– Вспоминаю, какой мы когда-то собирались купить загородный дом, – говорит Изабель.
– Дети, одно слово.
– Дом на десяток комнат с огородом и тремя собаками. А то и четырьмя.
– Фантазии мисс Мэнли, – говорит Робби. – Которыми она заразила тебя, а ты – меня.
– Лучшая учительница пятых классов. В жизни каждого ребенка должен быть педагог-хиппи.
– Склонный романтизировать действительность.
– Но кто-то ведь переезжает за город. Домов продается полным-полно, и даже, я слышала, по приемлемым ценам.
– До ближайшего гея, правда, будет километров с полсотни.
– Жаль, что так вышло с Оливером.
– Он ни за что бы не согласился переехать за город.
– Не купить ли нам Вульфу дом где-нибудь на севере штата? – говорит Изабель.
– Даже не знаю. А нужен он ему, по-нашему?
– Почему бы и нет? Он работает как проклятый.
– Но ведь маленьким пациентам без него не обойтись.
Изабель шаловливо толкает Робби в плечо, как делала со времен… да сколько он себя помнит. Толчок этот дружеский (каким и был всегда), но совершается (и всегда совершался) с расчетом причинить мимолетную боль, как бы намекая, что и дружба порой подостлана злостью.
– Ты заставил его печься о больных детях! В голове не укладывается.
– Не то чтобы он этим одержим. Так, упоминает изредка.
– А ты бы стал хорошим врачом.
– Можно подумать, я плохой учитель. Просто утро такое выдалось. А все Колумб, будь он неладен.
– Значит, в медицинский ты идти не хотел. И в начальной школе преподаешь вовсе не назло отцу.
– Такова упрощенная версия, а кому нужны другие?
– Вульф в хороших отношениях с отцом, как по-твоему?
– Вульф – это посты в инстаграме, только и всего. Мы выдумываем его по ходу дела. Он не личность. Даже не идея личности.
– Раскомандовалась я?
– Пожалуй, есть немного.
– А помнишь, как я однажды съела весь твой именинный торт?
– Тебе было четыре. Мне два. Нет, я этого даже не помню.
– Зато мама эту историю сто раз рассказывала. Такими по официальной семейной версии мы были в детстве.
– К чему ты сейчас об этом?
– К тому, что такова, как видно, моя натура. Могу съесть чужой именинный торт. Выставить на улицу собственного брата. Мирюсь с крепчающим идиотизмом на работе.
– И до чего уже дошел идиотизм?
– Сегодня буду отговаривать Деррика от пересъемки сюжета про Асторию – за неимением средств. И материалом на тему нетрадиционных семей он недоволен, кажется. Предстоит еще выяснить почему.
– Хочешь, спущусь проведаю Дэна и детей?
– Будь так добр. Я бы посидела еще одна. Хорошо здесь, на лестнице, – как на полпути между тут и там.
– Все наладится.
– Да конечно. Все наладится.
Ремонт в квартире Дэна и Изабель был еще далек от завершения, когда появились дети и принялись сводить его на нет. До рождения Натана – случившегося на год раньше запланированного – Изабель с Дэном нашли время и деньги выкрасить стены гостиной в перламутровый серый, покрыть глянцевые полы из светлого дуба бурым, почти черным лаком эбенового цвета, купить итальянское кресло и превосходно состаренные книжные шкафы XIX века, добиравшиеся в Бруклин из Буэнос-Айреса. Но первенец положил конец обновлениям, а еще до пятилетия Натана, когда разрушительная сила его наконец поумерилась и Изабель с Дэном стали присматривать новые диваны со светильниками, свершилось зачатие Вайолет, отсрочившее, как минимум на несколько лет, любые хоть сколько-нибудь важные покупки.
В общем, Изабель с Дэном и детьми так и остались жить в тесноватой квартирке, которая приобреталась только на первое время, но было это до того, как цены на недвижимость унеслись в стратосферу, до того, как план Дэна и Изабель выкупить в конце концов квартиру на нижнем этаже сначала расстроился из-за поистине фантастического долголетия древних стариков-двойняшек, обитавших в ней еще до Второй мировой, а потом уж сорвался окончательно, поскольку в один прекрасный день двойняшек перевезли в дом престарелых, а жилище их тут же продали неизвестному, явившемуся с чемоданчиком наличных (именно: с полутора миллионами долларов), и теперь у его сына, студента Йеля, есть в родном городе пристанище на время летних каникул.
Гостиная в этой самой квартире, откуда Изабель с Дэном так и не переехали, тоже пребывает где-то на полпути. Здесь и диван цвета кофе с молоком, когда-то купленный Изабель в комиссионке. И пестрый гватемальский ковер из прежней берлоги Дэна на Авеню Би, и пришвартованный посреди комнаты, подобно пиратскому кораблю, громоздкий журнальный столик в псевдоиспанском стиле, который отдал Изабель их с Робби отец, захваченный после смерти их матери стремлением “ужаться” – его слова, означавшие на деле, как показало время, что он намерен жить в бессрочном трауре, с минимумом мебели и максимумом света. Овдовев, он перестал покупать лампочки слабей 75 ватт, будто хотел наиболее ярко подсветить собственное одиночество.
Давно уже Робби с Изабель не навещали его, а пора бы.
Расположившись в гостиной, Робби ищет в папке Вульфа (#wolfe_man) подходящую картинку.
Вульф не какая-то гипербола, не сексуальная фантазия. Лицо его на самом деле принадлежит некоему благопристойно привлекательному, темноглазому малому из фотобанка. Соседка Вульфа Лайла в действительности – девушка из инстаграма, непринужденно-стильная негритянка под ником Galatea2.2. Его квартира – сплав трех других квартир. А его собаку и правда недавно взяли из приюта – некто под именем Inezhere.
Робби надеется, что никому не вредит, воруя размещенные в сети фотографии незнакомцев (он поражается, почему до сих пор не пойман), да еще и комбинируя из них несуществующего персонажа. Вернее, существующего, но как собрание деталей чьих-то биографий.
От аналогий с творением Франкенштейна никуда не денешься.
И все же Вульф – идея личности, а не результат надругательства над некогда одушевленной материей. Он не явился на свет живым мертвецом, пропащим, отчаянно ищущим хоть каких-нибудь связей. И не уплывет на айсберге в ледяной океан. Он просто фантазия – милая и, в общем, вторичная, но разделяемая (как выяснилось) еще 3407 фантазерами.
Не может в этом быть вреда, так ведь?
Выбрав фото, Робби засылает первый на сегодня пост.
Картинка: поля Вермонта или, может, Нью-Гемпшира. Такие снимки легко найти. У Робби в папке уже штук шесть, а то и больше. На этом – ослепительно зеленое пространство луга, над которым господствует дерево, распустившее белые цветочки размером с ноготь. На переднем плане – правый верхний угол зеркала заднего вида – некто Horsefeather делал снимок из автомобиля. И наверняка не в этом году – рановато еще на севере для такой буйной зелени и цветения, но Робби не очень-то обеспокоен правдоподобием. Вульф ведь вымышленный персонаж и живет в вымышленном мире с подвижным временем и зыбкими сезонами. Его подписчики то ли ничего не замечают, то ли не возражают. А Робби, подбирая картинки, похоже, подготовил для Вульфа идиллический отпуск, увольнительную от собственного счастья, побег, пусть даже в декорациях, не вполне возможных технически.
Подпись: В поездке! Одним днем. Весна здесь просто чумовая пропустить не мог.
Реакция мгновенная: одиннадцать лайков.
Дэн стоит у кухонного стола, разбивает в миску яйцо. Он неизменно верен своему образу: бывший рокер, а теперь солидный, авторитетный мужчина сорока лет – этот образ не нашел отражения в искусстве. Греки культивировали мускулистую зрелость воина, становящегося с возрастом лишь грозней. А затем изображаемый мужчина средних лет, перескочив, похоже, промежуточные столетия (даже Микеланджело предпочитал ребят помоложе), сразу перевоплотился из героического древнего грека в прогоркло-розовый человекоблин Фрэнсиса Бэкона.
Образ Дэна не находит места и в коллективном соглашении о мужской привлекательности: с годами он стал приземистым, слегка попышнел и обмяк – скорее раб своих привязанностей, чем боец, не гладиаторская арена у него на уме, а сбережения и систематизация; этот человек уже делает первые шаги по направлению к смерти, что требует, если хотите знать мнение Робби, гораздо больше мужества, чем упрямая вера в действенность достаточных физических нагрузок и косметических средств, позволяющих и в восемьдесят выглядеть на тридцать восемь.
На Дэне серые треники и старинная футболка с эмблемой “Рамоунз”. Кружок неприкрытого черепа проглядывает на платиновой макушке: перекись водорода – последний атрибут прошлой жизни, с которым Дэн не желает прощаться. И как упрекнуть его в стремлении сохранить хоть след былой юношеской прелести? Кто в двадцать выглядел как серафим с полотен Боттичелли, тому потом трудно оправиться.
Но, невзирая на прическу, Дэн теперь человек ответственный и твердо верен своим привязанностям. С шутливой стойкостью принимая разочарования, он вытравил из себя ярость, а заодно и надежды на будущее, которое якобы еще впереди. Ловким, метким ударом он разбивает яйцо. И говорит:
– С добрым утром, Робби.
Голос Дэна понизился на пол-октавы, теперь уже необратимо, – сказались годы курения и выступлений в мутном сумраке ночных клубов.
– Привет, Дэнни, – отвечает Робби, боднув Дэна в мясистое плечо.
– Как дела?
– Да ничего. Терпимо. Наконец-то пятница, а?
Замечание немного бестактное, не правда ли? Это Робби выходные сулят освобождение, для Дэна же означают, что дети весь день будут дома, а Изабель засядет за ноутбук (у них больше трети сотрудников уволилось, и она теперь работает семь дней в неделю).
Робби задается вопросом, стал ли он ввиду надвигающегося отъезда чаще позволять себе (или просто стал лучше отслеживать) вечные свои мелкие нападки на Дэна. Добропорядочного Дэна, горячо любимого Дэна, Дэна, сделавшегося, без сомнения, фигурой патетической.
– У Изабель все нормально? – спрашивает он.
– Ага. Просто хочет побыть в тишине.