Марджи подалась к Джонатану, и на ее лице заиграла знаменитая хитрая улыбка.
– В твоем теле живут пятьсот тысяч видов микроорганизмов.
– Но я этого не ощущаю.
– Около ста миллиардов населяют кишечник.
– Перестань – фу, какая гадость.
– Бактерий, живущих в тебе, в сотни раз больше, чем клеток в твоем теле.
– Замолчи, а то мне уже захотелось принять антибиотик.
Марджи улыбнулась:
– Порой мы нуждаемся в тех, кого привыкли считать врагами.
– Что еще ты собираешься мне преподнести?
– Эти бактерии защищают тебя от вредоносных организмов, из-за которых ты можешь серьезно заболеть. Глушить их антибиотиками означает сделать себя очень уязвимым. И потом…
– Что?
– Есть еще кое-что, – сказала она таинственным тоном.
Джонатан нахмурил брови.
– Бактерии, живущие в твоем кишечнике, ответственны за изрядную дозу серотонина. Без них ты ее не получишь.
– А что такое серотонин?
Марджи разглядывала его несколько секунд, выдерживая многозначительную паузу.
– Гормон, который дает тебе возможность чувствовать себя счастливым.
16
Остин Фишер сощурил глаза и легонько тряхнул головой, пытаясь отогнать воспоминания и сосредоточиться на настоящем моменте. Прошлого больше нет. И нечего к нему возвращаться. Он взял в руку теннисный мяч и сжал его пальцами, сосредоточившись на возникшем ощущении. Это ощущение принадлежит настоящему, и только настоящему. Однако через несколько секунд образ датского игрока снова возник перед глазами, и снова послышался его чуть гнусавый, противный голос, дающий интервью CNN.
Остин Фишер просто машина – машина для завоевания побед.
Все из-за ревности. Именно ревность толкнула этого спортсмена-неудачника всколыхнуть в нем ужас, давно похороненный внутри.
Соберись – ты же профессионал.
За всю карьеру ему часто доводилось слышать, как комментаторы говорят очень неприятные вещи. Но это было частью игры, и он научился не особенно близко принимать к сердцу их реплики. Конечно, он всякий раз раздражался и даже злился, но тут было другое. Никогда еще это не затрагивало его так глубоко. Но почему? Почему именно сейчас? Почему как раз в ходе турнира, который должен проложить ему дорогу в спортивные анналы?
Машина для завоевания побед, лишенная всякого чувства, – в этом и состоит его сила.
Как они могут быть к нему так несправедливы? Как могут сбрасывать со счетов всю ту громадную работу, которую он проделал, годы тренировок, упорный, ожесточенный труд без отдыха и поблажек? Зачем же одним взмахом руки перечеркивать все его усилия?
В этот момент в комнату, озаренную ярким светом, вошел Уоррен. Гостиная виллы, снятой на время турнира, выходила застекленными дверями на бассейн. Улыбка быстро сбежала с лица Уоррена, когда он посмотрел на теннисиста.
– Что-нибудь случилось?
– Да нет, все в порядке, – отозвался Остин ровным, прекрасно выверенным тоном.
Уоррен секунду разглядывал теннисиста, потом уселся на подлокотник кресла напротив.
– Это… это все тот датчанин, да?
Остин на несколько секунд застыл, потом кивнул и недовольно поморщился. Лучше уж рассказать Уоррену о своей слабине. Если начинаешь что-то скрывать от тренера, это до добра не доведет.
– Я давно выбросил и его, и его слова из головы, но они вернулись и преследуют меня.
Уоррен прищурился:
– И что тебя беспокоит?
Остин на секунду задумался, чтобы понять, что происходит у него внутри.
– Я снова вспоминаю несправедливость, и это меня огорчает, отвлекает внимание. Короче, волнует.
– Обычно такие штучки приводили тебя в бешенство, – с озабоченным видом сказал Уоррен.
– Обычно такие штучки отпускал какой-нибудь журналюга, и я действительно бесился. Но тут – теннисист, такой же, как я, и это меня расстраивает, сам не знаю почему. Это ранит.
Уоррен помолчал несколько мгновений, потом встал с места:
– Через пару минут ты будешь над этим смеяться. Когда-то в прошлом, занимаясь предпринимательством, я много работал над такого рода проблемами. Контекст разный, но схема одна. Там это касалось прежде всего людей, которые не могли забыть несправедливого упрека начальника или злопыхательства коллег с длинными языками.
Он взял с низкого столика графин.
– Хочешь водички?
Остин кивнул. Уоррен налил два стакана и протянул ему один.
– Говоришь, в память возвращаются его образ и слова… А в какой форме? Расскажи-ка поподробнее.
– В какой форме? Ну… Как бы это сказать… Я вижу его голову, как на экране телевизора.
– А на каком расстоянии от тебя ты ее видишь?
– Как это?.. Она у меня в голове, а не на расстоянии…
– Ну да, но если бы тебе надо было разместить этот мысленный образ в пространстве, ты бы куда его поместил? Где бы он оказался?
Остин сосредоточился. Трудно ответить, куда ты поместил бы воспоминание.
– Я бы сказал… метрах в трех от меня.
– А какого размера?
Остин секунду поразмыслил, стараясь вызвать в памяти воспоминание.
– Внутри квадрата метр на метр.
– А цвет? Черно-белая гамма? Изображение контрастное или размытое?
– Цветное, контрастное. И цвет лица у него был как у пьяницы. Портил весь кадр.
– Изображение застывшее или движущееся?
– Это фильм. Я мысленно пересматриваю фильм с его интервью.
– O’кей. А голос? Опиши голос, каким ты его слышал.
– Сильный, хотя и гнусавый. Его рассуждения без конца крутятся у меня в голове.
– Хорошо. А теперь возьми и отодвинь его изображение, ну, скажем так, метра на четыре или на пять.
– А зачем?
– Меняя ракурс и расстояние, ты меняешь и свое представление о предмете. Отодвинь изображение на четыре-пять метров.
Остин вызвал в памяти образ теннисиста в движении и мысленно его отодвинул. Потом утвердительно кивнул.
– Очень хорошо, – сказал Уоррен. – А теперь медленно уменьшай изображение. Уменьши его вполовину.
– Есть.
– А теперь убирай цвета, сделай изображение затемненным, блеклым и почти черным на белом фоне.
Производя эти манипуляции, Остин улыбался.
– Отлично, – сказал Уоррен. – В какой мере это изменило горькие воспоминания?
– Я от них словно отодвинулся.
– Прекрасно. А теперь попробуй поиграть его голосом. Заставь его говорить сонно, тягуче, все медленнее и медленнее, пусть его голос стекает, как клей, и бубнит одни и те же фразы.
Остин сосредоточился на несколько секунд, а потом стал ухмыляться.
– А теперь, – сказал Уоррен, – прибавь к этому маленький оркестрик, этакий звуковой фон, который сопровождает его слова. Ты все время слышишь, что он говорит?
– Слышу.
– Прибавь еще… цирковой оркестрик! Цирковую музыку, какую мы слышим порой: забавную, смешную, шутовскую и немного гротескную. Сквозь нее все еще пробивается голос этого типа, который все говорит, все гундосит своим голосом, похожим на размякшее сладкое тесто.
Остин представил себе такой воображаемый фильм и расхохотался. У соперника был вид пьяного в стельку деревенского идиота.
Ооостин Фииишер – это мааашииина…
А в сопровождении фоновой музыки голос его звучал просто уморительно.
– А теперь начни сначала, – сказал Уоррен, – и прокрути этот новый фильм еще раз, а потом еще раз задом наперед.
– Задом наперед?
– Ну да, как киномеханик, который неправильно перемотал пленку. Сцена воспроизводится задом наперед.
Остин снова сосредоточился. Это было нелегко.
– Прокрути ее как надо, с цирковой музыкой и всей шумовой чехардой.
Остин избавился от напряжения. Образ датского теннисиста уже не вызывал у него никаких отрицательных эмоций. Он слушал все выпады соперника, тихонько посмеиваясь.
– С этих пор, – сказал Уоррен, – всякий раз, когда в памяти всплывет образ этого теннисиста, его будет сопровождать весь созданный декор.
Остин улыбнулся и сказал себе, что надо будет применить эту технику к застарелым упрекам отца, вбитым в сознание с детства. Они возникали ниоткуда и порой еще долго звучали у него в ушах.
Но не сейчас. Позже. Когда он выиграет турнир.
17
Дзинь!
Чокнулись с хрустальным звоном бокалы. Терраса кафе была залита солнцем.
– Ваше здоровье! – сказал Джонатан, широко улыбаясь.
– Твое здоровье, – пробормотали Майкл и Анжела.
После того как Майкл услышал, что возвращение Джонатана в Сан-Франциско на данный момент вовсе не означает его возвращения на работу, вид у Майкла был раздосадованный.
– Прекрасно выглядишь, – с легкой завистью заметила Анжела. – Я уж и не знаю, кто был тот идиот, который говорил: «Здоровье – в работе».
Уже два дня Джонатан словно витал в облаках. Его вдохновили разговоры с Марджи, и он вновь обрел вкус к жизни. Теперь он по-другому видел мир, и ему казалось, что он принимает участие в каком-то необыкновенном, загадочном приключении. Он не мог бы сказать точно, надолго ли, но сейчас он смаковал магию каждого мгновения. Как только его взгляд пересекался с чьим-нибудь взглядом, останавливался на цветке, на дереве или на птице, ему сразу хотелось улыбнуться.
– Похоже, тебе стало лучше, – произнес Майкл таким тоном, словно упрекал.
– Да, у меня все отлично.
Майкл отпил глоток.
– Прирост доходов нашей фирмы резко упал с тех пор, как ты ушел, – сказал он.
Джонатан с улыбкой смотрел на своих коллег. Черты и выражение их лиц, глаз, их движения – все говорило об их жизни, с ее страхами и надеждами. И за этими чертами Джонатан угадывал, какими оба были в детстве, как вырастали и взрослели, сохраняя при этом какую-то частицу самих себя. И это делало их очень трогательными.
Джонатан вдруг понял, что возможность посмотреть на них вот так, по-настоящему, выпадала ему очень редко. Ведь обычно мы скользим глазами по лицам, не замечая деталей, просто не обращая на них внимания.
– Какое удовольствие – видеть вас! – сказал он весело.