– Мы рождаемся голыми, все остальное – просто прикид, о чем не устает напоминать нам Ру Пол. Не уверен, правда, подумал ли Ру о педиатрах, – говорит Робби.
– Но домик-то за городом Вульф может иметь, как считаешь?
– Если уж тебе так этого хочется.
– Собачке его там понравится – есть где побегать.
– Арлетт, – напоминает Робби. – Собачку зовут Арлетт. А что же Лайла?
– Будет приезжать к нему по выходным, на пригородном поезде.
– Не заскучает он у нас там один?
– Ну, у него работа. В городе кабинет, плюс местные детишки.
– И все же.
– Ладно. Допустим… он повстречает фермера.
– Одинокого и тоже гея.
– Он унаследовал семейную ферму после скоропостижной смерти отца.
– Самоубийство? – спрашивает Робби.
– Да нет. Ехал на тракторе, попал в аварию. Типа того. Так вот этот парень вернулся…
– Из Сан-Франциско. Нет, скорее из Мэна.
– Да, и жил на этой ферме почти что монахом, отрекшись от мира. Подъем в пять утра, отбой в девять вечера.
– Он старше Вульфа. Не старый, но старше. Лет сорока. И не красавец.
– А почему? – спрашивает Изабель.
– Ну это… порнография какая-то. Парень из комиксов Тома оф Финланд, оказавшийся фермером.
– Но и не урод ведь.
– Нет. Обыкновенной наружности. Средний.
– Ну раз тебе такого хочется…
– Постой. Ты злишься, что ли?
– Да нет, конечно. Ты прав. Фермер не должен быть чересчур привлекательным. Такой даже интересней.
– Но ты бы предпочла более совершенную особь.
Оглядев себя в зеркале, Изабель еще раз слегка проводит кисточкой по векам. Перебор или нет? Робби знает – похоже, только он один, – что Изабель всегда сомневается в собственной внешности. На фотографиях порой узнаваема лишь отчасти. С самого детства силится увидеть хоть мельком свое подлинное, незыблемое “я”.
– Да, я всегда питала слабость к красавчикам, и ты, наверное, скажешь, что ничего особенно хорошего из этого на вышло…
Ну нет, Робби не собирается с утра пораньше обсуждать с сестрой ее брак. Изабель, вздумавшей каталогизировать свои заблуждения, придется подождать, хотя бы пока он не выпьет вторую чашку кофе.
– Посмотрю, что там Дэн с детьми делают, – говорит он.
– Минут через пять буду готова. А наш фермер, мне кажется, читает Толстого перед сном, по часу каждый вечер.
– Или Джордж Элиот. “Мельницу на Флоссе”. Вот что я бы предпочел.
– Ладно, пусть так. И вот однажды в близлежащем городке он сталкивается с Вульфом.
– Их тянет друг к другу.
– Сначала они, наверное, просто дружат, и только потом один из них признается…
– Первым признается фермер, – уточняет Робби.
– Да? Тебе так хочется?
– Для него это серьезный шаг. Он ведь не знает ни единого гея. И уверен, что Вульф тут же от него отвернется. Но ничего не может с собой поделать. И понятия не имеет, что Вульфу и самому приходится…
– Сдерживаться.
– Да, ведь Вульф-то тоже представить не может, что фермер к нему неравнодушен. Они как два шпиона: работают на одну разведку и не подозревают об этом.
– Прямо хоть “Нетфликсу” идею продавай, – замечает она.
– Да уж, пожалуй.
– Сначала все идет прекрасно. Но с каждым днем Вульф все больше времени и сил тратит на работу, а к фермеру переезжает жить его бабушка – разумеется, гомофобка.
– А может, не надо так жизненно?
– Конфликт необходим, – заявляет она. – Иначе на телевидении это не купят.
– Обойдемся без телевидения, а?
– Ладно, извини. Но просто представь: продаем им идею сериала – и все финансовые проблемы решены.
– Повременим пока. Лучше подумаем о благе Вульфа.
– А как же Лайла?
– А что Лайла?
– Она как будто вдруг… осталась не у дел, а?
– Беспокоишься о ней? – спрашивает Робби.
– Ничуть. Хочу, чтобы Вульфу было хорошо. А Лайла как-нибудь сама справится.
– К тому же ее не существует.
– Вот именно. Само собой.
Вайолет с Натаном сидят за кухонным столом и ждут, пока Дэн приготовит им завтрак. Большие пальцы Натана порхают над клавишами телефона, словно крылышки колибри. Вайолет приняла царственную, как ей кажется, позу: выпрямила спину, сложила руки на столе.
Вошедший Робби лишился звездного статуса. Фанфарами его уже встречали – в детской. А теперь он не отличается от прочих взрослых.
– Как дела? – спрашивает Дэн.
Второй раз уже за это утро, невольно отмечает Робби.
– Нормально. Все нормально.
– Ну! Мы ждем, – говорит Вайолет.
Пригнали ее сюда в этом наряде, пусть и подходящем к случаю, но лишающем уверенности в собственном очаровании, – придется теперь идти навстречу испытаниям нового дня вот такой вот, ущербной. И как посмели, спрашивается, если завтрак еще не готов?
– Потерпи, – говорит Дэн.
И соскабливает яичницу-болтунью со сковороды на две тарелки.
Он не скорбен, не меланхоличен. Просто задерганный слуга дочери и сына. Да, он намерен вернуться на сцену, но пока этот рыцарь, Дэн Тамплиер, считает свою службу почетной и готов отказаться от какой бы то ни было демонстрации собственного превосходства во имя долга.
Тоскует кто-нибудь по прежнему, вечно обкуренному Дэну, взявшему после рождения Натана, так сказать, отпуск – конечно, всего на год-другой? Оплакивает кто-нибудь (кроме самого Дэна) постепенное исчезновение того пьяного, взмокшего, голого по пояс рокера, которым Дэн – тогда, давно, забросив музыку на годик или два, – собирался легко и непринужденно сделаться снова, понянчившись с новорожденным сыном?
Намазав маслом тосты из цельнозернового хлеба, Дэн вручает детям тарелки. Напомнить бы ему, что доктор не рекомендовал Вайолет есть много сливочного масла, да и яиц в общем тоже, но на этот раз Робби воздерживается. Немного масла на корочке хлеба, подумаешь…
Нет, Дэн вовсе не против, чтобы Робби выступал как инспектор по жиру и соли. И Робби еще с ним поговорит, но не сейчас, не этим утром.
Вайолет взирает на свой завтрак с легким аристократическим отвращением. Натан продолжает тискать айфон.
– Ешьте! – велит Дэн.
И, снабдив наконец детей завтраком, поворачивается к Робби. Лицо Дэна румяно и ненасытно, черты его могучи и четки. Он похож на самого себя, он владеет самим собой как никто из известных Робби людей.
– Иду сегодня смотреть еще одну квартиру, – говорит Робби. – С видом на реку. Так во всяком случае заявлено.
– От цен просто волосы дыбом.
– Да уж, а для меня одного…
Вот зараза. Не то сказал. Твердо решивший не казаться ни бездомным, ни несчастным, Робби плошает то и дело, как ни старается.
– Все переживаешь из-за Оливера? – спрашивает Дэн.
– Нет. К чертям Оливера.
Робби бросает взгляд на Вайолет, но та ругательства то ли не услышала, то ли к своим пяти годам слышала его уже столько раз, что стала считать вполне нормальным, обыденным словом. В этом доме нет правила не выражаться при детях. Да и вообще, если уж на то пошло, почти никаких правил нет.
– Пора, стало быть, опять ходить на свидания? – говорит Дэн.
Это да, стало быть, пора. Но разве Дэну объяснишь, что это значит для гея, которому уже хорошо за тридцать, а у него ни денег, ни кубиков на животе. Дэн обитает на планете натуралов, где тридцатисемилетний мужик, одинокий, презентабельный и способный поддержать к себе интерес, – это просто клад. На планете геев условия гораздо суровей.
– Запрыгивай опять в седло, дружище, – говорит Дэн. – Где-то там кто-то ходит и ищет тебя. Кофе?
– Давай.
– Яичница какая-то странная, – заявляет Натан.
– Странный у нас ты, – отвечает Дэн.
– А это уже оскорбление.
– Ладно тебе.
– Яичница и правда смешная, – вступает Вайолет.
– Я каждое утро точно такую делаю.
– Но сегодня она какая-то странная, – не унимается Натан. – Комками.
Дэн вручает Робби кофейную кружку с черно-белым оттиском горы Рашмор. А детям говорит:
– Ешьте яичницу, будьте любезны.
Идеально выверенным тоном. Понизив голос еще на пол-октавы, не выказывая ни малейшего раздражения, но выделяя каждое слово и сообщая таким образом, что торг окончен. Правил и законов в доме, может, и нет, но Дэн лично выработал интонацию, которая означает: отставить разговоры. Интересно, думает Робби, опасаются дети разгневать Дэна или опасаются, что он откажется от роли великодушного, но справедливого отца, которого надо хоть изредка слушаться. Как бы они вели себя, не найдись здесь способных командовать и надзирать?
Переглянувшись с Робби, Дэн усмехается, возводит к небу глаза. Дети. Что тут поделаешь?
И говорит:
– Ночью новую песню дописал. Хочешь, сыграю попозже?
– Хочу, знаешь ведь.
– Шероховатостей, конечно, еще полно…
– Мне нравятся шероховатости.
– Знаю, что нравятся.
Робби и не помнит уже, с каких пор они с Дэном затеяли эту эротическую игру, этот регулярный флирт, уподобляясь сразу и двум побратимам, и давно женатым супругам. Выстреливают эти гейские разговорчики в строго приватной обстановке, они не для ушей Изабель.
Дэн знает – знает ли? – что Изабель уже собирается уходить. Или пока, так задолго, знает только Робби. Может, и сама Изабель не знает еще.
Изабель говорит, ей хочется чего-то большего, и Робби прекрасно понимает чего. Ее тайным языком он овладел в совершенстве. Чего-то иного. Чего-то не столь типичного. Сопоставимого c вечным ее стремлением обрести мелькающее где-то там, на грани видимости. Жить в стихии всеобщей любви и добродушных препирательств. В семье подружелюбней, пошумней. И чтобы лампа горела на подоконнике, а за деревьями носились по ветру звезды.
Вайолет проливает сок. И не куда-нибудь, а Натану на штаны, а значит, она это нарочно, а значит, виновна во всех смертных грехах, а значит…
Дэн приходит на помощь. Взмах губкой – и брызг как не бывало, штаны Натана объявлены незапятнанными, всякое случается, да, смиримся с этим, нас ведь ждут