Жужжит телефон. Голосовое сообщение. Чесс прекрасно знает от кого.
Wolfe_man
Картинка: Склон, поросший ослепительно зеленой травой и рассеченный надвое черной тропинкой. Тропинка ведет на верх травянистого холма, затем уводит к холму покруче и наконец теряется у лилового подножия далекой горы. В левой части снимка, с самого краю, едва виднеется полоска водопада – застилающий лик скалы каскад. Большинство фотографов запечатлели бы как раз водопад, но в данном случае это нечаянное явление, как тень постороннего, по недосмотру попавшая в кадр, хотя снимали кого-то другого. Робби хотел снять только зеленый бугор с вертикалью тропы, разрезающей холм точно посередине, как след от скальпеля.
подпись: Мы прошли уже километров восемь и можем только надеяться, что не зря доверились хозяйке нашей хижины. Она носит длинную седую косу, а это, по нашему общему мнению, признак честности. На пару дней отключаюсь, о возвращении сообщу.
Публикация пятидневной давности. С тех пор от Робби нет ничего.
Сидя на лестнице, Изабель засекает время. Она посмотрит на картинку еще десять секунд. Видела ее уже раз пятьдесят. И очень старается не стать пугающе сосредоточенной личностью.
Пора возвращаться в квартиру. Как сделал бы относительно нормальный человек.
В гостиной она находит записку на журнальном столике. Появившуюся в последние полчаса.
Дорогие мама с папой закрывайте пожалуйста окна. Не забывайте пожалуйста. В кухне было открыто. На забывайте пожалуйста
Люблююю xxxx
Из спальни выходит Дэн, глаза стеклянные. Песню сочинял.
– Ты это видел? – спрашивает Изабель.
Дэн читает записку, хмурится. Вспоминает, как надлежит реагировать обеспокоенному отцу.
– Надо бы нам поговорить с ней, да? – отвечает он.
Да, нам бы надо с ней поговорить. А может, ты поговорил бы с ней, способен ты, отец, с ней поговорить, настанет день, когда обязанность командовать парадом снимут с матери?
Если и настанет, то нескоро. Выходит, нет смысла спорить, кто из них должен взвалить на себя и это тоже. Тем более что при неудачном исходе схватки дальше противоположного угла квартиры не отступишь. Можно, конечно, пойти снова на лестницу, но на данный момент Изабель исчерпала существующий, как ей кажется, лимит времени, которое можно проводить на лестнице, не вызывая у Дэна повышенного беспокойства, а то примется опять намекать, что ей, может быть, уже нужно лечиться.
Она говорит:
– И чем поможет, по-нашему, еще один разговор с ней на эту тему?
– Вдруг достучимся до нее наконец.
– Или просто не будем открывать окна.
– Можно и так. Но проветривать-то тоже неплохо бы, а?
– Неплохо бы. Но поставь себя на место Вайолет. Она-то уверена, что это самое влетает в любую щель. Представляешь?
– Ну да. Представляю. Но хорошо ли, что она боится безобидных вещей вроде открытых окон, а мы ее не разубеждаем?
– Ей шесть. В таком возрасте это само пройдет.
– Спасибо, доктор.
На здоровье, Дэн. Тебе спасибо. Сказал нам надо с ней поговорить, а теперь издеваешься, когда я предлагаю решение.
– Хочешь окна открывать и успокаивать ее потом – пожалуйста, – говорит Изабель.
– А чего сердиться-то?
– Не интересно мое мнение, так и не спрашивай.
Дэн по обыкновению сокрушенно пожимает плечами. Это телодвижение он адресует Изабель с тех пор, как они знакомы. Он старался, но не вышло. Развернутые против него силы слишком могущественны. Он стоек и исполнен благих намерений, однако знает, прекрасно знает, когда пора сдаваться.
– Ладно, я пошел в спальню. Новую песню пишу.
– А у меня рабочих писем неотвеченных штук сто.
– Так они ведь никогда не прекращаются, правда?
– Никогда.
Дэн посылает в ее сторону воздушный поцелуй и направляется в спальню. Изабель смотрит вслед удаляющейся фигуре, силясь вызвать в себе больше нежности к мужу, а это, как выяснилось, лучше получается, когда он покидает помещение – не столько даже из-за самоустранения его персоны, просто так легче в полной мере осознать, что, оставляя ее, он идет в другую комнату, чтобы снова оказаться наедине с музыкой и незримыми подписчиками, в населенном уединении своих будней. Важно сопереживать ему, пробираясь сквозь обиды, жалость и, хуже того, безразличие, обступающие, теснящие Изабель здесь, в этой квартире, из которой, кажется, никогда уже не выйти.
Натан Уокер-Бирн
Сегодня, 12.45
Пацаны заваливайте ко мне после 11 ну если получится сбежать Дверь на улицу оставлю открытой тока ТИХО а то вчера громыхали ппц Чед тащи карты Таро Гаррисон тащи жовки если у тебя еще остались сторчавшаяся ты свинья кароч заваливайте ок к своей вони уже принюхался такчт можете не мыться ваш запашок наверн розочками покажется:)
Изабель надо бы сходить к детям, к обоим, раз уж Дэн не хочет или не может. Вайолет успокоить, а значит, и выслушать очередную ее лекцию о том, где и как Изабель необходимо соблюдать осторожность. Продолжить непрерывную битву с Натаном, их рутинные трения: она, царица Изабель, требует от своего пленника Натана выполнять бессмысленные задания (мыться, делать уроки), желая и дух его лишить свободы вместе с телом, принудить его наконец целыми днями рыть ямы и снова их засыпать.
А потом надо ответить на рабочие письма.
Пока же она возвращается на лестницу. Достает смартфон из кармана, но заставляет себя не открывать снова посты Робби в инстаграме. Набирает в поисковике: “Реквием Брамса”. Да, этот реквием для нее, пожалуй, то же самое, что для Вайолет борьба с открытыми окнами, а для Натана – бесконечный пересмотр “Школы рока”. Она это понимает. Не совсем выжила из ума. Пока еще.
Матери тоже нужна какая-то отдушина. Нельзя же рассчитывать на нее целыми днями, каждую минуту. Она надевает беспроводные наушники. Их удобное, технологичное прилегание, сразу углубившее тишину, уже успокаивает. Она жмет “Запустить” и прикрывает глаза, когда струнные начинают вступительную партию, постепенный мелодический подъем, как бы призывая терпеливо предвосхищать – тcc, детка, сказка начинается, – и скоро к ним присоединяется хор, сначала почти неотличимый от музыкальных инструментов, будто освоивших вдруг, по чьему-то соизволению, наряду с лексиконом аккордов – скорбных артикуляций звуковой волны, рождающих эхо, – и тихий, торжественный людской язык.
кому: Гарт Бирн
тема: Re:
от: Чесс Маллинс
Гарт!
Я вела себя жестоко. Молчание хуже всего. Знаю.
Мы с Одином тут как в гнезде или, как я говорю, в глубокой изоляции. Ни с кем не могла говорить, кроме своих студентов, от них-то никуда не денешься.
Но в остальное время я была наедине с Одином, и пока, похоже, только с ним способна общаться. Это письмо – мой первый отклик живому существу, при этом не ребенку и не нервному студенту.
Прости, но лучше, как мне кажется, тебе его пока не трогать. Даже если ты сидел на карантине. Не полощи, ради бога, хлоркой рот. Знаю, ты пошутил. И все-таки не полощи.
Надеюсь, ты поймешь. Не могу пока никого к нему подпустить.
Надеюсь, это не слишком мелодраматично. Но, если хочешь, приходи – постоишь на тротуаре, а я поднесу его к окну. Может, тут есть отсылка к древнегреческой драме, но если и так, то не могу сообразить к какой.
Словом, дай знать. Вне моих занятий со студентами мы с Одином в общем-то свободны в любое время и в любой день.
Чесс
от: Гарт Бирн
тема: Re:
кому: Чесс Маллинс
Спасибо. Буду где-то через полчаса. Подойду к твоему дому и напишу. Спасибо.
Вайолет сидит на кровати, на краешке матраса, поставив ноги на пол, и ждет. Кто-нибудь придет и успокоит ее, скажет, что да, окно в кухне оставили открытым по неосмотрительности, но нет, эта гадость, скорее всего, не проникла внутрь и впредь окна открываться не будут. Кто-нибудь, мама или папа, скоро придет и все это ей объяснит. Надо просто подождать.
А пока Вайолет пишет письмо.
Привет Робби это Вайолет пишет. Мы в школе сейчас читаем по слогам. Буквы собираются все вместе и пляшут. Буква M королева. Она самая красивая. А есть плохая буква, ее писать не буду. M хорошая. Она желтая. И я сейчас в желтом платье. Мне нравится носить его днем. Я все время как звезда. Мама ругает меня из-за платья. Спасибо, что ты не ругаешь. Когда вернешься домой, я тоже буду как звезда. До скорой встречи. Люблю XXXXX Вайолет
На двадцатой минуте первоначально тихий рокот хора переходит в бурную интерлюдию. Шепотливое журчание голосов перерастает в исступленный погребальный плач, своим напором музыка уподобляется буре, она неотвратима, как буря, мощна, но безэмоциональна, точнее, абстрактно эмоциональна, по-грозовому, не по-человечески.
Хорошо, что Изабель не понимает немецкого. Так ей больше нравится. Она вольна воображать прославление бренности, смерти как начала и конца, отверзающийся рай, неописуемый, но предстающий, может, вовсе и не обиталищем херувимов и серафимов, как в официальной версии рая, внушавшейся Изабель в детстве, – с нарисованными облаками и крылатыми детьми со стен храма Фатимской Богоматери. Это совсем другой рай – бездонная светящаяся тьма, или колесо галактики, или очистительное пламя, сжигающее все дотла.
Она слушает разную музыку, все на свете, от Бетховена до “Рэдиохед”, но неизменно возвращается к Брамсу, он как утраченная и вновь обретенная мать, поющая Изабель об ужасах и великолепии этого мира, мать, которая была далеко-далеко, но наконец вернулась домой, чтобы рассказать дочери об изведанном.
Первый солист готовится исполнить свой особый плач. Звучат и хор, и оркестр, однако теперь, когда вот-вот вступит певец, чувство утраты становится невыразимо личным. Смерть косит всех, но перед нами одинокий человек с собственной песнью.
Ей, конечно, не следует прятаться тут с Брамсом. Пренебрегая и детьми, и работой. Скоро она встанет и снова примет на себя все обязательства. Но пока выключить реквием невозможно, не сейчас, перед самой арией.