– Тепло и вода. Понемногу от каждой из нас. – Никея взглянула Думаи в лицо. – На Севере ты напомнила мне, что я тебе не супруга. А если бы была?
Думаи едва сдержалась, чтобы не обнять ее: одно движение грозило разрушить сон.
– Мой отец сочтет это победой, – говорила Никея. – Он решит, что ты в нашей власти и я буду лепить тебя по нашему усмотрению. А втайне мы с тобой станем настоящими союзниками. Вместе разрушим его влияние. За тобой любовь по меньшей мере трех кланов, а за мной – Надама, родичи моей матери. Мы могли бы установить равновесие при дворе, Думаи.
Ее руки скользнули ниже, обхватили Думаи за бедра.
– Будь я императрицей, – прошептала Думаи, – мне бы понадобился наследник.
Перед глазами непрошено встал образ чужого человека, вламывающегося в ее тело. Оно отходит другому, растягивается, наполняется помимо ее воли, растит в темноте семя. Думаи знала, что вывести этот росток на свет значило бы глубоко ранить душу, даже если раны тела затянутся. Он будет так тянуть к себе, что связь порвется, оставив ее тонуть. Она уже много лет как поняла, что это не ее выбор.
– Думаи…
Никея прижалась к ней мокрым лбом. Ее лицо, ее голос стерли видение.
– Есть другой способ, – сказала она. – Сузумаи тебе сестра, а мне кузина. Мы сможем вырастить ее сильной и твердой, чтобы продолжила ваш род, а мы с тобой правили бы, как желала Шелковичная королева: следуя воле народа. Для этого нам надо просто доверять друг другу.
Теперь Думаи коснулась ее – едва-едва, кончиками пальцев погладила щеку. Никея следила за ней с мучительной, затаенной надеждой.
– Хорошая мысль. Может сработать. – Думаи поняла, что сказала правду, и от облегчения губы у нее сами сложились в улыбку. – Нам придется дождаться кометы, но… я над этим подумаю.
Никея обняла ладонями ее лицо.
– И я подумаю, – почти неслышно шепнула она. – Я стану думать о том, каково принадлежать тебе.
Их носы соприкоснулись.
– Стану думать, каково обнимать тебя каждую ночь.
Думаи совсем ни о чем не могла думать. Сердце колотилось о грудину. От поцелуя Никеи в глазах потемнело, исчезло даже каменистое дно ключа.
Она взмыла над землей.
Никея увлекла их на глубину. Думаи обхватила ее двумя руками, ощутила неутолимую тягу меж бедер, порыв прижать Никею еще тесней.
«Нет, – напомнила она себе, пьяной от желания. – Нет, это я попалась на крючок».
Никея забрала в горсть ее волосы, и сила ее пальцев была тому доказательством.
Вода омывала им животы, доходила до плеч. Никея дышала ей в шею. Желание и без слов звучало в ее голосе, и Думаи вообразила ее в постели – в их постели, императрицы и ее супруги. Это ложе станет им надежной гаванью. Образ прогнал все другие мысли, ее поцелуй стал глубже. Они не держались на ногах. Никея смеялась ей в губы. Думаи давно не слышала такого сладкого и беспечного смеха.
Потом они выбрались на берег, и Думаи легла на груду одежды. Никея смотрела на нее сверху, любовь светилась в глазах так ярко, что Думаи удивилась, как прежде не замечала ее.
– Мне снилось, – прошептала Никея, – что ты все еще певица богов, а я твой алтарь.
«И мне то же снилось», – хотела сказать Думаи, но горло пересохло от желания.
Она заменила слова прикосновением. Она взяла ее грудь – как святыню, как речную жемчужину в раковине ладони. Никея прижалась ближе, одной рукой держала за плечо, другой за талию.
Время утратило границы, утратило всякий смысл. Думаи доселе занималась этим только в сладостных снах. Но Никея – серебряная луна, освещала ей путь. Скрытые течения ее тела, тихие нежные звуки, движения – Думаи не нужно было других подсказок. Она следила, как наслаждение омывает ее, разбивается о нее, и зрелище это было прекраснее восхода солнца на горе Ипьеда. Думаи снова поцеловала ее и, хотя никогда не погружалась в море, узнала, какой вкус у его волны.
Думаи отвела прядку волос с ее лба. Никея улыбнулась и по-старому блеснула глазами. Она закинула на Думаи ногу, опрокинула ее на спину, села верхом на бедра и скользнула рукой вниз, ошеломив многообещающим прикосновением. Они переплели пальцы.
– Ты мне веришь?
Голос был мягкий, как вечерняя молитва.
– Да, – сказала ей Думаи, – теперь верю.
Никея подняла их переплетенные пальцы к ее щеке. Эта ночь могла стать для мира последней – не было времени ждать. Никея снова завладела ее губами, и больше ничего не осталось.
Думаи погрузилась в ее безрассудное море, желая, чтобы с ней вместе утонул весь пылающий мир.
87
Еще не спустилась ночь, но обитель молчала, слышались лишь их шаги. Вулф с Тунувой и Сию шли к тоннелю, выводившему наружу – к смертным судорогам людского мира.
– Не хочется давать тебе непривязанного ихневмона, – говорила Тунува. – Они бывают строптивы.
Лукири семенила с ней рядом, цепляясь за ее пальцы.
– Нинуру о тебе позаботится. Она ждет на той стороне.
– Нинуру твоя, Тува.
– Она скоро вернется.
Вулф еще в тоннеле ощутил слабый запах дыма. Сию крепко обняла его.
– Армул, – слабо шепнула она, – береги себя, брат.
– И ты. – Он коснулся губами ее лба. – Дорожи семьей, Сию. До конца жизни.
– Я дорожу. – Сию дотянулась до его подбородка. – Не поклоняйся Обманщику. Пусть только для себя, но ты знаешь правду.
Она накрыла ладонью его сердце:
– Не будь дураком, как инисцы.
Вулф серьезно кивнул ей и присел на корточки перед Лукири:
– До свидания, Лукири. Мне надо идти.
Девочка, морща лоб, взглянула на Тунуву, затем нахмурилась пуще прежнего, повторила: «Ити. Лу-ки-и» – и погладила его по щеке:
– Скоро пи-дешь?
– Надеюсь, кроха.
Лукири кивнула, но губы у нее задрожали. Сию подхватила дочь на руки и отошла, оставив его наедине с Тунувой, которая сняла с плеча и протянула Вулфу широкий кожаный колчан:
– Для тебя сделала. Знаю, ты предпочел бы меч, но против змеев копье лучше.
Вулф открыл чехол. Внутри было прекрасное куменгское копье, складное, как у Тунувы. На рукояти мелко, чтобы не привлекать внимания, она вывела его селинийское имя.
– Спасибо, – пробормотал Вулф. – Отменное оружие, Тунува. Я буду его беречь.
– Будь счастлив. Надеюсь, сможешь, после всего пережитого.
– Думаю, смогу. Я теперь знаю, кто я такой.
Повисло мучительное молчание. Взглянув на нее, Вулф засомневался, заставит ли себя уйти.
– Прости, – звенящим голосом проговорила Тунува. – Я тебя искала. Так долго…
– Не твоя вина.
Он пожалел, что худо овладел селини, и, глядя на ее дрожащий подбородок, взмолился, чтобы она поняла, что он сейчас скажет.
– Я завидовал Маре и Роланду – те, хоть недолго, знали свою мать. Я плакал, засыпая, силился тебя вспомнить. И вспоминал. Я хранил твой голос, хранил твои прикосновения и твою любовь в своем сердце. Я никогда не воображал мать великой воительницей, которая, чтобы еще раз меня увидеть, пройдет целый свет от края до края. – Он попробовал улыбнуться. – О такой, как ты, я и не мечтал.
Глаза Тунувы наполнились слезами.
– Я буду скучать, – прошептала она. – Тебя здесь ждут, всегда. Ты можешь вернуться.
– Это хорошо.
– Тогда еще увидимся. – Тунува привлекла его к себе. – До свидания, мой храбрый сын.
Вулф изо всех сил прижал ее к себе. Он старался удержать этот миг в памяти: запах пламенных лилий, ее надежное тепло, ее дыхание.
Он никогда больше не увидит во сне пчел. Звук ее голоса, сила ее рук навсегда их изгнали.
– Я буду почитать Мать, – сказал он. – И тебя. Пока я жив.
– Ты и так почитаешь.
Тунува, дрожа, приникла к нему. Когда они наконец отпустили друг друга, Вулф на прощание поцеловал ее в лоб. Она судорожно выдохнула и еще долго смотрела вслед.
Слезы покатились по ее щекам не раньше, чем он скрылся в темноте.
Она плакала, пока не выгорел голос, пока не занялись огнем глаза и суставы, пока голова не распухла от боли. Свернувшись под апельсиновым деревом, она изливала в ночь радость и горе.
«О такой, как ты, я и не мечтал!»
Плоды мерцали под звездами огоньками свечей, словно хотели утешить.
«Ты всегда с нами. – Она прижалась щекой к стволу. – Ты не убежишь, ты корнями врос».
Она, одна в долине, оплакивала Армула. Все годы, которых не дано было вспомнить. Его мальчишество, его ребяческое вранье, его страдания вдали от обители. Слезы заливали лицо. Она задыхалась, держась за грудь между лоном и сердцем.
Он ею гордился. Гордился!
И ушел. Снова ушел в леса, в пасть мира. Боль потери всегда останется с ней, пусть даже теперь ноша не так тяжела. Ее дело – бросить себя, как ком глины, на круг и крутить, вылепливать, превращать в сосуд, который однажды удержит в себе эту боль.
Но была в ней и радость. Он ей поверил, не отверг ее как ведьму. Он узнал Мать. Он вырос воином, таким же добрым и нежным, как Мерен.
И сейчас она любила его так же, как в день, когда впервые взяла на руки.
88
Думаи устроилась в постели, как в гнездышке. У нее на груди спала Никея, золотистая в слабом сиянии свечи.
Вокруг палатки стояла темнота. На рассвете они выходили в лес, вместе со всеми помогали Уноре рубить лес на арбалеты. Потом Никея занималась с Думаи стрельбой из лука, потом подстреливала оленя на ужин. Скрывая свой клан, она по женщине с Бразата назвалась Тонрой.
– Ты думаешь, он принадлежит богам?
Думаи взглянула на Никею. Та поворачивала в луче света ее темный камень.
– Фуртия сказала, это осколок звезды, – ответила Думаи. – В нем великая и страшная сила.
– Он меня пугает.
Никея сдержала кашель. Думаи погладила ее по голове и глубоко вздохнула:
– Я обдумала твое предложение.
– Наконец-то! Я уже начала смущаться. Для меня это редкое переживание. – Никея села. – И к чему привели твои размышления, о мудрая жительница лесов?