ного красавца, который когда-то, в колледже Скидмор, упорно пытался подружиться с ней, девчонкой, только сошедшей с автобуса из Южной Дакоты. И вот теперь, не один десяток лет спустя, он стоит, робко ей улыбаясь, за домом Изабель, на заброшенной полоске земли, куда редко заглядывают. Здесь, на ковре из сосновой хвои, отделяющем дом от леса, – погибший огород, обнесенный провисшей проволочной сеткой, два черных мусорных мешка, набитых неизвестно чем, кресло с реечной спинкой и подогнувшейся ножкой. Кресло безмолвно стоит, накренившись, в дрожащем свете (единственная лампочка в светильнике над задней дверью перегорает), а стена деревьев позади в этом мерцании как будто бы неуловимо, украдкой движется.
Гарт боязлив и голоден, как тот лесной зверь. Вышел из чащи позади него, такое ощущение.
– Прости, – говорит он снова.
– Не извиняйся.
– Я имел в виду за…
– Знаю, что ты имел в виду.
– Все потому, что я здесь. С тобой и Одином и… вот этим вот всем. И все равно зря я это сказал.
– А может, и не зря.
– Я, видимо, задумался о смерти. По очевидным, как ты понимаешь, причинам.
– Две дряхлые старухи-сестрицы, любовь и смерть.
– Понимаю, ты – нет. Таких же чувств не испытываешь.
– Если бы испытывала, то полагаю, что, скорее всего, к тебе.
– Полагаешь, что, скорее всего, ко мне?
– Ну перестань.
– Шутка, – говорит он. – Дурацкая. И что же мне, по-твоему, делать?
Этот вопрос в различных вариациях он задает ей со студенческих времен. И что же мне, по-твоему, делать с художественной школой? Стоит мне, по-твоему, бросить работу? Может, мне расстаться с Кейт (Лорой, Ребеккой)?
– Подождать, пока это пройдет, – отвечает она.
– А я не знаю, пройдет ли.
– Дело ведь не во мне.
– Не возражаешь, если закурю еще одну?
– Ради бога, не надо. Мы же договорились. Ты ведь помнишь об этом?
Он возводит глаза к ночному небу, лишь бы не смотреть на Чесс. В черноте над головой – Кастор и Поллукс, Бетельгейзе, Сириус. Не для того ли Гарт учил названия звезд, чтобы привлечь Чесс? Возможно. Чего он только не предпринимал, чтобы привлечь Чесс, – всего и не упомнишь.
Глядя в небо, он говорит:
– Помню. Конечно, помню.
Регул, Арктур, пряди Волос Вероники.
И как он превратился в такого мудака, зацикленного на самом бесперспективном из своих любовных пристрастий, да еще после почти двадцати лет их с Чесс товарищества, их неуживчивой солидарности – со всеми этими шуточками, им одним понятными, секретами, откровениями? В какой момент, скажите, случилась эта перемена? В какой час, если считать с того дня, когда он впервые стал заигрывать с ней – ковбойшей, которая явилась на лекцию по русской литературе, громко топая тяжелыми ботинками, сделав лицо кирпичом и беспардонно опоздав, – а он, юный Гарт, обнаруживший уже, что его хулиганское обаяние в колледже не действует, как было в школе, и распознавший за этой сердитой дерзостью девичью растерянность, подумал: Нам надо подружиться.
Не в колледже случилась эта перемена. И не в тот год их совместной жизни в лофте без отопления на Уотер-стрит, и не пока она помогала ему слезть с кокаина, а он ей – выйти из депрессии, и не после того лета, когда они бегали за одной и той же девушкой.
Возможно ли, что он в нее влюбился? И как мог упустить свой шанс? Вопрос осложняется тем, что никакого шанса-то и не было.
– Да не любишь ты меня, – говорит она.
– Уж поверь. Не любить – в этом у меня огромный опыт. Всю жизнь только и делал, что никого, можно сказать, не любил.
– Не любишь. Ты. Меня.
– Ну, знаешь, я, наверное, получше разбираюсь в истинности собственных чувств. Прости, что так говорю.
– Гарт. Все же ясно. Я мать, в этом-то и дело, дело в Одине…
– Кажется, я давно уже в тебя влюблен. Просто… не замечал этого. По рассеянности. А рассеян я лет с пятнадцати.
– И при этом спал с каждой первой в Нью-Йорке. Лет с пятнадцати.
– Ну не с каждой. С очень немногими, в процентном отношении.
– Мне предложили работу в Беркли, – говорит Чесс.
– О!
– Условия хорошие. Денег больше, занятий меньше.
– И когда ты собиралась мне сказать?
– Вот, говорю. Сама всего пару дней назад узнала.
– И что думаешь им ответить?
– Еще не решила.
– А как же я?
Этот вопрос всегда главный, правда? Гарт может быть сто раз влюблен и сто раз несчастен, но в основе всего один вопрос: А как же я?
– Если приму предложение – переезжай с нами в Калифорнию.
Пока длится пауза, они просто стоят вместе в сумерках, наполненных тихими шорохами и жужжанием насекомых. Мигающий светильник над задней дверью окружен ореолом из мошек.
– Если я, допустим, перееду в Калифорнию… – начинает он.
– Да нет, это я так. Незачем тебе переезжать в Калифорнию.
– Но ты ведь предложила.
– Перемотай назад. Сотри.
– Да ты права, незачем, это как-то уж слишком фантастично. Но когда же я буду видеться с Одином?
– В Калифорнию летают самолеты. Каждый день.
Чесс сама не вполне понимает, отчего обходится с ним так жестоко, зачем это нужно. Зачем-то, однако, нужно – в данный момент.
– Понятно, – говорит он. – Пойду, пожалуй, прокачусь.
– Может, лучше не надо?
– Я не собираюсь в дерево въезжать и все такое. Просто хочу побыть… где-нибудь в другом месте.
– Гарт!
– Что?
– Не надо так со мной.
– С тобой так не надо?
Тут вам и ответ. Приходится в какой-то мере быть жестокой, поскольку Гарт, как большинство мужчин, способен лишь выложить перед ней свои нужды, лишь заявить о своей любви – романтическом наваждении, которое начнет таять, едва Чесс ответит “да”, – способен лишь сказать: Вот моя страсть и мое одиночество, делай теперь с этим что-нибудь.
– Ладно. Иди прокатись.
– Ага. До встречи.
Он ушел, а Чесс все стоит в дверях. Вернуться в дом она пока не готова. Чесс понимает, что в глазах Гарта, да и всех остальных, де-факто стала его женой, что, позволив ему общаться с Одином, высказывать свое мнение и иметь право голоса, она согласилась на союз, в общем напоминающий брак – в достаточной мере, чтобы другие принимали, поощряли, идеализировали его, ведь обществу нужно выдать женщину замуж за мужчину, оно так хочет, хотело всегда и до сих пор не перестало. Излюбленная история. Она предпочитала женщин, пока не повстречала этого парня, и тогда признала все-таки привлекательность и необходимость мужчин, не настолько уж и зацикленных на самих себе и не настолько очарованных собственными чувствами, чтобы по ошибке принимать их – вместе с тем самым обществом – за любовь.
Все бы упростилось, будь она понаивней. Все бы упростилось, будь она уверенней, где проходит граница между жалостью и страстью, между страстью и яростью. Она не любит мужчин. Не любит Гарта. Однако что-то шевелится внутри, дурнота какая-то – не любовь, конечно, но все-таки что-то, и, может, в каком-то смысле, это не вполне, не совсем нелюбовь.
Встает вопрос с ужином. У Изабель есть цыплята, картофель и салат. Цыплят она купила у фермера в соседнем городке, салат – эскариоль, фризе и рукколу – на фермерском рынке. Она безуспешно вникала в детали, вопросы цельности и свежести, но теперь, когда все это есть – цыплята, три штуки, лежат на большом противне, картофель почищен, салат в холодильнике, – осознает вдруг бессмысленность своих усилий, кажется самой себе чудачкой, решившей почему-то, что важно приобрести именно фермерских цыплят и местную зелень, тогда как никто этого и не заметит и никто не возражал бы, купи она продукты в супермаркете.
Она разогрела духовку. Пора закладывать цыплят, но Изабель стоит, разглядывая их, лежащих на противне, их пупырчатую кожу, крылышки, скромно поджатые под грудки. Крылышки эти длинней и чешуистей, чем у цыплят из супермаркета, подвергнутых, как известно, таким мутациям, что лучше и не представлять. Эти цыплята с крылышками подлинней и грудками похудощавей, а один – с корешками перьев на ноге, которые Изабель пришлось выдергивать, – больше похожи на живших однажды. Больше похожи на схваченных в какой-то момент, в сумятице гвалта и перьев обезглавленных и ощипанных. Их бело-голубое безмолвие – свидетельство резни и тишины, наступившей потом. Воображать их инопланетными детьми чересчур экспрессивно. Однако таковыми они и кажутся, пусть это и чересчур экспрессивно.
Изабель же отнюдь не экспрессивна – молчаливая, в высшей степени бесстрастная, она теперь делает покупки на фермерском рынке в надежде стать более убедительной в роли человека, который делает покупки на фермерском рынке и чувствует себя свободно среди всех этих мужчин и женщин, пришедших со своими сумками (Изабель взять свою всегда забывает), веселых, самодовольных и очень даже непринужденных в новом для себя качестве сельских богачей – полуфермеров, полуфинансистов, рассуждающих о первых побегах папоротника с той же осведомленностью, что и о чистых активах и приросте капитала.
Шкатулка на каминной полке в гостиной. Изабель на кухне. И ей пора готовить ужин.
Она достает из кармана телефон Робби, выбирает одну из его фотографий. Она теперь Вульф. И не испытывает вины по этому поводу, хотя в остальном чувствует себя кругом виноватой. Робби хотел бы, как хочет и Изабель, чтобы Вульф жил дальше.
Отчитываться о знакомстве Робби и Вульфа в инстаграме она не обязана, но про себя решила, что повстречались они на вечеринке, куда сопротивлявшегося Робби затащили друзья, пообещав, что он сразу сможет уйти, после того как выпьет хоть один глоток и побеседует хоть с одним человеком. Робби покорно плеснул себе дешевой водки в красный пластиковый стаканчик и завел беседу с Вульфом – тот просто оказался рядом с ним у импровизированного бара. Не будь у Робби такого задания, он никогда бы не осмелился заговорить с этим добродушным, но донельзя уверенным в себе и очень высоким парнем.
Робби сказал что-то о повсеместном распространении красных пластиковых стаканчиков на вечеринках. Интересно, в Аргентине или Китае, скажем, их тоже используют, как Вульф считает?