Юлии страшно. Слезы жгут ее обветренное лицо. А там, над Ленинградом, зарево, зарево!..
Кто-то хватает ее за руку и больно сжимает у запястья, называя Левкой, как звал ее брат Сергей. «Левка ты моя, Левка, а мы-то ищем тебя, ищем, ищем!» Но голос не Сергея, чей-то другой, незнакомый. Он что-то говорит ей о тайге, о геологических разведках, о маральем мясе и почему-то берет ее за руку и куда-то ведет… Нет, это не брат Сергей! И вот опять стучат вагонные скаты: «Мы тут, пи-ут. Мы тут, пи-ут». А теперь она идет пешком. По шпалам, ночью. Идет целую вечность. И вдруг на ее пути вырастает буран – косматый, в телогрейке, весь сгорбившийся. Дует на нее, хватает ледяными руками за щеки и кричит в самое ухо:
– Ноябрь только нос покажет, – зима всю харю высунет.
– Пошевеливайсь, пошевеливайсь!
– Что вы, в самом деле! Ну что вы? – бормочет она. Кто-то сжимает ей горло, не дыхнуть. Душит кашель. Она чувствует, что кашляет, а никак проснуться не может. А кашель все сильнее бьет, вгоняя в пот и расслабляя тело. Она просыпается. Садится на постели, сгорбившись, уткнувшись лицом в колени, кашляет. «Как я простыла, ах, если бы мама!..» Конечно, мама помогла бы ей излечить бронхит. Но мамы нет, и надо заботиться самой.
Где она? Квадратная комната с тремя окнами залита полуденным солнцем. На стенах множество акварелей и полотен с вышивками. Ужели все это сделано руками той Варвары? Она сразу видит две картины: какой-то фантастический тонущий корабль и недурно выполненную копию «Аленушки». Над кроватью – забавляющиеся медведи на рухнувшем заматерелом дереве – «Утро в лесу». Вся комната увешана разнообразными видами тайги, Енисея – вышивки искусной мастерицы. Особенно понравилась полоса у березовой опушки. Вся пашня выпуклая, пшеничные колосья, обремененные от тяжести спелых зерен, гнутся к земле. Юлия сперва подумала, что картина выполнена масляными красками, но, присмотревшись, удивилась: все сделано иглой. Значит, Варварушка и в самом деле художница! Интересно, кто она Григорию? Сестра, тетушка? Может быть, она дочь того толстяка Фан-Фаныча? Что-то он говорил о ней, Юлия не помнит, заспала.
Посреди комнаты круглый стол под узорчатой скатертью, спускающейся до ковра. Еще маленький туалетный столик с зеркалом и флаконами. Буфет с вазами, с салфеточками разнообразной вышивки. Впрочем, вышитых салфеточек везде хватает. И на окнах, под цветочными горшками, и на треугольнике, заставленном фотографиями, и даже графин покрыт салфеткой с вышитой гарусом пунцово-багряной розой.
А тело болит; рук не поднять. Пальцы ног, прихваченные морозом, отдают тупой болью. В горле саднит и трудно дышать. Неужели опять ангина? В пути ее раз пять схватывала ангина. Последний раз в Новосибирске, где ее вынуждены были увезти на легковой машине начальника вокзала в горбольницу. Юлия щупает пульс, но температура будто нормальная. Может быть, пройдет? Только бы ей не свалиться в чужом доме. Она еще не знает, куда сегодня двинется. Что пойдет искать: работу ли, больницу ли, если ангина не в шутку схватит за горло. Что-то надо предпринять, конечно. Вагоны и вокзалы словно выключили ее из жизни.
Медленно двигаясь по комнате, Юлия прибрала разбросанные вещи, постель на широкой, резной, из черного дерева, старинной кровати, настороженно прислушиваясь к соседней комнатушке. Там никого не было. Но вот кто-то вошел…
– Проснулась? – раздался голос с той стороны портьер.
Конечно, она проснулась.
Вошел Григорий. Он так же щурился, как и ночью.
– Ну, как спалось на новоселье? – спросил он.
– Спасибо, хорошо, – ответила Юлия. – Выспалась за много-много дней. Теперь буду искать семью.
– А если семьи нет?
– Нет? Почему нет? Они должны быть здесь… – растерянно пробормотала Юлия.
– Видите ли, я не хочу вас пугать, Юлия Сергеевна, но человеку надо говорить правду. Я уже узнавал: вашего отца нет в городе и в крае. Но не вешайте голову. Может быть, еще отыщется… Не сразу, не сразу…
Юлия слушала молча, устремив взор куда-то в одну точку, с застывшим выражением ужаса на лице. Она будто прислушивалась к тому, что нарастало в ней. «Может быть, ни мамы, ни папы, ни Сергея нет в живых? И я осталась одна!.. Совсем, совсем одна! И в этом далеком городе?!» Ее нижняя губа задрожала, к горлу подкатило что-то тяжелое, давящее, и она, с трудом преодолевая спазмы, не глядя на Григория, проговорила:
– Мне дальше ехать некуда… Я и так проехала полсвета… И может быть, их вообще нет! – высказала она свою мысль вслух, и взгляд ее посуровел. – Я ведь ничего не знаю. Ничего!.. Они уехали в марте прошлого года через Ладожское озеро. А в те дни только и слышно было, как шли эскадрильи за эскадрильями в сторону озера. Мне никогда не забыть те ночи! И вот эти четыре месяца… Где я только не побывала! В Сызрани, в Уфе, трое суток бродила по Свердловску. Была в Челябинске, в Омске, в Кургане, Петропавловске, Новосибирске, Ачинске… И нигде не нашла их. Где еще искать? Куда ехать?
Слушая ее взволнованный, сбивчивый рассказ, глядя на маленькую щуплую фигурку в полудетской позе, Григорий все более чувствовал себя обязанным что-то сделать для нее, оградить ее, успокоить, уверить, что она не одинока, что все люди сейчас стали ближе, роднее и легче понимают друг друга, помочь чем-то этой девушке, которая была там, в опаленном огнем Ленинграде.
– Куда ехать? Зачем ехать? – спросил Григорий и заходил по комнате своими медленными, бесшумными шагами. – Все уладится и будет хорошо. Только надо верить в собственные силы, в минуты испытания и горя люди проверяют свои поступки и дела суровым обдумыванием. Вот и надо обдумать все. Присмотритесь к здешнему народу, и вы увидите, что тут жить можно. Только не отчаивайтесь!.. Да вы же почти окончили академию, что же вы? Пишите картину! Да, картину. Уверьте себя – и вы напишете. Я знаю: вы все еще видите войну с руинами, с горьким и едким дымом пожарищ… А вы взгляните на нее глазами тех, которые будут жить через сто лет после нас. Они будут благодарны героям, отстоявшим жизнь для них. Разве мы не испытываем чувства благодарности Кутузову и его сподвижникам? А ведь руин Москвы от того времени не осталось! Вот ведь какова правда истории. Вспомните, как вы говорили о женщинах, идущих от руин к рассвету. Вот и нарисуйте таких женщин, идущих от руин войны к рассвету!.. Я знаю – картину написать трудно. Так разве лучше совсем не писать? Надо писать. Там, где трудно, там и хорошо. Есть где применить силу и упорство! Надо писать. Я вот скажу про себя… Правда, я не художник и не поэт – я инженер. Но открыть новое месторождение без мечты, без фантазии, без вдохновения нельзя. С детских лет я вырабатывал в себе упорство, настойчивость и наметил цель жизни. Бывали и у меня такие минуты: махнуть бы на все рукой и жить как-нибудь потише и поспокойнее! Другой раз закипит что-то внутри, и тебе кажется, напрасно ты тратишь силы и молодость! Зачем корпеть над книгами? Кому это нужно? А вот теперь вижу: я силен! И не так-то легко меня столкнуть с дороги, по которой я иду к цели. Есть и такие люди, которые хотят жить поуютнее да потише. Им наплевать на то, что должно быть завтра. Такой зароется в свою хорьковую нору, да еще и шипит на других, путается под ногами. И если ты не тверд, легко своротить тебя в сторону. – Григорий остановился у окна и, всматриваясь в дымящиеся горы Правобережья, сказал: – Я хочу, чтобы вы написали картину. Ищите что-нибудь выразительное, хватающее за душу. Такое, чтобы жгло, жгло! Такое, на что никто не посмотрит равнодушно. Может быть, такую картину написать трижды труднее, ну и что? Тем лучше!.. Если я иду в разведку за металлом, я говорю себе: найди, душа из тебя вон! И ищу. Глазом щупаю землю, месяцами не выхожу из тайги – и, знаете, нахожу! А вы разве мало пережили или мало видели?!
– Пережито много. И впечатлений вынесла много, – ответила Юлия, – но все еще не улеглось во мне. И рука у меня огрубела после голода. Стала какая-то чужая, непослушная. А картину… картину я давно хочу написать. Я все писала на фронте портреты. Люблю портреты писать. – И, взглянув на Григория, виновато, по-детски улыбнулась, добавила: – Вот почему-то я была уверена, что папа здесь. Не знаю. Я бы не проехала полсвета, если бы не была уверена, что они в Сибири.
– Все уладится, и все будет хорошо, – повторил Григорий, а подумал: «Надо бы сказать что-то определенное. Есть ли у нее деньги? Ну да не сразу».
Энергичный Григорий с его оптимистическим, веселым настроением ободряюще повлиял на Юлию; но если бы Юлия могла заглянуть внутрь Григория, она бы поразилась: как можно держаться так бодро, когда у самого на сердце кошки скребут?
Григорий знал, что его ждет неприятность: все его материалы по району Приречья о крупнейшей поисковой разведке, которую он хотел организовать будущей весною, потерпели полный разгром. Но он говорил себе: «Так держать! Полный вперед! Через все преграды, какие бы ни встретились на пути, полный вперед! Мимо всех неприятностей; мимо скептиков и суесловия, полный вперед!»
Но не только вопрос Приречья волновал Григория. Ведь это он настоял свернуть крупную поисковую разведку в отрогах Саян, откуда только что приехал. Три месяца он бомбил докладными начальника геологоуправления Нелидова, чтобы прекратить бесполезную трату государственных средств в отрогах Саян, где на одном участке съехались три экспедиции трех ведомств, не зависящие друг от друга и фактически копирующие работу друг друга.
Нелидов на первые докладные попросту промолчал; он и знать не хотел, что в Саянах съехались три экспедиции; Григорий должен был продолжать работу, чтобы выполнить годовой план изыскательских работ. Но Григорий не успокоился. Дело дошло наконец до крайкома партии, и тогда Нелидов скрепя сердце отдал приказ свернуть поисковые работы в таком-то районе Саян. «А план, план завалили! – думал Нелидов, встретив Григория усталым и долгим взглядом, когда последний вошел к нему в кабинет с кипою бумаг. – Завалили, завалили план, с этими делами, и все такое». – Нелидов даже мысленно повторял свои излюбленные словечки, как бы для наибольшей убедительности.