Если говорить о практике этой казни у римлян, для нас особенно важны две вещи. Во-первых, не будет преувеличением сказать, что для Иисуса из Назарета крест был знаком с детства. (Сами иудеи не распинали преступников, за исключением Александра Янная, царя из династии Хасмонеев, который в 88 году до н. э. распял восемьсот фарисеев, не желавших признавать его власть. Это ужасное событие упомянуто в толковании на Книгу пророка Наума, найденном в Кумране.) Вскоре после смерти Ирода Великого в 4 году до н. э. в Галилее началось восстание, которое возглавил Иехуда бен Хизкия. Флавий говорит, что это был самый значительный бунт за все время от завоевания Палестины Помпеем в 63 году до н. э. до разрушения Храма в 70 году н. э. (Флавий. Против Апиона, 1.34; Древности, 17.271 сл.; Война, 2.56). Римский военачальник Вар, который в то время управлял римской провинцией Сирия, сделал то, что римляне умели лучше всего: он жестоко подавил восстание и распял около двух тысяч бунтовщиков. Таким образом, жители Галилеи времен детства Иисуса были очень хорошо знакомы с римскими крестами (Древности, 17.286–98; Война, 2.66–79).
Когда я был ребенком, в каждом окрестном городе или селе стояли памятники погибшим в двух мировых войнах. Я знал многие семьи (включая свою собственную), которые потеряли в этих войнах одного, двух или более своих членов, и мы ежегодно торжественно поминали их. В Древней Галилее, хотя там и не строили памятники погибшим повстанцам, в городах и селениях, где Иисус возвещал приход Царства Божьего, жители также должны были хранить память о тех, кого они знали, любили и потеряли из-за жестокости римлян. Когда он призывал своих последователей взять свои кресты и следовать за ним, это воспринималось не просто как метафора.
В другой раз римляне воздвигли множество крестов в тех местах, которые Иисус хорошо знал, два поколения спустя. Римский военачальник Веспасиан и его сын Тит приблизились к Иерусалиму в конце войны 66–70 годов н. э. Захватив его окрестности и осадив сам священный город, они распяли перед его стенами столько евреев, что стали испытывать нехватку дерева и вынуждены были доставлять его издалека. Иосиф Флавий рассказывает, как он шел мимо этих распятых и обнаружил среди них троих своих друзей, которых приказал снять с крестов. Один из них выжил; двое других скончались, и их разлагающиеся тела стали пищей для птиц и собак.
Распятие Иисуса из Назарета, случившееся вероятнее всего в 33 году н. э., приходится по времени примерно посередине между двумя этими массовыми казнями. Ни один человек в том мире не мог, услышав слово «крест» или вспомнив о ком-то, погибшем такой смертью, не ощутить ужаса и позора этой казни. Также и Савл из Тарса, путешествовавший по римскому миру, мог видеть множество крестов: много крови, много разлагающейся плоти, множество стервятников, терзающих скорчившиеся тела. Он, должно быть, нутром понимал – возможно, так, как мы никогда не сможем, – почему «слово о кресте» было безмерно шокирующим, возмутительным и безумным. Нам нужно держать это в уме и в воображении, если мы хотим хоть немного почувствовать, почему это слово было настолько революционным.
Есть и вторая вещь, которая важна для нас: иногда римляне использовали распятие для того, чтобы посмеяться над несчастным, который имел какие-то социальные или политические притязания. «Ты хотел подняться и возвыситься? – как бы говорили они. – Прекрасно, мы поднимем тебя повыше». Таким образом, распинаемый не только медленно умирал в муках, не только был опозорен и не только был наглядным предостережением для других, но также служил пародией на амбиции самоуверенных мятежников. Они хотели подняться по социальной лестнице? Что же, поднимем их над толпой – на кресте! Когда император Гальба был правителем Испании, где он родился, один осужденный на распятие заявил, что он римский гражданин. В ответ Гальба распорядился поднять крест повыше и покрасить в белый цвет, чтобы обозначить высокое социальное положение распятого. Когда Пилат велел написать на табличке, водруженной над головой Иисуса, «царь иудейский», этим он хотел сказать – не только об Иисусе, но и о евреях в целом: «Вот что мы думаем о таких, как вы».
Из сказанного выше, я думаю, уже можно составить представление об ужасающей жестокости мира, управляемого римлянами. Там было и нечто парадоксальное. Август, первый великий римский император, торжественно провозгласил, что принес в обширные владения Рима мир и процветание. Он воздвиг в Риме Ara Pacis («Алтарь мира»), украшенный величественными рельефами себя самого и своей благочестивой семьи. А в это время его подчиненные по всей империи, безжалостно и жестоко уничтожая противников Рима, следили за тем, чтобы местные народы жили «в мире» и понимали, кто хозяин. Август обещал дать людям мир и спокойствие с помощью устрашения и насилия. Гнев и битвы продолжали занимать важнейшее место в классической культуре.
Все это помогает нам понять символический смысл распятия в том мире. Первые христиане очень быстро наделили крест Иисуса глубокими, богатыми и революционными смыслами, но все это противостояло тем смыслам, которыми крест уже обладал. У него уже был социальный смысл: «Мы стоим над вами, а вы неизмеримо ниже нас». У него был политический смысл: «Хозяева здесь мы, а вы и ваш народ ничего не стоите». Поэтому крест имел богословский или религиозный смысл: богиня Рома и кесарь, сын бога, стоят выше всех местных богов. В ту пятницу, когда умирающий Иисус висел на кресте, все эти смыслы были интуитивно понятны – причем не только римским воинам, но и плачущим женщинам у подножия креста и опозоренным ученикам за закрытыми дверями. Нам надо помнить все эти многочисленные символические смыслы креста в эпоху поздней Античности, которые не ограничиваются болью и страхом, если мы желаем понять, почему проповедь первых христиан о кресте обрела именно такую форму. Иначе мы не сможем понять те вопросы, которыми должны задаваться историки и богословы: как и почему крест столь быстро приобрел совершенно иной символический смысл? И что именно этот революционный смысл говорил о Боге, о мире, об Израиле и обо всем человечестве?
Все это значит, что, когда мы пытаемся понять распятие Иисуса, пытаемся думать о нем так, как думали первые христиане, мы вступаем в темную и опасную область. Не стоит ожидать, что мы сможем уловить эту тему, сформулировать ее в одной незатейливой фразе. Сжатые раннехристианские формулировки указывают на то, с чем сегодняшняя мысль, в том числе современная христианская мысль, знакома отнюдь не так хорошо, как ей следовало бы. Как воскресение Иисуса не вписывается в рамки никакого иного мировоззрения, ставя нас перед выбором: либо отвергнуть его целиком, либо позволить ему по-своему перестроить существующие мировоззрения, так и крест требует переосмысления привычных для нас категорий. Мы не можем завладеть им; быть христианином означает, среди прочего, дать кресту завладеть нами. Если мы с легкостью осваиваемся с ним, вписывая в рамки своих теорий и даваемых проповедниками гладких разъяснений, значит, мы уменьшили его до таких размеров, при которых им удобно пользоваться или даже манипулировать. В этой книге мы будем стремиться к противоположному: мы попытаемся представить новый, гораздо более библейский и куда более революционный взгляд на то, что означал крест для первых христиан и даже для самого Иисуса.
Еще одна особенность греко-римского мира поможет нам понять, почему крест Иисуса так быстро обрел свой особый смысл: что Иисус умер «за нас», «за грехи наши» и тому подобное. Представление о том, что некто умирает за кого-то еще, столь знакомое нам, потому что о нем говорят Евангелия, встречается куда чаще в античной языческой литературе, чем в еврейской литературе того времени (Древний Израиль почти не мыслил так, хотя, как мы увидим, есть несколько значимых исключений). Как минимум шесть пьес Еврипида посвящены именно этой теме. В древних легендах постоянно встречаются рассказы о том, как люди приносят в жертву самих себя, или любимую дочь, или особое животное, чтобы расположить к себе богов или отвратить их мщение.
Один древний автор выразил эту идею удивительно ярко примерно в то же время, когда жил апостол Павел. Лукан описывает гражданскую войну в Риме веком ранее, когда Юлий Цезарь сражался с Помпеем. Подобно многим историкам той эпохи, он вкладывает в уста своих героев длинные речи, а один из самых благородных его героев – это Катон. Вот что говорит Катон в поэме Лукана, отдавая свою жизнь в борьбе за справедливость и искупление:
О, если б вышним богам и Эребу явилось угодным
Эту главу осудив, предать ее всем наказаньям!
Деций себя обрек и раздавлен был вражьей толпою;
Пусть же меня поразят оба лагеря; стрелами Рейна
Варваров орды пронзят: пролагая сквозь копья дорогу,
Смело приму на себя всей битвы кровавые раны.
Всех людей искупи, моя кровь: пусть это убийство
Тяжкую пеню сотрет, заслуженную римским развратом,
Но для чего погибать народам, податливым к игу,
Любящим жесткую власть? Меня лишь мечом поразите —
Воина призрачных прав и напрасного стража законов!
Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям
Всех гесперийских племен: властителю после Катона
Незачем будет война.
Подобные примеры можно найти у Платона, Аристотеля, стоиков и многих других авторов: люди умирают за закон, за свою страну, за друзей и родных и даже за императора. Знаменитые слова Горация Dulce et decorum est pro patria mori – «Приятно и почетно умереть за отечество» (Оды, 3.2.13) – лишь суммируют то, что говорили и во что верили многие. Когда Каиафа говорит в синедрионе, что лучше одному человеку умереть за народ, чем позволить погибнуть всей нации (Ин 11:50), явные отзвуки этого обнаруживаются в античной языческой литературе, а не в еврейских священных писаниях, и лишь изредка встречаются в послебиблейской иудейской литературе.