адамом никогда не рассказывали своему первенцу про его настоящий день рождения. Рикардо было уже за сорок и он жил в Майами, когда узнал, что родился на итальянской земле, а не в Бразилии, и его свидетельство о рождении восстановлено со слов.
В Штатах Яков и Марыля обосновались в Скоки, штат Иллинойс, где родился младший брат Виктора, Гари, и где Яков (Джек для своих американских друзей и родственников) продолжил карьеру фотографа. Они плотно общались с Адди (который сменил имя на Эдди) и Кэролайн, которые в 1947 году поселились в Массачусетсе, где у Кэтлин родились сестра Изабель (моя мама) и брат Тимоти. Эдди часто ездил навестить родственников в Иллинойс, Бразилию и Францию и продолжал заниматься музыкой; он выпустил много записей, как популярных, так и классических, сочиняя до самой смерти.