Остальные рыбаки стали в замешательстве расходиться, как бы снимая с себя ответственность за происходящее. Коста же, слушая Франсиско, постепенно приходил в себя: ему словно вылили на голову ведро холодной воды. Он понял: это приговор.
— Почему не сказать прямо? Я этого никак не пойму. Незачем ломать комедию. Давайте лучше начистоту. Не хотят торговки покупать у этого джентльмена рыбу — что поделаешь, дело хозяйское. А тут торговать мы ему не позволим. Пусть продает ее где-нибудь в другом месте. Вот и весь сказ. А ты иди с ним и покупай ее там, если хочешь.
Коста убил бы его, если б мог, и с радостью отправился бы за это на казнь, но, хотя в голове прояснилось, силы окончательно покинули его.
«Я все равно убью его, только вот оправлюсь немного, — стучало в мозгу. — Сломаю ему хребет об его же собственную лодку. И с остальными со всеми расправлюсь, до кого успею добраться. А потом уж наложу на себя руки».
Он поднял глаза и, шатаясь, двинулся вперед, зеваки расступились перед ним, и опять в голове у него помутилось, и ему уже казалось, что он стоит среди ветряных мельниц и от поднятого ими ветра дрожит его ничем не защищенное тело. Он что-то искал — лихорадочно, отчаянно, но ему мешала боль в голове, которая все время вытекала наружу и окрашивала красным полевые маки. И времени у него оставалось мало, потому что солнце быстро садилось, и вскоре должно было стать совсем темно.
Коста бежал, спотыкаясь, по улице, а они бежали за ним: впереди ребятишки, трусливые и безжалостные, за ними несколько хулиганов и затем толпа взбудораженных зевак, которые ничего толком не знали, а лишь прослышали, что кто-то сошел с ума. Все добропорядочные рыбаки, члены братства, повинуясь гневным взглядам и жестам Франсиско, разошлись кто куда.
Рынок обезлюдел, и лишь огромная рыба осталась лежать на прилавке, усохшая и бесформенная, при тусклом свете единственной лампочки сливавшаяся с собственной тенью. Пять минут тишину нарушал лишь стрекот цикад да далекий лай собак, а затем со стены легко, как балерина, спрыгнул громадный уродливый кот.
Кошки Торре-дель-Мар резко отличались от своих собратьев: это была особая порода, питавшаяся исключительно падалью, порода выносливая, которая создавалась в течение столетий, с того самого дня, когда рыбаки выкинули за дверь отбросы своего первого улова; их терпели как ассенизаторов. Кошки эти были безмерно прожорливы, но благоразумны; у них развилось какое-то особое чутье, помогавшее им безошибочно определять, что трогать нельзя и что предназначается им. Бесхвостый кот, который сейчас обозревал лежавшую на прилавке добычу, держал под своим началом целую компанию подобострастных молодых кошек, целиком полагавшихся на умение своего вожака разыскивать пищу. Зловещесмиренно принюхиваясь, кот настороженно замирал, и они тоже нерешительно медлили в отдалении. Когда же он, как сейчас, упругим шагом шел прямо к добыче, двигались вперед и они. Наконец, неторопливо и тщательно все взвесив, кот вспрыгнул на прилавок рядом с рыбой. И тотчас со всех сторон к ней ринулись нетерпеливые жадные тени.
Глава XXIV
Очнувшись, Коста с удивлением увидел, что лежит в убежище, почти забытом с детских лет, где давно в минувшие годы они частенько собирались с ребятами. Со скалы по-прежнему падала тоненькая струйка родниковой воды, а внизу темнел заплетенный паутиной водоем, в который он когда-то бросал на счастье монетки, твердо веря, что счастье ему обеспечено. Печурки из кирпича, наполовину скрытые высокой травой, еще были черными от огня, на котором много, много лет назад они готовили себе еду.
Он поднялся на ноги, потянулся, чтобы расправить онемевшие члены, ополоснул руки и лицо холодной ключевой водой. События минувшего вечера медленной чередой проходили перед его мысленным взором и представлялись ему эпизодами нелепой истории, происшедшей с кем-то другим. Он словно как-то отупел, и чувство это отнюдь не было неприятным, потому что одновременно с ним пришло ощущение свободы. Свобода эта далась ему без усилий. Он не рвался из темницы. Он просто вышел на волю через дверь, которая никогда и не была заперта. Его только немного удивляло, почему он раньше не вышел оттуда. Он заметил, что оглох на одно ухо, но боль прошла. Коста выстирал в ручье запачканную кровью рубашку, надел ее мокрую на себя, спустился вниз на дорогу и пошел к шоссе, ведущему в Барселону.
На перекрестке Коста остановил первый же ехавший в город грузовик — подняв руку, он уверенно пошел прямо навстречу машине. Водитель, маленький человек с поджатым ртом, с удивлением смотрел на него. Он открыл дверцу, и Коста залез в кабину. Миль сорок они молча ехали мимо ферм и сосновых рощ. Потом водитель спросил:
— Видать, работу ищешь?
— Нет, — отвечал Коста, — собираюсь забрать кое-кого из Барселоны.
— Вон оно что.
Полчаса спустя водитель спросил:
— Перекусить хочешь? — и протянул Косте половину булки с сосиской. — Давай ешь все. Я-то не могу. Мне только что все зубы выдрали. Они мне организм отравляли. На вот, запей!
Шофер снял одну руку с руля и потянулся за флягой — грузовик резко вильнул влево. Сзади раздался громкий негодующий гудок, и, когда грузовик выровнялся, его обогнал лимузин. Он прошел так близко, что передний бампер грузовика поцарапал ему заднее крыло. Вспыхнули сигнальные лампы лимузина, и водитель грузовика, навалившись всем своим щуплым телом на тормоз, остановил машину почти у самого обтекаемого багажника великолепного лимузина. Рослый молодой человек с черной ниточкой усов над верхней губой и ярким румянцем на щеках вылез на дорогу и подошел к ним, размахивая руками.
— Как я тебе сейчас дам в… — начал он, но, увидя лицо Косты, осекся.
— Вот тебе и Барселона, — сказал водитель, когда они двинулись дальше. — Одно слово, свиньи! Вести себя не умеют.
И тут Коста заметил, что они уже едут по пригороду. Но впечатления это на него не произвело. Барселона и ее жители больше его не пугали. Одно только оставалось непонятным. Как же это он не додумался до такого простого решения раньше? Ведь, казалось бы, чего проще.
— Моя девушка работает тут прислугой, — объяснил он водителю. — Думаю, пора ее забрать домой.
Водитель одобрительно кивнул.
— Правильно. Разве можно, чтобы хорошая девушка болталась долго в таком месте? Где же мне тебя высадить?
Швейцара в роскошном мундире нигде не было видно, а на дверях служебного лифта висела табличка «Не работает». Коста поднялся в пассажирском лифте вместе с двумя неизвестными мужчинами, которые благоухали духами. Один был худощавый и в летах. Он морщился, видимо превозмогая боль, но бодрился, и, хотя Коста был поглощен своими думами, он не мог оторвать глаз от перчаток этого господина, белых, с изящной желтой отделкой. Спутник его был невысокого роста, черноволосый. Он говорил с андалузским акцентом и по-петушиному выпячивал грудь. Ни тот, ни другой не обратили на Косту никакого внимания.
Тот, что был в белых перчатках, вышел из лифта первым. Он позвонил у дверей, подождал и позвонил еще раз. Нетерпеливо прищелкнув языком, он отошел, пожимая плечами, в сторону, и андалузец в свою очередь нажал на звонок. Они услышали, как щелкнул автоматический дверной звонок и бесстрастный голос из микрофона пригласил их расположиться в приемной.
Коста очутился в маленькой комнате с белыми стенами, похожей на приемную недавно появившегося в Торре-дель-Мар зубного врача. Они сели на стулья из хромированных трубок. На столике под стеклом лежала лаконичная записка: «Чеки просим не предлагать — не хотим обижать вас отказом». Коста дважды прочитал написанное и ничего не понял. Низкорослый заговорил шепотом, заполнившим все уголки пустой комнаты:
— Я вижу, у них тут новшества, даже горничную электрифицировали.
Болезненное выражение на лице второго стало еще заметнее.
— Как все это убого, друг мой. Просто невыносимо. От этой белой краски меня мутит. Вот увидите, они еще выложат стены кафелем.
— Лично я не против чистоты, — возразил андалузец. — Мне кажется, что лучшего в Барселоне не найти. — Он говорил, как все южане, глотая слова.
— Всегдашняя история, — пожаловался посетитель в белых перчатках. — Отыщешь местечко. Ну прямо рай. Сболтнешь сдуру одному приятелю, другому и не успеешь оглянуться, как про него уже все знают. И пиши пропало. Цены взвинчивают до небес, а прелести, своеобразия остается не больше, чем в уборной в аэропорту. Стандартное заведение, и только.
— Извините за откровенность, но мне кажется, вы чересчур привередливы, — сказал его собеседник. — Вам никогда не приходило в голову, что при своей разборчивости вы можете иной раз кое-что в жизни и потерять?
— Во всяком случае, я никогда не испытывал желания приходить в такое место в такое время дня. Вы, Педро, бесподобный жуир.
Низкорослый вытянул шею, словно собираясь закукарекать.
— Я жертва своего темперамента — готов в любое время дня, — отвечал он. Оба вдруг заметили стоящего перед ними Косту.
— Это что, бардак? — спросил он.
Приятели уставились друг на друга, подняв брови; низкорослый хихикнул.
— Боюсь, что вас могут исключить из членов, если услышат, как вы отзываетесь об их храме Венеры, — заметил посетитель в белых перчатках. — Сюда… во всяком случае, раньше принимали с большим разбором. Не сочтите за дерзость, вы случайно не ошиблись адресом?
— Где они? — спросил Коста.
— Кто «они»? Те, кто возглавляют заведение?
— Те, что тут работают. Девки.
— По ту сторону двери, — ответил человек в белых перчатках. — Мы, как всегда, пришли слишком рано. Они отопрут, когда будут готовы. — Увидев, что Коста направился к двери, он добавил: — Они не любят спешить, и торопить их вряд ли имеет смысл.
Коста подошел к двери, налег на нее и услышал, как треснуло дерево, когда замок подался. Медленно и неуверенно вступил он в логово дракона, где все сверкало позолотой, искрились стеклянные побрякушки и отовсюду следили чьи-то глаза. Цветник порочных лилий дохнул на него запахом сигар. С потолка игриво улыбались откормленные херувимы, а в тени застыли в разных позах статуи. Он переходил из одной комнаты в другую — везде был полумрак. Раздвинув тончайшую паутину шелка, скрывавшего какой-то альков, он увидел толстопузого восточного бога, сидевшего, скрестив ноги, в облаках фимиама. Он попятился, опрокинул резной китайский столик, а с ним музыкальную шкатулку, которая нелепо затилинькала. Все тут было мягко, как пушистый живот ангорской кошки, и загадочно, как камера пыток. Дневной свет был отсюда навеки изгнан.