И в то же время Робби нравится воображать, как лет в шестьдесят он пойдет куда-нибудь выпить с Натаном (явившись из того места, в котором окажется к тому времени) и они будут ломать копья в спорах о политике (“Натан, вся мировая история вокруг денег вертится, неужто ты еще не понял”?). Или как он поможет Вайолет выбрать платье на выпускной (“Примеришь, может, вон то, без пояса”?). Уже сама мысль о таком вот будущем (“Дядя Робби, мы записали тебя на пилатес, тебе нужна растяжка”) – спасательный трос: хватайся и следуй прямо к горизонту. Эта-то мысль и поднимает его с постели, если выдастся скверное утро.
Натан покидает спальню первым, с видом человека, согласного, так уж и быть, на уступки. Он позавтракает, без проблем, и в школу сходит – что угодно, лишь бы Робби отстал, хотя в завтраке Натан не нуждается (кормится протеиновыми батончиками), а учителя его – сплошь кретины. Но он сделает Робби одолжение.
А Вайолет копается – все не может расстаться с принцессиным платьем.
– Ну что, не будешь есть за обедом рыбные палочки? – спрашивает Робби.
В ответ получает резкий, досадливый взгляд и прекрасно понимает Вайолет. Чему радоваться, если каждое утро он проверяет меню школьного обеда и запрещает ей есть слишком жирное или соленое? Но рыбные палочки! Серьезно? Это же просто снаряд из жира и соли. О чем они там в школе только думают?
– У тебя большое сердце, – говорит Робби, – как и у меня. Такие уж мы с тобой необыкновенные.
– Это нечестно.
– Нам нужно следить за своими сердцами. А то перестанут умещаться внутри.
– Потому что мне досталось от тебя гипносердие.
– Гипертония. Это у нас семейное. И лучше бы, конечно, мы с тобой были похожи в чем-нибудь другом.
– Съем кусочек рыбной палочки.
– Но только один. А теперь идем.
В последний раз взглянув на платье – радужный ворох на полу, – она соглашается наконец идти завтракать.
Еще одна утренняя миссия выполнена. Но помимо домашних обязанностей у него есть теперь и другая – постить картинки от имени друга, недавно зачатого и рожденного онлайн пару месяцев назад, после того как Робби расстался с Оливером.
Когда Робби заходит в ванную, Изабель там красит глаза.
– А постучать?
– Думал, тут нет никого. Это что, “Шанель”?
– Да, купила впопыхах. Хочешь попробовать?
– Давай.
Они стоят вместе у зеркала, напротив своих отражений. Мазнув кисточкой для теней по левому веку, Робби глядит на себя критически. Оттенок дымчатый, но слегка, телесный, чувственный. Вы сногсшибательно гипнотичны и совсем не легкомысленны. Розовый – это не про вас.
– Эта квартира в Вашингтон-Хайтс кажется подходящей, – говорит Робби. – Не скажут ведь “с видом на реку”, если нет никакого вида, а?
– Все они такими кажутся.
– Да уж, никто не упомянет, что вид еще и на мусорные баки на задворках кафешки или что спальня – в подвале.
– И все же это странно – поселить Натана в отдельной комнате наверху, тебе не кажется?
– Это именно что комната наверху, ставшая квартирой чисто случайно. Пробовала когда-нибудь готовить на той кухне?
– Мы перекроем там газ.
– А дверь на улицу запрете. И никакой псих не проберется внутрь.
– Что-то слишком много тебе приходится меня успокаивать.
– Затем я и здесь. В том числе.
– Ты должен был бы съезжаться с Оливером.
– Ему это скажи.
– Все мужики сволочи.
– Кроме нас с Дэном.
– Дэн тоже сволочь.
– Ты это не всерьез.
– Что ты говоришь ему насчет так называемого камбэка?
– Ну… одобряю. Что мне еще ему сказать?
– Мм…
– А ты говоришь с ним об этом?
– Нет. Не говорю.
О “камбэке” Дэна Изабель с Робби одного мнения. Между ними нет секретов (или так они считают), но есть молчаливое единодушие по некоторым вопросам, в основном касающимся Дэна. Он надеется вновь разжечь утраченную славу тех времен, когда играл на разогреве у никому не известных групп. И выпустил единственный альбом, так и не проданный, – вот отправная точка для камбэка.
– Я-то думал, женатые люди всё обсуждают, – говорит Робби.
– Некоторые – наверняка.
Изабель проводит кисточкой по векам, смотрит в зеркало, моргает оценивающе. Да, женщиной, всегда готовой пошутить в трудную минуту, ее не назовешь, и не славится она среди общих друзей искусством закатить без подготовки веселый ужин для гостей. Дэн тоже в свою очередь это с Изабель не обсуждает.
– А долго ехать до Вашингтон-Хайтс? – спрашивает она.
– Минут сорок пять. А то и час. От поездов зависит.
– Далековато.
– Зато относительно недорого.
– Может, нам и правда попробовать купить загородный дом?
– Мисс Мэнли позовем к себе жить. Если она, конечно, еще на этом свете.
Изабель разглядывает себя в зеркале.
– Просто… Пока ты здесь, наверху, мы вроде как одна…
– Коммуна?
– Мисс Мэнли так бы и сказала.
– Слушай, ну я же не в Чикаго переезжаю.
– А кажется, что именно так.
– Ты в норме?
– Угу. Почти. Ты ведь знаешь. Дэн и я, мы тебя любим. Не говоря уж о детях.
Это не открытие, конечно. Робби тоже влюблен в Изабель и Дэна. А точнее, в причудливо слитое воедино существо, в котором меланхоличная проницательность Изабель сочетается с непринужденным оптимизмом Дэна, скрытый сумбур ее сдерживаемых желаний – с его пускай и безрассудными, но искренними надеждами. Робби влюблен в сформированную ими вместе личность: романтичную и великодушную, добрую и ласковую, но в то же время многоопытную и ироничную.
К тому же Робби способен любить их обоих сильнее, чем они – друг друга, это факт. А вот еще один: Изабель с Дэном шли к жестокому разочарованию прямо с момента знакомства. Дэн тогда уверял, что колебания Изабель – лишь капризы девушки, которая, как он выразился, пожалуй, слишком умна, и порой себе во вред, и которой нужно просто согласиться с ним, ведь ему видней, после чего Изабель, вконец измотав себя дурными предчувствиями, решила сказать да. Ведь разве мог этот Дэн Бирн, такой уверенный в себе, благоухающий и шаловливо-обходительный, ошибаться?
Однако этот элемент их несовпадения, это подспудное не совсем не только упорно сохраняется, но и растет – тоже факт. И факт, что своим лучшим другом каждый из них считает Робби.
Но слово “любим” до сего утра не звучало. Остается только надеяться, что Изабель, сказав “Дэн и я, мы тебя любим” (“я” тут очень важно), имела в виду именно это, что она знает: Робби тоже любит их обоих и вовсе не строит планов – в том самом, общепринятом смысле – насчет Дэна. До чего был бы жалок и, хуже того, предсказуем брат-гей, вожделеющий мужа собственной сестры.
Робби поневоле задумывается, честна ли никогда не кривившая душой, по ее словам, Изабель с ним и в этом вопросе.
– Вы справитесь, – говорит Робби. – Верь мне.
– Ну да. Все вроде то, да не совсем. Не как нам представлялось, правда?
– А что нам, по-твоему, представлялось?
– Нечто… Не знаю. Большее? Огород. Дети, старики, животные. Козы с цыплятами и дружелюбная лошадь, которая вечно забредает куда-то не туда, а сосед вечно пригоняет ее домой.
– Сколько подробностей.
– И все-таки нам надо купить Вульфу домик за городом, – говорит Изабель. – Он заслужил. Всю жизнь собрался посвятить больным детям.
– Да, пожалуй, надо.
– Уж не знаю почему, но Колумб в тиаре на носу корабля никак не выходит из головы.
– Волшебник, замаячивший на горизонте.
– Каково это, по-твоему, а? – говорит она. – Проснуться утром и, выйдя на палубу, узреть вдруг целый неизвестный континент вместо все того же бесконечного океана.
– Мы ведь помним, да, скольких он поубивал? И что оплатили экспедицию отцы-инквизиторы?
– Благодарю, профессор. Ладно, каково было бы узреть целый неизвестный континент даже с учетом этого?
– Грандиозное впечатление. Спору нет.
– Перспективы какие, я хочу сказать.
– Да уж. Мощные.
Робби изучает свое отражение с накрашенным глазом.
– Не могу понять, шикарно выгляжу или позорно.
– Шикарно. Не сомневайся. Люблю, когда мужчина использует какую-то одну деталь. Деловой костюм, скажем, и восьмисантиметровый каблук. Или как у тебя – футболка, обычная мужская стрижка и накрашенные глаза.
– Заявлюсь так на работу – выгонят.
– А может, Вульфу начать одеваться потрансгендерней?
– Таких фотографий с ним мне в жизни не найти.
– Ну тогда только для нас. Мы с тобой будем знать, что он носит каблуки или красит губы. А подписчикам знать не обязательно. Будем представлять его в футболке, джинсах и на каблуках.
– Ну если тебе так хочется…
– Хотя ты прав, конечно. Воображаю, в какой ужас придут его пациенты.
– Все приходят в ужас. Стоит только ответственному мужчине заявиться на ответственную работу с накрашенными глазами.
Как-то раз, давным-давно, когда Изабель было семь или восемь, а Робби четыре или пять, она нарядила его в шелковую комбинацию и материнские жемчуга и торжественно привела на первый этаж – в самый разгар ужина, за которым, как выяснилось, собрались гости не простые, а достаточно влиятельные, чтобы в тот же день, но несколько раньше, пламенно дискутировать то ли о Джесси Джексоне, то ли об Израиле. Входя в столовую чуть впереди сестры, благоухавший материнским “Герленом” Робби полагал, что перевоплотился, что вся его прелесть теперь явлена. Позже он не раз задавался вопросом, сложилась бы жизнь как-то иначе, отреагируй тогда мать и отец, мать или отец по-другому. Нет, Робби их не винит. Много приложил усилий, чтобы не винить. Однако почти уверен, и ничего тут не может поделать, что от того вечера протянулась невидимая нить к другому, много лет спустя, когда он сообщил родителям о своем намерении отклонить приглашения из медицинских колледжей. Решил все-таки не становиться врачом. Отец при этом сделал такое же лицо, с каким встретил однажды явление маленького Робби – надушенного и в жемчугах – в столовую.