а, а он лежит. У гранатового дерева. И гранат рядом алый. Треснул гранат, сок течет. Сердце разорвалось у Мустафы. Так бывает, говорят. И у молодых бывает. Упала тогда Фериде рядом с ним, обняла и плакала, так плакала, пока все слезы не выплакала, никого к нему не подпускала, да только от горя, наверное, роды начались, так и родила Кемаля под гранатовым деревом, рядом с Мустафой, он еще теплый был, а она уже родила, все гнала всех прочь, все кричала, что он живой, все кричала ему, что сына ему родила… А через два дня Рабия со скалы сбросилась. В море прямо. В кармане у нее, говорили, кусок ткани нашли, алый кусок.
Вот тогда и закончилось счастье. Стала Фериде одна сыновей растить. Мальчики красавцы, все в отца, в Мустафу, а она молодая совсем, девочка еще, а уже вдова. Горе, горе. И пришел к ней тогда брат Селим, постучался. Селим — не ее брат, брат Мустафы он. Пришел и говорит: «Возьму тебя женой, возьму с мальчиками, я небогатый, но мы справимся, все хорошо будет, поднимем сыновей и еще родим. Давай нишан делать». Добрый Селим брат, очень добрый. И внутри тогда так болело у Фериде, что боялась, сердце тоже разорвется. Работала тяжело, мальчиков надо было поднимать, совсем было плохо, а тут Селим пришел. И она ведь почти согласилась, почти кивнула ему, почти руку подала. Но в последний момент передумала, руку убрала и глаза спрятала. И сказала, честно сказала: «Я пошла бы за тебя, Селим, и была бы тебе хорошей женой, Селим, и сыновей бы еще родила, и всех бы мы подняли. Но не могу я сердце обмануть ни твое, ни свое — не смогу я тебе танцевать, Селим, не смогу. А раз так — нельзя, не по-честному это, не пойду за тебя. Раз не могу тебе танцевать, лучше одной».
Фериде замолчала, опустила голову, а руки, как уставшие птицы, легли к ней на колени. Он ничего не говорил, он даже боялся дышать. Как будто вся эта история заворожила его. И голова перестала болеть.
— Я всегда мои мальчики учила добро, — вздохнула она. — Зло страшно. Зло может убивать человек. Если можешь делать добрый — надо делай. Добро тоже надо копить. Добро тоже сильный, горы можно двигай. Если тебе Аллах дал делать добро — счастье. Если Аллах дал помогать — это дар. Это богатство тебе дал Аллах…
Леонид. Сейчас
Леонид тоже почти не спал в ту ночь. Он прочитал все, что смог найти о болезни Альцгеймера. Он просто хотел успокоиться, хотел знать о том, что происходит с Лидочкой, чтобы стать увереннее. Чтобы знать, как правильно себя вести, чтобы лишний раз не волновать и не напугать ее. Но с каждой новой статьей, с каждым новым интервью и публикациями самых последних, самых подробных исследований его уверенность исчезала, растворялась в воздухе, а на смену ей приходило отчаяние, голое, пустое, бездонное отчаяние без капли надежды. Спокойно и хладнокровно все врачи, все статьи и все сайты рассказывали ему его будущее. Будущее, на которое он так надеялся, потому что жизнь наконец-то сняли с паузы. Но оказалось, его будет совсем немного, этого будущего. Жалкие крохи — вот что им оставалось. Всего ничего. Кто-то посмел разделить их будущее на стадии. От этого слова его передернуло. Если пока она только забывала слова и начинала без причины сердиться, то через пару лет она не сможет сама даже обуться, умыться, надеть любимые серьги, не сможет даже встать, даже закрыть за собой дверь. Он вдруг страшно разозлился. Да как же так?! Кто посмел? Он прождал целую жизнь! У него было столько планов! И ему было плевать на возраст, он должен был, должен был наверстать, он все продумал, все придумал, пока ждал ее пятьдесят лет в тех залах прилета и вылета, он хотел увезти ее в кругосветное путешествие, хотел показать ей весь мир, открывать с ней новые страны, покупать ей самые красивые наряды, кутать ее в меха, мерить туфли в магазинах в Париже — там любили таких покупательниц, там знали, что у них-то есть вкус. Хотел готовить для нее самые вкусные блюда и водить в лучшие рестораны. Он мечтал увезти ее во Францию, взять в аренду машину и ехать, ехать, ехать, а потом остановиться в маленьком пансионе, подняться по скрипучим деревянным ступеням наверх, в их комнату, где ничего нет, только огромная кровать под старинным балдахином, — и там он мечтал любить ее, да, мечтал заниматься с ней любовью на простынях, что пахнут лавандой, он знал, что на свете нет ничего нежнее ее кожи, он запомнил, как пахнут ее духи, он хотел спать с ней, прижимать ее к себе, спрятав лицо в ее волосы. Лидочка — имя как ветер, как розовый нежный цветок, как крылья, как волшебное платье с пышными юбками, как полеты над городом на крошечном самолете, как свобода, надежда и вечная молодость — Лидочка. Да, им было за семьдесят, но какая разница! Он так любил ее, он так хотел ее, ему было плевать на пигментные пятна и седину, он не видел ее морщин, он хотел увезти ее далеко-далеко, запереть на ключ дверь гостиничного номера и любить ее, целовать каждую морщинку, упиваться их нежностью, беречь ее и никогда больше не выпускать из рук. Он сидел перед светящимся экраном, с которого весь мир кричал ему: ты ее уже не удержишь, как ни сжимай объятия, она все равно от тебя ускользнет, — но он не собирался слушать его, весь мир. Если она убегала от этого мира, он должен был что-то придумать, чтобы создать для них двоих их собственный, другой мир.
Он дождался, пока за ним приехал Дима, взял трость, и они поехали к Лидочке. Дима припарковал машину возле их дома, а Леонид сразу заметил в окне Веру. Она помахала ему, он помахал ей в ответ, Дима достал из багажника трость, и они пошли к крыльцу.
— Так и не поехали в клинику? — сердито спросила Мила в дверях. — Какой же вы упрямый, Леонид Сергеевич. И Диму на свою сторону сманили.
— Я не варвар какой-нибудь, чтобы насильно возить людей на рентген, — отозвался Дима. — Леонид Сергеевич — вполне взрослый человек.
— Как ваша нога? — раздалось из коридора: Вера тоже вышла их встретить.
— Намного, намного лучше, спасибо, Верочка.
— А мама спит, — сказала она грустно. — Она в последнее время стала так много спать.
— Я как раз об этом хотел поговорить, — начал было Леонид, собравшись с силами. — О ее… — и замолчал, потому что не хотел и не мог произнести слово «болезнь».
Его опасения подтвердились. Вера рассказала, что первые симптомы появились у Лидии Андреевны года три назад и что она молодец, потому что некоторые люди за это время доходят до глубокой деменции, а их мама держалась как стойкий оловянный солдатик. Почти.
— И что говорят врачи? — спросил он. — Ты прости меня, Верочка, я всю ночь не спал, все читал и читал, перелопатил весь интернет, но там говорят… там, конечно, ничего хорошего не говорят, но ведь некоторые живут с Альцгеймером и подолгу. Ведь такое возможно?
— Нам бы тоже хотелось в это верить. — Она грустно улыбнулась. — Но… Маме становится хуже. Доктор говорит, это уже вторая стадия.
— То есть скоро она совсем не сможет… принимать решения, ориентироваться, оставаться одна?
— Оставлять ее одну мы давно не рискуем. Где-то с полгода назад у нее был такой период, она все время норовила убежать из дома, уходила куда-то и терялась. Откуда нам ее только не возвращали…
— Угу. — К ним подсела Мила. — Нам, знаете, очень пригодились тогда бирки, которые я пришивала на одежду Мотьке и Митьке в ясли, — там имя и номер телефона. Вот мы с Веркой незаметно нашили их маме на пальто, на шапочку с изнанки. И знаете, пару раз на самом деле помогло. Но сейчас стараемся очень следить. Мы же не просто так все сюда съехались волей-неволей. Вообще-то, и мы со Славой, и Вера с Димой — мы живем в городе. А в этот дом мама захотела переселиться после папиной смерти, а мы перебрались за ней, чтобы помогать, присматривать. Она совсем не могла жить в их с папой квартире после того, как как папы не стало.
— Да, ей там резко стало хуже.
— Особенно после перчатки.
Они рассказали Леониду историю с перчаткой, перебивая друг друга и трогательно ссорясь. Дима сделал чай. Лидочка все еще спала. По крайней мере, вниз не спускалась.
— Я очень хотел бы забрать ее к себе, — наконец решился Леонид. Вера и Мила одновременно сделали огромные глаза и вдохнули, явно собираясь высказать свое мнение, но он успел их остановить: — Нет-нет, я понимаю, что это невозможно. Я даже не уверен, узнала ли она меня, и я не уверен, будет ли она вообще меня узнавать и доверять мне. Но я очень люблю вашу маму, девочки… И я хочу попробовать. Если вы позволите. — Он спохватился. — Наверное, я все говорю неправильно, я не с этого хотел начать. У нас случилось все так… странно, а я хотел, чтобы все было как нужно, я очень хочу все наверстать и исправить. Поэтому сейчас я спрошу вполне официально. Итак, дорогие Вера, Мила, Слава, Дима и малыши… А где Ниночка?
— В институте, у них там сегодня какой-то то ли сбор учебников, то ли еще что-то.
— Жаль, я бы хотел, чтобы она тоже была тут. Потому что я хочу попросить у вас у всех разрешения ухаживать за вашей бабушкой. Нет-нет, не как сиделка, а как ее… — Он хотел сказать «молодой человек» и сам засмеялся.
— Кавалер, — подсказала Мила громким шепотом.
— Да. Так вот, я официально прошу у вас ее руки. Прошу у вас права поддерживать ее под руку.
— Боже, как трогательно! — Вера всплеснула руками. — Можно я вас обниму?
Они все стали обниматься, потом опять долго рассаживались, а потом откуда-то раздалось покашливание.
— О, мама проснулась. — Мила вытащила из кармана детскую радионяню. — Я тогда поднимусь к ней, а потом позову вас, ладно? — И она убежала наверх по лестнице.
— Ой, — вдруг сказала Вера, встревоженно вытянув шею, она что-то увидела за окном.
Дима тоже посмотрел в окно и покачал головой.
— Нет, не он. Не его машина. — Потом повернулся и объяснил Леониду: — Нам в последнее время сильно досаждает Михаил Андреевич, если вы понимаете, о ком и о чем я.
— Боюсь, что очень хорошо понимаю, — кивнул Леонид.
— А насколько я понимаю, вы же когда-то именно из-за него не смогли уехать в Москву с мамой вдвоем? — добавила Вера.