Я её не осуждаю.
Но по опустошённому выражению её угловатого лица я вижу, что она всё же полагалась на своё будущее «я». Она верила, что уж она-то себя не подведёт.
Никогда в жизни.
За прошедшие годы я не раз наблюдала, как другие консультанты говорят банальности. Это ничего не значит, я уверена. Должно быть, будущая «ты» верит, что ты на верном пути. Уверена, что всё будет хорошо.
Меня распирало от злости, когда впервые наблюдала за тем, как старшеклассники проходят через этот ритуал. Я не произнесла ни слова, что, вероятно, было наилучшим поведением, потому что про себя я перекручивала банальности, произносимые моими коллегами, превращая их в нечто ужасное.
Это что-то да значит. Мы знаем, что это неспроста. Твоё будущее «я» ненавидит тебя, или, возможно — вероятно! — ты умерла.
Все эти мысли приходили мне в голову в зависимости от того, как развивалась моя жизнь: чересполосица учёбы в колледже, диплом преподавателя, замужество, двое детей, развод, первый внук. В разное время я верила в совершенно разные вещи.
В тридцать пять моё полное надежд молодое «я» планировало уйти из профессионального баскетбола. В реальности я завершила карьеру учителя физкультуры и стала консультантом. Консультантом, который время от времени подрабатывает тренером.
Я говорила себе, что всё не так плохо.
Иногда я задумывалась, а что бы я написала в Красном Письме, если бы и правда играла в высшей лиге? Так держать? По-моему, такого рода послания находят в красных конвертах чаще всего. Они не всегда так лаконичны, но их суть всегда сводится к этим двум словам.
Так держать!
Только я ненавидела так держать. Я раздумывала: а повредила бы я колено, играя в высшей лиге? Сумела бы закрепиться? Получила бы ту дорогущую нанотерапию, что позволила бы мне продолжить играть после такой травмы? Или я всё равно бы выпала из профессионального спорта, только гораздо больнее?
Мечты — сложная штука.
Сложная, хрупкая и недолговечная.
И вот я стою на краю сцены, а передо мной — трое мечтателей, чьи мечты разлетелись вдребезги.
— В мой кабинет, — говорю я всем троим.
Они настолько потрясены, что подчиняются без звука.
Я пытаюсь вспомнить, что я знаю о парнях. Эстебан Релье и Джей-Джей Фениман. Джей-Джей означает … Джейсон Джейкоб. Я припоминаю это только потому, что имена очень старомодны, а их носитель — квинтессенция современности и крутизны.
Если бы вас попросили определить, кто из учеников добьётся в жизни наибольшего успеха с помощью обаяния и личных качеств, а не Красного Письма и возможностей, вы бы назвали Джей-Джея.
Эстебана вы бы назвали с оговорками. Но он бы вызвался сам.
Если бы вы выбирали в классе того, кто наверняка не напишет себе Красного Письма, то выбрали бы Карлу. Слишком нелюдимая. Слишком колючая. Слишком трудная. Я не должна удивляться, что она идёт сегодня со мной.
Но я удивляюсь.
Потому что тот, кто мне кажется наиболее естественным кандидатом, никогда не оставался без письма.
Это всегда тот, в кого ты веришь, кто-то подающий надежды.
И иногда моя задача — не дать этим надеждам рухнуть.
Я готова к этому моменту. Я не фанат интерактивных технологий типа проецирования информации прямо на сетчатку и писания пальцем на ладони, но в День Красного Письма я пользуюсь ими больше, чем в любой другой день года.
Пока мы идём по коридору, я узнаю всё, что известно школе об этих трёх учениках, хотя ей, если честно, известно не слишком много.
Результаты психологических тестов — включая модифицированный тесты на IQ — с начальной школы. Адреса. Места работы и доходы родителей. Внеклассные занятия. Оценки. Проблемы (если о таковых сообщалось). Замечания. Благодарности. Награды.
Я уже многое знаю о Джей-Джее. Король встречи выпускников, квотербэк, стал бы президентом класса, если бы не отказался баллотироваться. Настолько красив, что уже успел разбить одно сердце — девица Лизбет Холин его натурально преследует, и мне пришлось дважды её наказать, а потом направить для обследования в специальную психологическую службу.
Про Эстебана мне приходится наводить справки. Успеваемость у него выше среднего, но только по предметам, ему интересным. Показал высокий IQ и на старых, и на новых тестах. У него есть нереализованный потенциал, но к успехам в учёбе он, очевидно, не стремится.
А вот Карла — пока настоящая загадка. IQ выше, чем у обоих парней. Оценки ниже. Замечания, равно как благодарности и награды, отсутствуют. Лишь результаты в кроссе — постоянные победы по всему штату три года подряд, предложения от колледжей — при условии, что она улучшит оценки, чего она так и не сделала. О родителях ничего. Адрес в районе среднего достатка в самом центре города.
Я не могу разгадать её за те три минуты, что мы идём по коридору, хоть я и пытаюсь.
Я ввожу их в свой кабинет. Он просторный и уютный. Большой стол, кресла, настоящие растения, окна с видом на кросс-трэк — вероятно, не самым подходящий к моменту, по крайней мере, для Карлы.
Я меня заготовлена для них речь. Я пытаюсь сделать так, чтобы она не звучала заготовлено.
— Ваши папки были пусты, так ведь? — говорю я.
К моему удивлению, у Карлы начинают трястись губы. Я думала, она держит себя в руках, но она, похоже, готова разрыдаться. У Эстебана покраснел нос, он наклоняет голову, пряча лицо. То, что Карла настолько расстроена, мешает ему контролировать собственные эмоции.
Джей-Джей облокотился на стену, руки сложены на груди. Его красивое лицо — маска. Я осознаю, насколько часто видела у него это выражение. Не пустое, даже немного приятное, но какое-то отсутствующее, обособленное. Он упёрся одной ступнёй в стену, отчего на ней обязательно останется отметина, но я не делаю ему замечания и позволяю ему так стоять.
— В мой День Красного Письма, — говорю я, — я тоже ничего не получила.
Они удивлённо смотрят на меня. Взрослым не полагается обсуждать с детьми свои письма. Или их отсутствие. Будь у меня выбор, я бы не стала.
За годы практики я уяснила, что этот момент — критический. Момент, когда они осознают, что отсутствие письма можно пережить.
— Вы знаете, почему? — спрашивает Карла.
Я качаю головой.
— Поверьте, я много об этом думала. Я проиграла в голове все варианты — может быть, я умерла раньше, чем написала письмо…
— Но вы ведь сейчас старше, правда? — спрашивает Джей-Джей с ноткой раздражения в голосе. — В этот раз вы написали письмо?
— Мой срок наступит через две недели, — отвечаю я. — И я собираюсь его написать.
Его щёки краснеют, и я впервые вижу, как он уязвим под своей оболочкой. Он так же опустошён, как и Карла с Эстебаном — возможно, даже больше. Как и я, Джей-Джей верил, что получит письмо, которого заслуживает — то есть, такое, что расскажет ему, какая чудесная, успешная и богатая жизнь его ждёт.
— То есть вы всё ещё можете умереть до того, как напишете письмо, — говорит он, и на этот раз, я уверена, осознанно хочет уязвить.
Ему удаётся. Но я не даю эмоциям отразиться на лице.
— Вероятность есть, — говорю я, — Но в течение тридцати двух лет я жила без письма. Тридцать два года без малейшего понятия о том, что готовит мне будущее. Как люди, жившие до путешествий во времени. До Дней Красного Письма.
Я завладеваю их вниманием.
— Я думаю, что нам повезло, — говорю я, и, поскольку ранее я заявила о себе как о части группы, мои слова не звучат снисходительно. Я произносила эту речь в течение двух десятилетий, и школьники прошлых лет говорили мне, что эта часть речи самая важная.
Взгляд Карлы встречается с моим: унылый, испуганный, но не утративший надежды. Эстебан по-прежнему смотрит в пол. Глаза Джей-Джея сузились, и я теперь чувствую его гнев, словно это моя вина, что он не получил письма.
— Повезло? — переспрашивает он таким же тоном, каким напоминал мне, что я всё ещё могу умереть.
— Повезло, — повторяю я. — Мы не привязаны к будущему.
Эстебан теперь смотрит на меня, его лоб пересекает складка.
— Сейчас в спортзале, — говорю я, — консультанты разбираются с учениками, получившими трудные письма двух типов. Первый тип — письма, которые требуют от вас не делать того или этого такого-то числа такого-то месяца такого-то года, чтобы не испортить себе всю оставшуюся жизнь.
— Такие правда приходят? — хрипло спрашивает Эстебан.
— Каждый год, — говорю я.
— А второй тип? — голос Карлы дрожит. Она говорит так тихо, что мне приходится напрягать слух.
— Это те, которые говорят «ты способен на большее», но не объясняют — собственно, и не могут объяснить — что конкретно пошло наперекосяк. Мы ограничены описанием одного события, и если жизнь была испорчена в результате череды неправильных решений, мы не можем этого объяснить. Мы лишь надеемся, что наше раннее «я» — другими словами, вы — сделаете правильный выбор, если вас предупредить.
Джей-Джей тоже хмурится.
— И что с того?
— Представьте себе, что вместо того, чтобы не получить письма вообще, вы получаете письмо, в котором говорится, что ничего из того, о чём вы мечтали, не сбылось. Такое письмо попросту говорит вам, что вы должны принять то будущее, что вас ждёт, поскольку его никак не изменить.
— Я бы не поверил, — говорит Джей-Джей.
Я соглашаюсь. Он бы не поверил. Сперва. Но мерзкие холодные червячки сомнения поселились бы в душе и начали бы оказывать воздействие на всё, что он делает.
— Не поверил бы? — переспрашиваю я. — То есть ты такой человек, что стал бы врать себе самому, пытаясь разрушить всё, чего ты достиг в жизни? Пытаясь уничтожить в тебе любые следы надежды?
Он краснеет ещё гуще. Конечно же, он не такой. Он обманывает себя — мы все это делаем — но представляя себя лучшим, чем на самом деле, преуменьшая недостатки. Когда Лизбет начала за ним таскаться, я привела его к себе в кабинет и попросила не обращать на неё внимания.