Не может Гарт переехать в Калифорнию только потому, что туда переезжает Чесс. Это было бы затруднительно при любых обстоятельствах, а теперь, когда его карьера на взлете, и попросту немыслимо. Не время ему, художнику, покидать Нью-Йорк. Не время пропускать вечеринки и ужины с музейными кураторами и коллекционерами – с ними надо беседовать, их надо обольщать. Гарт человек опытный и прекрасно знает: произведение не воспринимается отдельно от художника. Важно, чтобы художник – а Гарт это умеет – мог рассказать о зарождении идеи, творческом процессе и концепции, облачившись в джинсы и смокинг, потягивая шампанское из бокала, слегка попахивая краской и совсем чуть-чуть – одеколоном. Обольщение играет свою роль. Только простодушный думает иначе.
Но как ему быть, если Чесс с Одином переедут?
Гарт никак не ожидал от себя такой реакции, такого чувства утраты, что выть хочется, такого стремления к отцовству.
Он сворачивает на другую дорогу – тут снова лес, снова квадраты светящихся окон за стволами деревьев. Он едет и едет, сворачивая с одной дороги на другую, неотличимую от первой, и так далее.
Натан погружается в воду, а в ней такая тьма и холод, что холод неотличим уже от тьмы. Надо просто плыть – и все. Он не знает толком, плывет ли прочь от чего-то или, наоборот, вглубь чего-то, но вынужден двигаться сквозь холодную тьму, хотя бы потому только, что не может больше стоять на берегу озера, где завтра утром будет развеян пепел Робби, и вернуться в дом тоже не может. Не может вернуться к теплу и свету. Нет сил ни с кем говорить, нестерпимы все эти проявления любви и сочувствия. И ненавидеть остальных еще сильней тоже не хочется. Он плывет под водой сквозь холодную тьму туда, где тьма еще холоднее, все дальше и дальше, хотя продвижения не ощущает, а только гребки и толчки собственных рук и ног и тяжесть одежды и обуви, увлекающую вниз, во тьму поглубже. Его пальцы словно спаялись друг с другом. Руки превратились в весла, черпающие воду. Он бросает взгляд вверх, на слой тьмы посветлее, на непрозрачную поверхность воды, проверяя, не скользит ли следом за ним отблеск звезды, но звезд не видит и заплывает все дальше, устремляясь к некоей цели, которую нельзя назвать местом – это не то чтобы место, скорее небытие, где он растворится, выплывет из самого себя и станет никем, где он исчезнет, просто исчезнет, исчезнет – и всего-то.
Изабель находит Чесс за домом, та сидит в сломанном кресле. Вообще-то Изабель надеялась, что выйти сюда никто не отважится. Она собиралась тут прибраться.
– В этом кресле сидеть опасно, – говорит Изабель.
– Ничего, жива пока. Надо бы пойти проведать Одина.
– Все у него нормально, спит. Дэн за ним присматривает.
– А Гарт поехал прокатиться.
– Он что?..
Поворочавшись в кресле, тоненько, как живое, пискнувшем под ее тяжестью, Чесс отвечает:
– Пробуем договориться.
Больше-то им с Гартом ничего не остается. Но Чесс все кажется, что где-то она ошиблась, а вот где и ошиблась ли?
Ну попросила у своего приятеля из колледжа чайную ложечку его семени, подумав: Мы ведь всегда сможем понять друг друга и жить как захотим. Явной ошибкой это не назовешь. Гарт мог бы сохранить при себе и свободу, и безответственность. При этом был бы Одину не чужим человеком и по мере его взросления постоянно служил бы ответом на вопрос об отцовстве. Забирал бы Одина дважды в неделю, проявлял – слегка, по мере сил – отеческую заботу, а в остальное время занимался своими делами.
Чесс никак не думала, что этот беспечный эгоцентрик, художник на “дукати” решит, будто влюбился. Не могла вообразить, что он вообразит себя ее мужем.
– А это ой как нелегко, – говорит Изабель.
– Тут-то как раз самое смешное. Я ведь думала, будет наоборот. Ну не то чтобы легко, но… как-то так: есть ребенок и я, а есть мой друг Гарт, выручающий нас, когда надо.
– Да уж, и я, пожалуй, думала, выходя за Дэна, что нам будет… что все будет хотя бы в целом, хотя бы относительно… несложно.
– Женщина всегда считает: мне видней. Тебе так не кажется?
– Всегда считаешь, что у тебя будет по-другому, вот как мне кажется. Ты ведь не похожа на остальных женщин.
Чесс издает хриплый смешок – будто сова ухает.
– Я всегда была совершенно уверена, что на других женщин не очень похожа.
Изабель смеется в ответ, но мягче и осторожнее.
– По-моему, все женщины считают себя не очень похожими на остальных, а?
– Вот, наверное, и объяснение всему, да? Каждая из нас считает себя непохожей на других женщин.
– И вот, однако, к чему мы пришли, – говорит Изабель.
– А я, однако, чувствую, что отчасти в ответе. За это. За ситуацию с Гартом.
– Правда?
– Я как бы оставила место для этого. В смысле никогда его к себе не притягивала, но, может, и не слишком отталкивала.
– Нам с тобой нужно поближе подружиться. Как считаешь?
– Согласна, – отвечает Чесс. – Если только не брать во внимание, что вообще-то мы не очень друг другу симпатичны.
– По-моему, нам это не должно помешать. Часто ли между подругами бывает настоящая симпатия?
– Совсем тут уныло становится, – говорит Чесс.
– И ты устала.
– Ты устала.
– Надо возвращаться в дом.
– Встать бы с этого кресла.
– Не ожидала, честно говоря, что кто-нибудь в него усядется.
– Чего оно вообще тут стоит?
– Ножка сломана.
– Это я вижу.
– Все собираюсь починить его.
– Да не будешь ты его чинить.
– Но выбросить тоже рука не поднимается. Надо идти в дом, ужинать пора.
– Надо.
Они медлят. У них как будто есть общий секрет, но вслух его не произнесешь. Секрет такой: обе они, обоюдно умолкшие, утомленные, но бдительные, не имеют спутника на этой земле, хоть и не одиноки; обе ожидают обрушения чего-нибудь – кресла, дома или экономики; обе чутко улавливают вероятные шумы на расстоянии – будь то подъезжающий автомобиль или хнычущий ребенок; этим двум женщинам нельзя ослабить внимания, ни на секунду, и приходится волноваться о будущем, ведь будущее грозит уничтожить их детей. Эти две женщины считали, каждая по своим причинам, что не похожи на других. Вот и весь секрет, ни больше ни меньше.
Чесс не без труда поднимается со сломанного кресла, издающего в ответ слабый скрип – от трения дерева о дерево.
– Встала.
– Его в самом деле можно починить. Это кресло в стиле шейкер.
– Да не шейкер это. Обычное старое сломанное кресло.
– Пусть так. Но я купила его почти даром на блошином рынке.
– Выброси, и все. Некоторые вещи не стоят хлопот. Даже если куплены почти даром на блошином рынке.
– Наверное, ты права.
– Слышу Одина, кажется.
– Надо идти.
– Нас все ждут.
– Ага. Ждут.
Прежде чем вернуться в дом, Изабель просматривает последнюю публикацию Робби. Сорок семь лайков.
Робби явился. Он там, за окном спальни Вайолет, – тьма поменьше внутри большой тьмы. Он оживший сгусток, одушевленное волнение воздуха.
Вайолет думала, он будет больше похож на себя.
Он явно растерян, он заблудился, и не то чтобы напуган, и не то чтобы нет. Теперь Вайолет это знает и рада. Он как будто спал, а потом пробудился во тьме и не поймет, дома он или не дома, лучше ему снова заснуть или встать и выяснить, где он находится.
Считает ли он и ее частью собственного сна, Вайолет сказать не может.
Но может стоять за окном в желтом платье, которое он купил для нее однажды, а после аплодировал – не только платью, но и ей, той девочке под платьем. Вайолет знает, он очень хотел наблюдать, как она все больше становится самой собой, очень хотел при этом присутствовать. А теперь он – лишь волнение ожившего воздуха за стенами незнакомого ему дома, но в каком-то смысле он тоже все больше становится самим собой. И пока это происходит, Вайолет будет стоять за окном в желтом платье как напоминание об этом мире, откуда Робби переходит в другой. Это она может для него сделать.
В свете фар Гарт видит только дорогу и лес, пока они не озаряют внезапно Натана. Тот с отрешенным видом стоит на обочине. Гарт притормаживает, опускает стекло со стороны пассажирского сиденья. А Натан якобы в упор не замечает ни Гарта, ни машины.
Волосы его намокли, налипли прядями на лоб.
– Что с тобой? – спрашивает Гарт.
– Ничего.
– Ты что, мокрый?
– Нет.
– Садись в машину.
– Да нормально все.
Перегнувшись через пассажирское сиденье, Гарт открывает дверцу.
– Садись, говорю, в машину.
Натан безмолвно подчиняется. Устраивается на пассажирском сиденье, но дверцу закрывать, похоже, и не думает.
Натан промок до нитки. Его трясет.
– Дверь закрой, – говорит Гарт.
Натан закрывает. Подсветка салона выключается.
– Ты чем это занимался? – спрашивает Гарт.
– Ничем.
– Ты в озере плавал, что ли?
– Поехали домой, а?
– Ты окоченел весь.
– Да ничего.
– Там одеяло лежит на заднем сиденье.
– Нормально все.
Гарт тянется назад за одеялом.
– Оно, правда, детское.
Гарт подает одеяло Натану, тот не берет. Сидит молча, сложив руки на груди. Стучит зубами – Гарту слышно.
Он сам обертывает плечи Натана одеялом. Говорит:
– Так чем. Черт возьми. Ты занимался?
– Ничем.
– В озеро, блин, нырнул.
– Вода была просто ледяная.
– Еще бы. И зачем ты это сделал, скажешь?
– Нет.
– А если не повезу тебя домой и вообще никуда, пока не скажешь?
– Хотел на звезду посмотреть.
– Чего?
– Из воды.
– На звезду-то можно и с берега посмотреть. Поднял голову и смотри.
– А я хотел из воды.
– Зачем?
– Не знаю.
– Зачем?
– Думал, наверное, что оттуда звезда выглядит по-другому. Дурацкая, конечно, была затея.
– Ну почему? Не то чтобы однозначно дурацкая. Но вообще-то да, дурацкая.
– Хотел, наверное, проверить, увижу ли ее оттуда. Откуда никто и никогда не видел. А вообще, не будем об этом, ладно?