ющему у нее хлеб, сыр, воду и кофе, и Расмус вежливо кривится в ответ, хотя его жутко раздражают – сейчас и всегда – ее старомодная советская укладка и слишком явные заигрывания с по большей части нетрезвыми покупателями. Фиолетовое пятно проплывает мимо, и Расмус делает шаг по направлению к банкомату, но старческий голос заставляет его остановиться:
– Вовсе не животные вытащили твое добро наружу.
В горле Расмуса застревает ком. Его добро?
– Извините? – поворачивается он к старику. Не может не повернуться. Не после того, что тот сказал.
– Не передо мной извиняться надо, не передо мной…
Расмус сжимает в карманах руки. Делает шаг обратно к старику.
– Какие-то проблемы?
Тармо смеется неустойчивым, диссонансным старческим смехом.
– Проблемы теперь у тебя, не правда ли?
– Ты знаешь, кто я?
– Зачем мне? А вот они знают. Они знают все.
Полиция, холодеет Расмус. Но в ту же секунду от сердца отлегает.
– Маалусам лучше не гадить, иначе сам окажешься в полном дерьме. В полном-преполном дерьмище. – Старик морщит нос, словно и правда чует вонь.
– Маалусы, ага, – глупо улыбается Расмус. Старик совсем поехавший. Ладно, главное, что не полиция.
– Это они вытолкнули наружу ту дрянь, что ты им закопал.
А вот это уже нехорошо. Расмус выдыхает.
Старик слепой и понятия не имеет, кто перед ним и как он выглядит. Он не представляет угрозы. Не надо его трогать, тем более пока полиция здесь. Он все равно ничего не сможет им рассказать, кроме какой-то бесовской сказки. У него нет и не может быть никаких доказательств. Может, он каждому прохожему это впаривает.
– Зря ты выбрал этот древний лес. Всем было бы меньше хлопот.
– Проспись, дедуля, – зло бросает Расмус. Ему совсем не смешно.
– Это я успею, – соглашается Тармо. – А вот тебе спать не советую. И так мало времечка твоего осталось…
– Заткнись, псих!
Расмус поворачивается и направляется к банкомату.
– Держись подальше от леса! – кричит Тармо, вцепившись пальцами в колени. Расмус от неожиданности наступает в лужу. Старик за спиной что-то бормочет, но Расмус больше не слушает. До него долетает лишь:
– …они очень не любят тех, кто убивает жив… – Тут старик заходится кашлем, и Расмус морщится оттого, что по спине у него почему-то пробегают мурашки.
Вскоре он уже за безопасной дверью, нажимает на кнопки автомата. «Я и не убивал животных, – думает он, забирая карточку из банкомата. – Не убивал животных».
«Потому что они очень не любят тех, кто убивает живых существ», – думает Тармо, повторяя и повторяя про себя – берегись, берегись, берегись, хотя и знает, что Расмусу уже не помочь. Да и надо ли? Он сам виноват.
Когда Расмус выходит на улицу, из подъехавшего таллиннского автобуса выгружаются пассажиры. Старика уже не видно.
*
Урчание под землей отдается легкими вибрациями на поверхности. Ближайший к лесу домик, маленький, деревянный, покрашенный морилкой, с красными оконными рамами, слегка вздрагивает – его обитатели, как обычно, решают, что недалеко проехал грузовик, и даже не смотрят в окно, садясь обедать. Урчание напоминает просыпающийся мотор, готовящийся к работе, – и они действительно готовятся к работе. Человек из дома у дороги сам назначил этот день – день, когда они выходят из своей размеренной подземной спячки. Не первый и не последний.
День, когда появляется муравейник, а иногда и несколько.
День могил.
*
Расмус сидит за библиотечным компьютером – на мониторе в режиме инкогнито открыт поиск – и пялится в экран, словно не веря, что он действительно готов сделать это, потом все-таки набирает в строке «маалусы». Пока страница предательски медленно грузится, в читальном зале слышится шепоток. Просто обсуждение газеты или новостей, знает Расмус, но ему все равно кажется: смотрят не в газету, а на него, показывают на него пальцем, шепчут – это он, он, сын своего отца, это он во всем виноват. Страница загружается, и Расмус сглатывает слюну. Поворачивается, но никому до него нет ни малейшего дела. Ни до него самого, ни до того, что он сделал, ни до того, что он ищет в интернете. «Это уже паранойя», – думает Расмус.
Точь-в-точь как у папаши, услужливо подсказывает мерзкий отцовский тенорок в голове, как бы говоря: ну и ну, рановато что-то, недалеко же ты ушел.
Рука до боли сжимает компьютерную мышь. Была бы под рукой живая – от нее бы не осталось мокрого места, он бы сжимал ее все сильнее и сильнее, пока по ладони не потекли бы кровавые внутренности, пока пальцы не прошли бы сквозь шкурку, не разорвали бы маленькое сердце, как когда-то новость о том, что его отец – серийный убийца, разорвала сердце уже ему, Расмусу.
Поиск дает мало интересного. В основном информация одна и та же, отдающая неумелыми, наскоро состряпанными статейками для мифологических энциклопедий в мягких обложках и с потертыми рисунками. Изображений маалусов нет, потому что «тот, кто видел, как они выглядят, уже никогда не сможет об этом рассказать». Расмус пробегает текст глазами, но ничего, кроме сказочных мотивов, в нем не находит. «Хотя бы такие есть», – думает Расмус. Ни у него, ни у его отца мотивов не было вообще. Была только гнилая черная кровь, иссушающая, заставляющая жаждать, гореть, подчиняться инстинкту, а не воле. Инстинкту выживания. Так его отец и сказал на суде – я убивал, чтобы жить. И Расмус плакал, но не от сострадания к жертвам, а потому что теперь его отец не сможет убивать, а значит, не сможет жить.
Расмус ошибался. Отец, во-первых, прекрасно устроился в тюрьме, с неплохой кормежкой, прогулками и такими же ублюдками по соседству, а во-вторых, продолжал жить в нем, Расмусе. Именно поэтому Расмус медлил, не хотел убивать, не хотел доставлять отцу удовольствия, не хотел подчиняться его крови, его тьме, не хотел быть похожим на него. Но все-таки убил, и в первый же раз зарвался, заупивался собой, и в итоге накосячил и заработал паранойю. Неудачник. Истинный сын своего отца.
Прошлой ночью Расмус спал отвратительно, постоянно просыпаясь в поту, уверенный, что его закапывают заживо, чувствуя какие-то вибрации под кроватью, поэтому сейчас ему до боли требуется кофеин и глазные капли. И то и другое можно найти дома, но Расмусу совершенно не хочется туда возвращаться. Он знает – если вернется, то закроется там наглухо, и там же, в этой бетонной коробке у дороги, просто сойдет с ума, ожидая, когда полицейские постучат в дверь. Но сидеть в библиотеке опасно, потому что больше всего Расмусу, наперекор здравому смыслу, хочется найти и перечитать темы про арест его отца: как поймали, на чем попался, как вел себя на допросах. Расмус морщится от резкой головной боли и выключает браузер.
На улице свежо и светло, и это немного приводит его в чувство, вытаскивает из мутно-грязных глубин, куда он успел провалиться за последний час. Даже желудок напоминает о своей неуплаченной дани. Расмус идет в продуктовый с опаской, от души желая не встретить безумного старика Тармо, ни сегодня, ни когда-либо еще.
Желание Расмуса сбудется, но немного не так, как он себе представляет.
*
Подземная тьма просыпается. Пещерная тишина нарушается поскребыванием когтей, утомленных долгим ожиданием, готовых вкусить жизнь. Чернота то тут, то там озаряется небольшими огнями размерами с двухъевровые монеты. Обычно они не внушают ужаса, тепло-желтые, ламповые, словно маленькие маяки в темноте для заблудшего путника. Они зависят от настроения; по ним сразу видно, насколько сильно злится тьма и те, кто в ней скребется.
Сейчас они красные.
*
Расмус выходит из «Консума» с упаковкой кефира в руках. Магазинный пакет рвется сразу за кассой, но выяснять отношения не хочется. На улице немноголюдно, слегка прохладно в старой, но любимой желтой куртке. Он проходит дом престарелых (бывший Дом моряков), надеясь, что никогда туда не попадет. Расмус хочет прожить долгую и активную жизнь, а не чахнуть в таких вот старческих тюрьмах.
Ему нужно идти прямо, но что-то непреодолимо тянет его налево, к мостику через реку, за которой – лес. Тот самый, с частичкой его души, выставленной на всеобщее обозрение. Тяге этой невозможно противиться, Расмус буквально слышит, как лес-соучастник шепчет, зовет, ждет его. Всего на минутку. Просто подойти к тому месту, взглянуть и пройти мимо. Это ведь не вызовет подозрений – человек просто идет к заливу, как и всегда, и по случайности проходит мимо того самого места. Теперь там ходит меньше народу, чем обычно, всем как-то не по себе, даже днем люди, наверное, думают, что из-за сосны может выскочить маньяк, но скоро это пройдет. Все проходит. Кроме, наверное, той жажды, что толкнула Расмуса на необратимый путь.
«Держись подальше от леса!» – звучит в голове стариковский голос. Но пока мозг Расмуса еще размышляет, безуспешно оценивает адекватность этого поступка, ноги уже несут его через мостик и вверх, на возвышение, в лес. Он убеждает себя, что просто не хочет идти домой, что это он принял решение, а вовсе не шепчущая чаща. Кефир все еще зажат в руках, сердце ускоряет темп, когда Расмуса обступают могучие сосны, когда хрустят ветки под ногами, когда легкие наполняет аромат леса. Расмус расслабляется, выпрямляет плечи и спокойно идет по тропинке. Не по той, что приведет его к нужному месту, а по соседней – пока так, для безопасности. На расстоянии виднеются полицейские ленты, опоясывающие место захоронения, и Расмус чувствует гордость: это он, это из-за него здесь все на ушах.
Впереди – муравьиная тропа, протянувшаяся от купола полутораметрового муравейника куда-то направо. «Путь в страну маалусов ведет по муравьиным тропам» – всплывает в голове строчка из библиотечных интернет-разысканий, и Расмус усмехается. Ну-ну, так вот где они, те, кто все знает, как сказал невменяемый старик. Расмус чувствует внезапную жажду и открывает кефир, делает несколько глотков, шагает дальше, вслед за муравьями. Ползущие насекомые напоминают ему о детской площадке, качелях и облепленном чупа-чупсе. Непрерывная цепочка утыкается в старое дерево, и Расмус хмыкает, осматриваясь. Ни следа маалусов, зато полицейская лента видна даже отчетливее. Он делает еще глоток кефира, а когда отнимает картонный пакет от лица, вокруг все иначе.