– Я новую песню написал. Полночи не спал из-за нее, – говорит Дэн.
– Дети еще у себя?
– Ага. Вайолет одевается. А Натан… без понятия, чем он там занят.
– Пойду потороплю их. Говорил ведь, что утро у меня свободное?
– Наверное. Но напомни.
– В школу приедут брать пробы на асбест.
– Думал, его давно удалили.
– Вполне возможно. Но неизвестно наверняка. Нет подтверждений, что проверка была. Архив хранился в картонных коробках в подвале, а подвал затопило во время урагана “Сэнди”.
– В общем, утро у тебя свободное.
– Пойду пригоню детей.
– Люблю тебя, дружище.
– И я тебя.
Лет эдак двадцать назад Дэн с Изабель никак не могли решить, жениться им или нет (она сомневалась), и тогда Дэн повез Робби – тому было семнадцать – смотреть на самый большой в мире моток бечевки, понадеявшись, что Изабель станет сговорчивей, если привлечь ее младшего брата на свою сторону. В дни особой тоски по прошлому то автопутешествие кажется Робби самым счастливым событием в жизни. Двадцатилетний Дэн рулит своим подержанным (и не единожды) “бьюиком” – русые кудри золотятся, мускулы поигрывают на руках, – распевая вместе с магнитолой Sweet Thing Джеффа Бакли, а вокруг простираются фермерские угодья Пенсильвании и Огайо. Этот Дэн казался Робби воплощением красоты во всех смыслах. С тех пор Робби с Дэном рассказывают, как, доехав до самого Канзаса, обнаружили там лишь второй по величине моток бечевки в мире (самый большой был в Миннесоте), а затем оказалось, что добродушная лысеющая смотрительница, дежурившая в тот день, не способна разъяснить подробнее надпись на табличке, утверждавшую, что этот моток бечевки хоть и не самый большой, зато единственный, к которому можно подойти поближе и понюхать его. Когда Дэн осведомился, чего ради его нюхать, женщина лишь печально улыбнулась. И вместо ответа изложила суть разнообразной полемики, имеющей отношение к делу, в том числе о преимуществах бечевки из сизаля перед синтетической, и наоборот, а также о том, следует ли относить определение “самый большой” к размерам или к весу.
Тут и сказочке конец. Не обнаружив сувенирной лавки, огорченные Дэн и Робби отправились восвояси, однако в Рединге, штат Пенсильвания, “бьюик” сломался, и им пришлось ночевать в одряхлевшем мотеле, пока какой-то сомнительный автомеханик собирал развалившийся двигатель, неохотно допуская, что после этого хотя бы до дому, они, пожалуй, дотянут.
Будь Робби так же волен измыслить прошлое, как измышляет Вульфа, история имела бы продолжение. Поглазев на моток бечевки, они с Дэном поехали бы дальше, не обратно на восток, а на запад, прямо в Калифорнию, и где-нибудь в самом сердце Колорадо Дэн вдруг понял бы, что влюблен совсем не в Изабель, а в ее брата, паренька, которого так глубоко опечалило отсутствие футболок и магнитиков с изображением мотка бечевки и который без конца крутил Sweet Thing и подпевал Джеффу Бакли, ни разу слова не сказал насчет не самых приличных привычек Дэна (даже щелканья пальцами), не ревновал, не раздражался, любил Дэна таким как есть, точно таким, и не рекомендовал ему исправиться, и не указывал, как именно исправляться. Робби с Дэном поселились бы на Венис-Бич и жили там по сей день. На свою годовщину всегда бы приезжали в Канзас – вновь взглянуть на второй в мире по величине моток бечевки. А в Миннесоту – взглянуть на первый по величине – ни за что не поехали бы.
Изабель воображает, как просидит на этих ступенях долгие годы. Героиня европейского кино: Женщина На Лестнице. Пригвожденная к месту собственным эгоизмом и заурядностью, осознающая, что должна бы быть больше довольна жизнью, но почему-то ею недовольная, если не считать кое-каких незначительных эпизодов, выпадающих из общего ряда. Она увидела сову там, где, объективно говоря, никак не могла увидеть, догадалась, что совы, скорей всего, символизируют несчастье – клекот и когти, налетающие вдруг с безмятежного, казалось бы, ночного неба, – и не может теперь двинуться ни вверх, ни вниз по лестнице. Так и сидит тут.
Сидит и сидит, безразличная к мольбам и увещеваниям. Дети подрастают, приучаясь постепенно проходить мимо нее по пути из дома и домой с поспешным “доброе утро, мам” или “спокойной ночи, мам”. Потом вырастают совсем, и вся ее семья переезжает отсюда, уступая место другому семейству, а она все сидит. Новым жильцам сообщают, конечно, что квартира продается так дешево, поскольку им придется мириться с присутствием Женщины На Лестнице. Они и мирятся, обходят ее, в основном деликатно, их дети только иной раз вопят ей прямо в ухо “эй!”, но и детям скоро надоедает – реакции-то никакой. И постепенно она становится невидимкой. Ее то заденут нечаянно, то ненароком стукнут по голове сумкой с продуктами – первоначальные извинения, однако, остаются незамеченными, как и хулиганство детей, и наконец доходит до того, что на нее обращают внимание уже только при гостях, говоря вполголоса: “Уж простите, но она шла в комплекте с квартирой, а квартиру мы взяли почти за бесценок – в общем, ничего не поделаешь”.
Комната Натана и Вайолет – все та же детская, взыскательно обустроенная Изабель в пору, когда она собиралась стать идеальной матерью: Натан был еще только закорючкой с палец размером у нее в животе, а Вайолет пребывала там, где пребывают пока не зачатые. На стенах все те же обои с изображениями надписанных планет и созвездий: Марс, Венера Сатурн, Андромеда, Лебедь, Плеяды (теснящиеся, увы, у самого выключателя). В свое время, поморщившись от цирковых зверей и леденцовых полосок, Изабель предпочла всяким глупостям космическую тематику, и теперь, когда Вайолет уже исполнилось пять, а Натану десять, легче делать вид, что им еще вполне по возрасту жить вместе в детской, раз уж тут Большая Медведица с Орионом, а не леденцы и клоуны. Скоро Натан займет второй этаж вместо Робби. Может, хоть он починит в конце концов протекающий световой люк.
Робби стоит в дверях детской, пока еще не замеченный.
Вайолет вертится перед зеркалом, никак собой не налюбуется. Натан сидит на кровати, уже одетый по форме: в тесные джинсы и серую толстовку. Оригинальность его нервирует, в любых проявлениях.
– Привет, чудовища! – окликает их Робби.
Оба, взвизгнув (Натан, уж Робби-то знает, тут же жалеет, что не удержался), бросаются к нему. Вайолет обнимает его за бедра щуплыми ручонками, Натан выставляет кулак для приветствия.
– Привет-привет-привет! – говорит Вайолет.
– Доброе утро, моя лапушка.
Одной рукой Робби гладит ее по голове, другой отбивает Натану кулачок.
– Здорово, чувак! – говорит Натан.
– Здорово, детка, – отвечает Робби. – Обнимемся, что ли?
Натан подается вперед – обнять Робби, в результате попадает Вайолет локтем по голове, а та в результате верещит от боли раз в десять громче необходимого.
– Да ладно тебе, – говорит Натан.
– Ты ударил меня по голове!
– Да просто задел. Ты что, истеричка?
– Проси прощения.
– Не за что мне просить прощения.
– Ты меня ударил!
– Ну вызывай 911.
– Прекращайте, а? – взывает по пояс втянутый в детскую перепалку Робби.
Но они не прекращают. Не могут. Ими движет извечный гнев сыновей и дочерей человеческих – ошеломляющий гнев в чистом виде.
Вайолет говорит:
– Натану не нравится мой наряд.
– Нет, я сказал, что для карнавала самое то.
– Дядя Робби, а тебе нравится?
Она отходит подальше, чтобы Робби разглядел ее целиком. На ней платье цвета морской волны – платье принцессы с рукавами фонариком и тюлевой юбкой.
Робби и купил ей это платье неделю назад. Не сообразив почему-то, что Вайолет захочет носить его повседневно.
– Роскошно выглядишь, – говорит Робби.
– Аха! – отвечает Вайолет.
Это она Натану.
– Но для дня, пожалуй что, слишком роскошно, – добавляет Робби.
Вайолет глядит на него озадаченно. Она вступает в сферу таинственных правил, которые усвоишь, лишь нарушив. До сих пор правила, пусть зачастую (и порой вопиюще) нечестные, по крайней мере были ясны.
– Для сегодня? – переспрашивает она.
– Обычно самые красивые платья женщина надевает вечером, – поясняет Робби. – Когда на небе появляются звезды.
– И сама становится как звезда.
– Точно.
– Значит, обычную одежду носят днем, а красивую вечером.
– Совершенно верно.
Вайолет поднимает прежде брошенную на пол вместе с другими юбку-шотландку.
– Это лучше? Для сегодня?
– То что надо.
– С вот этой футболкой?
Вайолет предъявляет свою любимую (на данный момент) футболку со знаком “пацифик” из блесток. Робби от нее не в восторге, но пока и одного исправления довольно.
– Да, отлично – говорит он.
– Днем можно надеть вот это, а вечером – платье.
– Именно.
– А как ты думаешь, можно будет вечером надеть платье вместе с футболкой…
– Обсудим это позже. Сначала завтрак, наряды потом.
Вайолет послушно кивает, но отстраняется, когда Робби протягивает руку, чтобы снова погладить ее по голове. Этим поучением о смене дня и вечера он неявно, но порицал ее, и теперь она на него неявно, но злится. Вайолет, в нынешней ипостаси пятилетней, попадает порой в безвыходную ситуацию конфликта между двумя стремлениями: доказать свою правоту и постигнуть премудрости жизни.
Натан опять уселся на кровать, расставив ноги, во что-то там играет на айфоне. Про наряд сестры он все верно сказал. Но в свои десять научился уже хладнокровно принимать маленькие победы.
По неведомой ему самому причине Робби считает Вайолет более постоянной, хоть она и на пять лет младше Натана. Натан, сколько Робби помнится, всегда казался отчасти посторонним: его любят, ему рады, но он тут до поры до времени, пока не скроется в своем отдельном будущем, тогда как Вайолет часть этой семьи навсегда.
– Завтракать пора, дружище, – говорит Робби.
Безуспешно пытаясь вытащить их наконец из спальни, Робби задается вопросом: не подавлял ли он Вайолет, побуждая ее следовать основополагающему закону моды? И не должен ли удостовериться, что Натан понимает: “истеричка”, пожалуй, слово не самое подходящее в обществе его друзей-пятиклассников? Кто знал, кто мог предвидеть – в тот давний вечер, когда за ужином Изабель впервые накрыла ладонью пустой винный бокал, сообщая таким образом о своей беременности, – что Робби, Дэн и Изабель, все трое, вступают в новую жизнь, где любовь смешается с изнеможением и вечными сомнениями, не совершит ли (а точнее, когда совершит) один из них роковую ошибку, которую дети перенесут потом в наступающий век.