Непонятно, откуда, как ей кажется, вдруг возьмутся блины.
– Спасибо, я сыта, – отвечает Чесс. И добавляет, обращаясь к Робби: – Прости, что без предупреждения. Пыталась дозвониться.
Робби прокалывает чувством вины. Разве не должен у няньки всегда быть включен телефон?
– Дай-ка угадаю, в чем дело, – говорит он.
– А Дэн тут?
– Скоро вернется. Заходи.
– Некогда.
– Понял.
Робби протягивает руки – Одина взять. Чесс бережно, с благодарностью отдает малыша. Этот живой сверток, такой теплый и плотный, изумляет Робби по-прежнему. Он знает, конечно, что Один беспокойное создание с массой всяческих нужд, лихорадочных и порой непостижимых. И все же принимает Одина, безмятежного пока еще Одина, у Чесс как эстафетный факел, и в некой другой культуре это могло бы стать ритуалом – малыш, символ тепла и надежды, переходящий из рук в руки.
Освободившись от Одина, Чесс делает шаг в прихожую. Просто скинуть сына, как сумку с продуктами, и пойти себе дальше было бы совсем уж невежливо, пусть времени и в обрез.
– Есть кофе, – говорит Робби. – С блинчиками посложнее.
– Я и так уже опоздала. Обещаю это прекратить.
– Да мы не против.
– Я поговорю с Гартом.
Робби кивает. С Гартом надо поговорить, спору нет.
– К трем должна вернуться. Сегодня только одно занятие и консультации.
– Да не торопись.
– Спасибо. Пока, Вайолет!
– Пока-пока, Чесс!
Вайолет посылает ей воздушный поцелуй, картинный, как с парадной платформы. А после того, как Чесс уходит и стук ее подошв затихает на лестнице, говорит:
– У меня есть игрушки для Одина.
– Здорово! Принесешь?
– Я сейчас.
– Отлично.
Вот еще новенькое: Вайолет втайне тревожится, что слишком долгое ее отсутствие в помещении или на сборище каком-нибудь заставит всех на свете о ней позабыть.
Возможно ли, что в пятилетней девчонке уже пустила корни тоска смертного человека, уже нарождается страх собственного исчезновения?
Робби глядит на Одина. А Один – испытующе – на Робби. Изучает Робби не то чтобы в немом недоумении, скорее с любопытством, узнавая вроде бы, как будто видел уже где-то, но не припомнит где.
На тротуаре перед школой толпятся дети и родители. Последние два квартала Натан шел на несколько шагов впереди Дэна, и Дэн не возражает, решительно настроен не возражать.
Это должно было случиться. Дэн просто не ожидал, что так скоро. Натан уже и ходит по-другому – размашистей, уверенней. Шагает вперед, перекинув рюкзак через левое плечо, в толстовке, джинсах и серебристых найках.
И это правильно. Так и должно быть. Просто случилось уж слишком скоро.
Вот и здание школы флегматично-величавого стиля бозар: перламутровый известняк, арки с колоннадами.
А вот и Чед с Гаррисоном, компашка Натана, – ожидают его, демонстрируя хамоватое безразличие, недавно ими усвоенное. Это уже мальчишеский мир: симпатии присутствуют, но больше не проявляются. Чед с Гаррисоном дожидаются Натана. Что в достаточной мере подтверждает их симпатии.
Дэн, увы, не очень-то доволен этими ребятами – у них и в десять лет уже отчего-то такой вид, будто только что покурили одну на двоих за углом, после того как матери подбросили их до школы – матери, дружные между собой, с Дэном же просто любезные; матери, занятые, кажется, в сфере финансов, но каким-то туманным образом принадлежащие к разряду ньюйоркцев, неотличимых от голландских бюргеров XIX века, и в довершение всего равнодушно глядящие и на прическу Дэна, и на его футболку с эмблемой “Рамоунз”, усматривая в этом, очевидно, не богемную беззаботность, а отчаяние человека не первой молодости.
Хорошо хоть сегодня их нет – уехали уже, поспешно выгрузив сыновей у школы. И все трое избавлены теперь от потуг вести беседу. Таковы порой отношения с родителями друзей вашего чада: вы как герцоги с герцогинями из конкурирующих семейств, принужденные соблюдать приличия потому лишь, что принадлежите к одному правящему дому.
На Чеде с Гаррисоном тоже тесные джинсы, толстовки и серебристые кроссовки. Натан спешит к ним, нетерпеливо ускоряя шаг, оттесняя других детей, еще по большей части похожих на детей, – двух девочек в розовом с пронзительными голосами, рыжего мальчишку, который с крайней осторожностью несет золотую рыбку в маленьком аквариуме, а между тем его мать – не слишком опрятная, как всякий порядочный человек, в мужском твидовом пальто – призывает сына быть, ради бога, еще аккуратней с аквариумом, ведь нести рыбку в школу – дело очень ответственное и не она это придумала вообще-то.
Чед с Гаррисоном в упор не видят галдящих девчонок и мальчика с рыбкой. А Натана приветствуют – кивком в его сторону. Дэн замечает, хоть и предпочел бы не заметить, что Чед с Гаррисоном, в сущности, парочка, а Натан у них третий, что эти двое, в отличие от Натана, по некоторым признакам уже потихоньку мужают, что это он подражает им, а не наоборот. Ему недостает их опытности, немногословной осведомленности, их понемногу практикуемой брутальной неуклюжести. Он добрее своих друзей, не так преждевременно циничен, и это хорошо, хорошо для него самого в конечном счете, даже если сейчас в чем-то ему и помешает, хотя для Натана только сейчас и имеет значение.
Дэну известно также, что акции Натана упали из-за внезапно появившейся настойчивой поклонницы по имени Саманта, а это персонаж второстепенный – невзрачная, одинокая девочка, своими чувствами компрометирующая самого Натана. Будь у него силовое поле помощней, такая не посмела бы приблизиться. Своей влюбленностью она принижает его.
– Ну до встречи, дружище, – говорит Дэн.
– До встречи, – бормочет Натан.
Спросить бы его: да понимаешь ли ты? Задумывался ли, пусть мимоходом, сколько всего для тебя уже сделано вдобавок к врожденным дарам: ты белокож, здоров и не глуп. Чистой воды везение. Осознаешь ли ты, что лишь один из ста тысяч десятилетних мальчишек имеет хоть какое-то из этих преимуществ, не говоря уж обо всех?
Но Дэн никогда об этом не спросит. Натан плывет по жизни налегке, не тяготясь ни виной, ни благодарностью, что, в общем, тоже достижение. Тоже дар ребенку от родителя. Дэну хочется в это верить, иного-то не остается. Он надеется, что наступит день и Натан увидит общую картину – когда перестанет с таким усердием в нее встраиваться, чем пока еще занят все время, но едва ли преуспел. В данный момент его скорей отец тяготит, чем мысль о собственной судьбе и неудачах. Отпустил этот самый отец сына на волю, и тот уже спешит к друзьям, чтобы, вместе с ними вступив в новый день, сбежать от горькой своей, унизительной участи, от кабалы, в которой он живет, как ему кажется, от детства, собственно говоря, от вот этого вот всего – сбежать, и подальше.
Робби сидит на диване с Одином и Вайолет, шепчущей, прижимаясь к ним:
– Эй, Один, привет! Я Вайолет. И люблю тебя!
Робби, ухитряясь держать не только Одина, но и айпад, кое-как размещает третий на сегодня пост Вульфа.
картинка: В белой фарфоровой чашке дымится кофе, рядом лежит пожеванный красный поводок Арлетт, свесив медный карабин с края кухонного стола, а под ним наверняка, сразу за пределом видимого, сидит и сама Арлетт, глаз не сводя с болтающегося кончика и выжидательно поскуливая.
Квартира Вульфа и Лайлы, как уже было сказано, сплавлена из трех разных квартир: лофта, где собачка живет на самом деле (принадлежащего MommaGirlBronx), изящно обшарпанной квартиры с рифленой металлической плиткой на потолках и лоскутами старинных обоев на стенах (MattPhotoGuy) и еще одной, где-то в Ист-Виллидже, педантично обставленной в стиле модерн середины прошлого века (Bibi&Julie). Робби выбирал их с большой осторожностью, чтобы было похоже на разные помещения одной и той же квартиры.
подпись: Пора Арлетт погонять голубей!
Робби выкладывает пост. И тут же…
Ой! Вульф с Лайлой ведь сегодня за городом. В осеннем пейзаже, чудесным образом возникшем посреди апреля.
Обычно Робби более осмотрителен. Это Колумб во всем виноват. Во всем виновата квартира, еще неизвестная, но почти наверняка сумрачная и затхлая, или поделенная на крохотные до нелепого комнатки, или заполненная непрерывным шумом улицы – воем автомобильных гудков и магнитол, или все вышеперечисленное, а вместо вида на реку – полосочка Гудзона за кухонным окном, различимая, только когда встаешь на табурет…
…пока еще неизвестная квартира минимум в часе езды отсюда, но, может, и сносная, и тогда Робби все-таки снимет ее, поскольку опасается уже, что эти его поиски жилья доходят до абсурда. Он посмотрел с десяток вариантов, и Изабель с Дэном, пусть и опечаленные предстоящим его переездом, небось начинают – как тут не начать – задаваться вопросами. Не сгущает ли Робби краски, описывая мрак и убожество квартир, доступных учителю средней школы? Не тянет ли время, жалуясь на свои жилищные перспективы, уж конечно, не настолько плачевные?
Пост c чашкой кофе на столе, пусть и выпавший из очередности, извлекает шестнадцать лайков. Подписчики полагают, что Вульф просто не придерживается строгой хронологии. В конце концов, инстаграм существует вне пространственно-временного континуума. Пора погонять голубей вполне может совпасть с поездкой по Вермонту (или Нью-Гемпширу) с целью присмотреть себе загородный дом, переместившийся посредством телепортации из другого времени года, да и вообще из другого времени.
Изабель уже должна быть в редакции. Туда она и направляется. Просто задержалась немного в пути, на Центральном вокзале.
Ни разу еще, вплоть до этого утра, не пересекала она его главный вестибюль без спешки. Вечно торопилась – то на работу, то обратно домой – и понимает теперь, медленно перемещаясь среди прочих путников, что, если только ты не странствующий студент с рюкзаком и не растерянный турист, ничего другого Центральный вокзал от тебя и не ждет: проходи и беги себе дальше по срочным делам.
Промедления здесь не поощряются. Скамеек нет. Зала ожидания тоже.