Едва ноги коснулись опоры, Канифа сгреб ее за шиворот.
– Никея, веревка! – проорал он наверх, вбивая шипы в снежную корку. – Скорей, пока нас не утянуло!
Никея каким-то чудом справилась с узлом. Когда веревка провисла, оба повалились в снег.
Фуртия скрылась под кручей, и тогда Думаи встала, качнулась против ветра, спрятала руки под мех и потащилась за Канифой, волоча ноги, словно ее обули в каменные сапоги.
«Дитя острова».
С трудом обернувшись, она увидела Наиматун.
«Ветер веет скверной. Огонь близок, а звезда еще далека. Та звезда, что принесла нас в этот мир, – длиннохвостое светило из черных вод творения. Я должна защитить землю, которую зову своим домом».
«Спасибо, что проводила нас. – Думаи согнулась в поклоне. – Никто из нас не заслужил такой чести».
«И в тебе есть звезды, всадница. Однажды я еще увижу тебя в небе».
С этими словами Наиматун из Глубоких Снегов скрылась, оставив их там, где не было места человеку. Думаи не сомневалась, что видела божество странников в последний раз.
Канифа тем временем снова намотал веревку на пояс. Думаи достала свои секирки. Она вбила острие одной в лед, утвердила шипастую подошву, и они двинулись вдоль скалы.
Подъем в сравнении с ипьедскими восхождениями был чистой мукой. Она казалась себе вдвое тяжелее обычного. Каждый раз, подтянувшись на руках, Думан не могла отдышаться и была на грани обморока. Забросив наконец колено на покрытую настом вершину, она подумала, что сейчас умрет от жгучей боли в бедрах.
Пробитая в горном склоне дверь оказалась заперта изнутри. Тщетно Канифа колотил по ней кулаком. Собрав остатки сил, они рубили секирками трухлявое дерево, пока Думаи не удалось протиснуть руку в дыру, нащупать и сдвинуть железные засовы. Она никогда не упивалась допьяна, но именно так представляла опьянение – словно кровь сгустилась и едва текла в жилах.
За дверью у них подогнулись колени. Канифа поддержал Думаи и вытащил кожаный мешочек, которым обзавелся на Снежной дороге. Внутри лежало северянское огниво. Он выбил искру на промасленную обмотку факела, и огонек осветил пещеру.
Тонра выстроила себе скромное жилище. Сквозь туман в глазах Думаи разглядела очаг и три выцветшие подушки. Над очагом висел крюк для котелка. Толстые занавеси на стенах, циновки на полу – слабая защита против неземного холода. Стол был завален бумагами. Думаи прохромала к отверстию, уводившему в следующую пещеру.
Там они нашли завернутую в меха Тонру. Ее лицо скрывали черные волосы. Они отросли так, что женщина могла бы завернуться в них целиком и все равно концы стелились бы по полу.
Думаи опустилась на колени, склонилась – и не услышала дыхания. Сняв перчатку, она взяла женщину за руку, сдвинула рукав красной рубахи и прижала большой палец к запястью.
– Она мертва.
Канифа поднес факел поближе:
– Не истлела.
– Слишком чист и холоден воздух. На такой высоте ничто не гниет. – Думаи тронула пальцем пятно на боку у мертвой. – Здесь кровь, но умерла она, по-моему, не от этого.
– Скорей уж от голода. – Канифа потер нос. – Или Бразат ее в конце концов одолел.
Да, Тонра была страшно истощена, и в смерти скукожилась, как сухой лист. Думаи хотела отвести волосы с ее лица, но удержала руку. Не надо тревожить мертвых.
– Значит, Иребюл верно сказала. – При этих словах у нее сжались кулаки. – Неужели мы напрасно добирались в такую даль?
– Поищем еще.
В первой пещере на полу валялась слипшаяся кисть для письма и плитка туши. Они стали перебирать крошащиеся свитки.
– Кое-что тут на сейкинском. Старинное письмо, и все же… – Думаи перевела дыхание, моргнула. – Она с нашего острова?
«Я не пишу о том, что запомнила и что делала, потому что от этого боль моего изгнания станет лишь мучительнее, а душа и так исстрадалась. Лучше мне забыть те боль и скорбь, пусть не нахлынет на меня прошлое, которого я не в силах изменить. Впредь я буду наблюдать еженощное движение звезд так, словно у меня не было прошлого. Не будет у меня иного жилища, кроме этого, и иных друзей, кроме них.
Хотела бы я знать, выйдут ли в конце звезды – свечки верхнего мира».
Голова болела все сильней. Думаи перебирала листы, отыскивая хоть какое-то упоминание о равновесии.
«Нынче ночью я снова проснулась помимо воли. Этот звенящий воздух замедляет движение, как и следовало ожидать. Я думала, что примирилась со своей участью, но прежде меня отвлекал мир вокруг. Теперь я лишена этого утешения.
Путь, открытый другим, не для меня. Даже бросившись вниз, я, хотя бы и разбилась на куски, не перестану быть. Я боюсь испробовать этот путь. Не могу. Я должна сдержать слово, как держали его другие, лучше меня, – я, пережиток, светляк, продолжающий светиться и в янтаре».
Думаи слишком долго сдерживала себя. Теперь в животе у нее зазвенел страх. Все это – бред больного сознания, а не расчеты гения. Мастер Кипрун ошибся.
Канифа читал другую запись:
– Вот это вроде бы важно. – Он повернул к ней лист.
«Почему ты все преследуешь меня, если я блюду свою часть договора – этот живой камень, владеющий мной, как я владею им. Он не знает покоя и не дает покоя мне, и все же мой долг – беречь его. Он сдерживает огонь, но какой ценой?
В день, когда порвутся эти узы, я узнаю ответ. Как бы далеко ни пришлось уйти, я его узнаю…»
– Надо найти этот ее камень, – пробормотала Думаи и тут заметила на полу еще один свиток, упавший вместе с кистью. Она подняла его.
«Скоро снова пройдет комета. Она отметит пятьсот шестой год с того дня в море и даст новую силу моему врагу.
На сей раз она явится в первый день весны двенадцатого года пятого века, чтобы остудить восставшее пламя. Может быть, она покончит с прошлым. Если же нет, я не хочу больше просыпаться».
– Канифа, это оно. – Думаи не сводила глаз с записи. – Тонра пишет, что комета придет в двенадцатом году пятого века – это будущий год – и остудит восставшее пламя. Наверняка это и есть ответ.
– Комета! – Лицо его оживилось. – Комета, поддерживающая равновесие.
– Может быть, отец о ней знает, но если так, этот век огня не навсегда, как и говорил мастер Кипрун. Это колесо, вечно вращающееся колесо. Значит, нам просто нужно продержаться до будущей весны.
– Легко сказать. – Канифа закашлялся. – Думаи, нам нельзя здесь больше оставаться.
Она не стала спорить, поднялась и позвала: «Великая, мы выходим», но Фуртия не откликнулась.
Пока Канифа складывал в мешок ветхие записи, Думаи заново прочесала пещеру, обыскала каждую трещинку, стараясь не замечать, как часто стучит сердце. Вернувшись к Тонре, она со второго взгляда заметила, что та свернулась, словно укрывая что-то своим телом.
Шкатулку.
Работа показалась ей лакустринской – кованое серебро с позолотой, с тонкой гравировкой на крышке. Формой шкатулка напоминала округлый плод. Думаи осторожно сняла крышку – и вот он, камень. Большой, с ладонь, гладкий, как жемчужина, глубочайшей синевы с белым проблеском из сердцевины. Думаи засмотрелась в его глубину как завороженная.
– Канифа.
Он присел на корточки рядом с ней, сказал сипло:
– Вот, стало быть, что она берегла. Что это?
– Не знаю. Заберем?
Подумав, Канифа кивнул:
– Она уже не может его оберегать. Надо узнать, что это и почему она ради него приговорила себя к изгнанию. – Он ущипнул себя за переносицу. – Фуртия летит к нам?
– Я ее позвала.
Думаи долго не решалась взять камень в чашечку ладони. Она чувствовала себя подлой разорительницей могил – но им нельзя было отказываться ни от какого ключа.
Камень нестерпимо холодил даже сквозь подбитую ватой перчатку. Она завернула его в шерстяной лоскут и спрятала в кошель на поясе, крепко стянув и завязав шнурок.
Снизу донесся зловещий гул. Выбравшись с Канифой на уступ, они увидели собирающуюся над потемневшим Ошейником бурю. Тучи свивались над Голюмтаном, весь город опутали горящие нити, и Думаи различила в них вспышки золота.
– Змеи! – выдохнула она.
– Должно быть, боги призвали бурю, чтобы их ослабить. Надо идти вниз самим, Маи, спуститься ниже крыши мира.
– Нам в таком состоянии не осилить спуска.
– Попробуем.
Дрожащая Думаи моргала под ледяными порывами ветра. Солнце, и без того закопченное, окрасилось багровым.
– Хорошо, – процедила она. – Спустимся, насколько сможем, и поищем укрытия.
Связавшись веревкой, они перебрались за перегиб уступа и по льду двинулись вниз. Спуск с горы бывает много опасней подъема, и Думаи не поддавалась напору чувств, приказывавших ей поспешить. «Не дразни гору», – говорила ей мать, а они это и сделали, поднявшись туда, куда залетали лишь боги.
«Фуртия, умоляю, услышь меня. – Думаи вбивала в лед шипы. – Мы здесь скоро задохнемся».
Канифа оступился и сорвался, потянув за собой Думаи. Помогая друг другу, они нащупали новую опору для ног и стали пробираться вдоль каменистого гребня. Скоро крутизна заставила их сесть, не то ветер сбил бы обоих с Бразата. Думаи старалась не заглядывать вперед дальше ближайшего крошечного движения. Она уже не чувствовала ступней в сапогах.
Они обогнули огромный выветренный бугор. Под ним тучи сгустились, сверкнула молния – все на миг засветилось, а потом глухо зарокотал гром.
– Думаи, это змей?
Ветер рванул, не дав ей ответить, отшвырнул к утесу так, что она ударилась головой. Ледяные капли резали лицо, как острые черепки, и Канифа обхватил ее, прикрывая собой.
Они продолжали спуск. На склон, покрытый мягким снегом, выбрались в такой темноте, что собственных ног не разглядишь. Канифу вырвало. У Думаи вырывались изо рта частые белые облачка.
«Кто-нибудь меня слышит?»
Молчание в ее мыслях ревело громче бури.
– Канифа, – проговорила она слабее, чем хотелось. – У меня железо на языке. Кровь из носа идет?
– Немножко. – Он попытался утереть ее своей толстой перчаткой. – У нас не бывает г-горной болезни. Это же мы!