– Цыплят солила, еще что-нибудь делала? – спрашивает Дэн.
– Вообще-то нет. В смысле я собиралась.
– Ничего. Я этим займусь.
Он берет со стола цилиндрик с солью, высыпает немного на ладонь, натирает этой солью цыплят. Цыплята просолились бы не хуже, потряси он просто над ними солонкой, но Дэн предпочитает контактировать с едой физически, браться за нее руками, мять ее, по максимуму выжимая вкус.
– До сих пор поражаюсь, как тут темно и тихо по вечерам, – говорит он.
– Одно время там, у озера, жила сова – слышно было, если поднапрячься, как ухает, – но, видно, улетела куда-то. Или сцапал кто-нибудь. Едят звери сов, как думаешь?
– Трудно сказать.
Открыв холодильник, Дэн обнаруживает пару лимонов и пучок петрушки, подвядшей только слегка. Он видит небрежность Изабель, но та не возражает. От других она усиленно скрывает это свойство, но показывая Дэну, как все запущено на самом деле, даже находит в том своеобразное утешение.
– Одиноко тут, а? – говорит он.
Изабель проглатывает легкое раздражение. То есть теперь его волнует, что ей одиноко?
– Лидия говорит, здесь есть место для Робби, поэтому я и переехала сюда.
Порубив петрушку, Дэн засовывает ее в цыплят вместе с лимонами.
– Разумно, – говорит он. – А ты как считаешь?
– Отчасти так. Но не совсем. Еще мне хотелось сбежать из Бруклина. Поэтому я здесь не только во имя Робби.
– Понимаю.
– Но да. Наверное, мне в том числе хотелось найти ему место. Которого при жизни Робби вечно не хватало.
– До сих пор винишь себя за это?
– Ну конечно. А ты нет?
Молчание затягивается. Изабель и теперь многое Дэну должна, но прав на утешение он лишился. Помогать Дэну снять с себя вину за его поступки и оплошности больше не входит в ее обязанности.
– Вайолет у меня спросила, тут ли призрак Робби.
– У меня тоже. И что ты ответил?
– Что душа его повсюду.
– И я примерно то же самое. Только ее ведь это не устроило, правда?
– Нет.
– Но я вот думаю… Может, это и неплохо. Неплохо, конечно, понятие относительное. Но ведь… Ви утверждает таким образом, что он не исчез бесследно.
Исландские полицейские говорили с Изабель и Дэном по телефону любезно и ласково. Заверили их, что найденный Робби выглядел безмятежным, но не смогли или не захотели (полиция все-таки) уточнить детали по просьбе Изабель. Был ли он укрыт одеялом? Держал ли книгу в руках? Из всех немыслимых вероятностей история с одиноким Робби в той хижине самая бредовая. Ах если бы она оказалась там с ним…
Но оказаться там с ним она никак не могла. А теперь может только надеяться, что это было похоже на погружение в сон. И не может очиститься от кошмарных мыслей о том, насколько иначе все, вероятно, выглядело на самом деле, но может их отложить. Иногда ей это удается.
– Натан сомневается насчет того места, которое мы выбрали на завтра.
– Он мне этого не говорил.
– Да и мне не говорил напрямую. Но это очевидно.
– Может, нам поискать другое место с утра, как считаешь?
– Считаю, так будет только хуже. Думаю, Натан переживет. И хочется ли тебе заводить с Вайолет этот разговор?
Дэн открывает духовку. Духовка пышет жаром. Изабель делает еще глоток вина. Оно уже не так изумительно, в общем-то вино как вино.
– Ты позволил ей напялить это мерзкое платье.
– Просто не нашел возражений, когда она напомнила, что это последний подарок ей от Робби.
Глотнув вина, Изабель перекатывает его во рту.
– Понятно.
– Не знаешь, что и делать, – говорит Дэн.
– Мне-то не рассказывай.
Дэн снимает противень с плиты, задвигает его в духовку.
– Шагом марш, девочки!
– Они не девочки, – говорит Изабель.
– Не расслышал.
– Они цыплята. Мертвые цыплята. А не девочки.
Дэн наливает и себе вина в стакан.
– Ну чего ты такая?
– Прости. Я… на нервах.
– Я тоже. Что, с виду не скажешь?
– Может, надо было Оливера пригласить?
– Э-э… Который порвал с Робби эсэмэской? Вряд ли.
– Тогда, может, Адама?
– Карточку с соболезнованиями он прислал, но не спросил, будет ли прощание.
– Да знаю. Просто мне горько, что…
– Тебе горько, что здесь нет его парня или хоть кого-нибудь…
– Помнишь, да, как я люблю, когда ты за меня договариваешь?
– Извини. Хорошо, мне горько, что Робби даже не был влюблен, когда…
– Умер. Когда он умер. Так называется случившееся с ним.
– Помнишь, как я люблю, когда ты исправляешь мою речь? Но да.
– Отца уже нет, и то ладно. Хоть мне его и не хватает.
– Знаю, знаю.
– Чего нельзя сказать о скандале, который мы бы устроили. Ведь как это Робби не будет похоронен рядом с родителями?
– Кому охота скандалить по такому поводу?
– Никому. Ладно. Хочу задать один не очень простой вопрос.
– Валяй.
– Робби любил вообще, как думаешь? Хоть кого-нибудь из тех парней?
– Адама, – говорит Дэн. – Адама он, мне кажется, любил.
– Да, против красавчика с виолончелью трудно устоять.
– Помнишь, он однажды пришел на ужин и сыграл нам Баха, сюиту для виолончели?
– Как такое забыть!
– Но потом виолончелист повстречал скрипача. Тем все и кончилось.
– Однако карточку все же прислал, – говорит Изабель.
– Две строчки: соболезную, да какой Робби был отличный парень. Даже не спросил ничего.
– Это да. Но разве Адам не казался…. хорошим человеком, способным не только карточку прислать?
– Музыканты! По большей части мы ребята ненадежные. Присутствующие не в счет.
– Хочу задать другой непростой вопрос.
– Я весь внимание.
– Никогда еще эту тему не затрагивала…
– Тогда, наверное, самое время.
– Ты не замечал часом, что все парни Робби были похожи на тебя?
– Чего?
– Да почему же ты этого не заметил?
– Может, потому что это ерунда.
– Брось! Блондины. Музыканты.
– Оливер не был музыкантом.
– Диджеем был. Невелика разница.
– К чему ты клонишь?
– Сама пока не знаю.
– Попробуй сформулировать.
– Ну… Слишком простой и очевидный вывод – что Робби был в тебя влюблен.
– Мы оба были друг в друга влюблены. Но ты, надеюсь, не думаешь, что мы когда-нибудь…
– Да нет. Я не об этом. Конечно, нет. Не пойми неправильно, но, мне кажется, Робби не совсем в тебя был влюблен.
– Ну спасибо.
– Я не в обидном смысле. Робби любил тебя. Но дело не в этом.
– А в чем?
– Помнишь, как ты взял его в ту поездку через полстраны?
– Посмотреть на моток бечевки, второй в мире по величине.
– Он сказал потом, что никогда еще не был так счастлив.
– То же самое он сказал, когда родились и Натан, и Вайолет. И кажется, когда купил тот бархатный вышитый пиджак от Дриса Ван Нотена с семидесятипроцентной скидкой.
– Не шути над этим, ради бога.
– Да я не шучу. Пробую взглянуть на вещи шире, вот и все.
– Помнишь, да, как я люблю, когда ты пробуешь взглянуть на вещи шире.
– Просто мне кажется…
– Оставим это, а?
– Ну не знаю…
– По-моему, Робби искал человека, который взволновал бы его так же, как ты во время той поездки. Она, мне кажется, и правда была счастливейшим событием в его жизни. Ну, может, вместе с покупкой бархатного пиджака. Скидка семьдесят процентов все-таки!
– Ты в самом деле думаешь, что Робби двадцать лет гонялся за двухдневным впечатлением юности?
– Он, наверное, этого и не понимал.
– Ну это не ответ.
– А ты, наверное, и сам не знаешь, как был хорош в те времена.
– Да, не то что сейчас.
– Ну если ты настроен обижаться…
– Ладно. Я не обижаюсь. Но хотел бы верить, что не совсем еще выдохся и разздоровел.
– Робби было семнадцать. Никто не знал, что он гей. Ну я-то догадывалась, но сам он ни слова тогда об этом не говорил. И никто в него еще не влюблялся.
– Ты это все к чему?
– Наверное, он переболел бы этим. Увлечением светловолосыми музыкантами. Поживи он еще.
Изабель допивает вино. И возвращается мысленно на двадцать с лишним лет назад.
Робби семнадцать. Дэну двадцать. Они вернулись из путешествия ко второму в мире по величине мотку бечевки. Оба покрыты дорожной пылью, оба раскраснелись от возбуждения, но Дэн более-менее хладнокровен, а Робби ликует и фонтанирует рассказами. О кровати в мотеле с массажером, который, если вставить монетку, десять минут тряс эту самую кровать. О двух сестрах, возвращавшихся автостопом с реконструкции Гражданской войны, где они играли медсестер и ухаживали за ранеными. О закусочной с мигающей вывеской: “Храни нас Иисус”.
Изабель ожидала всего этого. Восторгов Робби и юношеских дорожных баек.
Но есть кое-что еще… Поначалу почти незаметное…
Робби стал держаться свободнее. Избавился частично от нерешительности. Он по-другому занимает пространство. Эта перемена так незначительна – только Изабель ее и уловила. Спина его распрямилась. Голос не стал ни громче, ни ниже, но приобрел подспудную вескость, будто Робби больше не сомневается, что другие слушают его рассказы о массажере и медсестрах Гражданской войны.
Неужели два дня в поездке с Дэном так преобразили Робби? Похоже на то.
Возвратившиеся путники стоят вместе с Изабель на лужайке перед отчим домом Изабель и Робби. Машина Дэна – развалюха, оскорбляющая своим видом чопорную непогрешимость дощатой обшивки этого дома, его мансардных окон и кустов гортензий, – припаркована на подъездной аллее.
– В следующий раз поедем все же посмотреть на самый большой моток бечевки, – говорит Робби.
– Или на самый маленький, – отзывается Дэн.
Оба хохочут, довольные собой. А Изабель представляет, как мчат Дэн и Робби по протянувшемуся вдаль шоссе, открыв окошки и врубив музыку, – участники парада, где-то потерявшие весь остальной парад, они приехали навязать сельской местности обрывки мимолетного рок-н-ролла, пожелать свободы и бесшабашности полям Пенсильвании и предгорьям Огайо.