— Сам курсантом был, понимает что такое курсантский патруль и солдатский.
— Был бы курсантский патруль, так они ни за что не догнали бы.
— Ага, их начпатруля под дулом пистолета впереди себя толкал бы.
— Или сам. Сам, в одиночку гонялся бы.
— А так — курсовки нет, поди, определи, с какого батальона.
— Это так тебе кажется. Первый курс, хоть с курсовкой, хоть без, а все равно видно и слышно, и пахнет иначе.
— И как же от нас пахнет?
— Как, как? Зеленью пахнет!
— Какой зеленью? Петрушкой что ли?
— Какой петрушкой! Зеленые мы еще, вот так и пахнет! Зеленью. Понятно?
— Понял.
Зима сдавала свои позиции, это было видно по всему. И нам приходилось несладко. Когда шел снег, нас дежурный по училищу по-прежнему поднимал среди ночи, а днем он таял, и вместо сампо мы раскидывали те горы снега, почти на уровне четвертого этажа учебного корпуса, на плац, чтобы снег таял и не угрожал жизни и здоровью окружающих.
Так получилось, не нарочно, конечно же, что когда полковник Радченко шествовал мимо, от этого рукотворного сухопутного айсберга отвалился приличный кусок изо льда и снега и рухнул в двух метрах от зама по тылу.
Несмотря на свою грузность, а где вы видели худого тыловика, он отскочил. Папаха съехала на бок, но удержалась. Зато нам досталось по первое число.
Вырубая новые ступени в снеговом льду, рискуя свалиться и сломать себе шею, мы придавали снегу кубические формы. Чтобы и безопасно, и по уставу.
Радченко несколько раз подходил и наблюдал за работой. Прикрикивал, чтобы снег далеко не разбрасывали.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться! — Вадим Бежко сверху сбрасывал снег.
— Обращайся! — Радченко кивнул, поднял голову.
— А, может, подогнать грузовики и вывезти снег, товарищ полковник?
— Грузовики? Так, — полковник в задумчивости потер подбородок. — Не можно! Соляру надо. Амортизация машин. Не можно!
И двинулся Радченко дальше.
— Он свиней любит больше, чем курсантов.
— Это факт!
— Я несколько раз наблюдал, когда «ковбоем» по столовой стоял. Он приходит, смотрит на них так ласково, как на детей. Зовет их. Кабан и тот к нему приходит, он ему за ухом чешет. А когда мы отходы вываливаем, а они кучей несутся, готовые нас с ног сбить и сожрать, так ногами отпихиваешь от корыта. Радченко кричит, что посадит нас на «губу» за бесчеловечное отношение к животным.
— Я, помнится, попытался на хряке покататься, — Гурыч — Так эта скотина меня чуть по забору не размазал. Я с забора спрыгнул, ему на спину. А этот гад, такой же как и зампотыла, вдоль забора несется. И не просто бежит, а норовит меня по нему размазать и визжит. Короче — еле успел спрыгнуть, а то бы за гвозди зацепился и стал инвалидом. Вот такие поганцы Радченко и свинки его.
Ну, а когда не шел снег и, казалось бы, что можно отдохнуть, нас поднимали и мы долбили лед возле учебного корпуса. Днем таяло, а ночью схватывало ледком.
Весна — время, когда у всех просыпается острое желание любить девчонок. Нет, поймите правильно, оно у нас и не пропадало никогда, но весной — обострение чувств. Особенно влечения. Весна. Щепка на щепку лезет. Что же говорить про здоровые организмы курсантов! Первая зима идет на убыль. Пережили мы ее. Пережили! Снег тает, ночью еще бывает, что идет, но уже дыхание весны рядом. Дует теплым морозным воздухом в лицо. Смешно, конечно. Теплый морозный воздух. Но когда ночью минус пятнадцать, а после обеда уже около ноля, то и на утренней зарядке эти минусовые градусы кажутся теплом. Оборачиваешься и думаешь, что когда было минус пятьдесят — это холодно. А ноль — после обеда, почти загорать можно! Прелесть!
Зато с приходом весны наша старенькая казарма стала заметно потрескивать. Вода днем просачивалась под древний фундамент, ну, а ночью замерзала и разрушала его. По фасаду пошли трещинки. Ну, а с тыльной стороны там, где мы протоптали дорожки по стенам, тоже штукатурка отваливалась кусками, обнажая дранку, которой были обиты стены.
Не только у нас наступило обострение, но и у комбата тоже. Только не влечение половых чувств, а армейского маразма.
Басар накануне своего дня рождения заступил официантом по столовой. Ужин, завтрак — все нормально. Обед.
Приходят роты батальона. Расселись, принимают пищу. Заходит комбат. Комбат ходит между столами, следом старшина бродит. Сначала в сорок первой роте походил, потом зашел к нам. Буда бросил тарелку, ринулся к Старуну. Тот остановил его. Ходит комбат, старшина за ним. Басар третьим номером. Ходит комбат, головой крутит. Остановится, покачается на каблуках. Потом, словно вспоминая что-то, как собака по следу, подошел к углу. И торжествующе поднял с пола обгоревшую спичку.
— Старшина! Иппиегомать!!!! Курцы! Бардак! В столовой курят! И ты куда смотришь? — он размахивал перед носом старшины спичкой — О чем думаешь, старшина? Не о службе думаешь! Официанта снять с наряда! И по новой!
Резко повернулся на каблуках и вышел.
Повисла тишина. Бударацкий обратился к Басарыгину:
— Ты чего охренел, курсант, в столовой курить?
— Не курил я! Здесь и дежурный по столовой шарится, дежурный по училищу несколько раз был. Не курил я.
— А кто курил? Пушкин?
Подошел официант из сорок третьей роты:
— Комбат приходил. Крутился он. А ваш официант пищу получал, комбат зашел к вам — не курил. Вышел уже курил. Наверное, он и прикурил, а спичку бросил.
— Этот — может.
Басарыгин сдал наряд, сам пообедал вместе с ротой, пошел в роту. Вечером — снова в наряд. И снова официантом.
Ужин, завтрак, и… снова обед!
Басар носом шарил пол в поисках обгоревших спичек. Нет их.
Пришел батальон на обед. И снова пришел комбат.
Прогулялся по расположению сорок первой роты, потом к нам. Все, как вчера. Дежавю. Колонной двигаются между столов комбат-старшина-Басарыгин.
Старун прошелся по углам в поисках грязи. Но Олег там все протер. Комбат недовольно крутил шеей, веко у него начинало дергаться. Взгляд упал на столы, за которыми обедали курсанты.
— А где вилки? Официант! Почему? Офицеры — существа интеллигентные! Они должны уметь пользоваться всеми столовыми приборами! Старшина! Снять с наряда!
Дежавю! Никто не выкладывал вилки на стол. Теряются. Роты таскают друг у друга их. Гнутся. Да и мыть их — в два раз больше. Грязь застревает между зубцами. Но, коль комбат сказал снять с наряда, значит, снять.
Басар снова пошел в роту готовиться к наряду. Его уже пошатывало от усталости.
Дежавю. Ужин, завтрак и обед!
Комбат, старшина, Басарыгин… Почти любовный треугольник, преисполненный служебной ненавистью.
Басарыгин выложил на стол вилки, ножи, салфетки, которые выкладывали только для показных торжественных обедов. Стирать-то их придется самим. Но надоело уже Олегу стоять бессменным официантом. Он же — не памятник чугунный. С ног уже курсант валится от усталости.
Не заходил комбат в другие роты. Сразу к нам. Закурил. Спичку бросил на пол. Олег сапсаном бросился за ней, подобрал. Комбат развернулся, посмотрел, куда он бросил спичку. Нет ее там. Посмотрел на углы. Чисто. Потом прошелся между столами. Там все сервировано, как на показухе. Пошел Старун на выход. Руки за спину. Остановился на выходе, покачался на каблуках. Развернулся.
— Старшина! Ножки столов и стульев грязные!
Голенищами сапог, каблуками пачкают ножки столов и стульев. Черные полосы остаются въевшимися навечно. Отмыть невозможно. Только скоблить.
— Товарищ подполковник! Мы на ПХД моем. Официанты не моют.
— И это неправильно! В столовой всегда должно быть чисто! Снять официанта с наряда!
По залу прокатился недовольный гул. Хватит уже издеваться!
И Басарыгин снова снят с наряда. И по новой вечером в наряд! Орбита!
Ужин. Олег после того, как помыл посуду за ротой, вооружившись кучей битых осколков от бутылок, начал скрести ножки столов и стульев. Численность роты — 128 человек. 32 стола обеденных. У каждого стола 4 ножки — 128 ножек. 128 стульев, а у них 512 ножек. Итого со стульями и столами Олегу предстояло очистить от следов резины и сапожного крема 640 ножек. Мыть их бесполезно. Ближе к подъему работа была выполнена. На завтраке на Басара жалко было смотреть. Пока рота завтракала, он сел за колонной и уснул.
Обед. В роте делали ставки на то, снимет ли комбат Олега с наряда или нет. Столы были сервированы всеми приборами и салфетками, низ ножек столов и стульев сверкал белизной, пол вымыт. Солонки и перечницы заполнены под завязку. Ну, прямо, как на проверку.
Басарыгин заметно нервничал. Но… комбат не пришел. После окончания обеда мы поздравляли:
— Все, мужик! «Орбита» кончилась?
— Замудохался?
— Не то слово, пиздец полный. Только бы до кровати добраться!
— Со старшиной поговори, чтоб не стоять тебе на вечерней поверке, а пораньше лечь.
На вечерней поверке храп Басарыгина шел фоном, когда старшина выкрикивал фамилии. И тут дневальный как заорет:
— Рота! Смирно! Дежурный по роте, на выход!
Судя по тому, как он орал истошно, сразу стало понятно, что это не командир роты.
— Товарищ подполковник! Во время моего дежурства происшествий не произошло! Личный состав роты находится на вечерней поверке!
— Вольно!
— Рота, вольно!
Старун вошел в спальное помещение.
— Продолжайте вечернюю поверку, старшина.
Бударацкий продолжил. Мы очень активно, громко, четко кричали «Я», когда он называл наши фамилии.
Комбат тем временем прохаживался между кроватей, иногда заглядывая в тумбочки, проверяя порядок. Когда выходил с очередного прохода, то заметил безмятежно спящего Олега. Он не слышал ничего. Просто вырубился курсант до утра.
— Иппиегомать! Старшина! Почему кто-то спит, а не в строю! Бардак!
— Товарищ подполковник, это официант, он трое суток в наряде стоял. Прикажете поднять? С моего разрешения отдыхает.
— А-а-а-а! — протянул комбат — Это хорошо! Пусть спит!