– Эге ж, – согласился Феофан.
– Не тебе, а коллективу придется отвечать, – поправил Пантелей. – Или ты думаешь поднять Приречье своим плечом? Там будут работать тысячи, а не ты! Или для тебя других нет? Все в тебе и во всем ты!
Григорий ходил по комнате мелкими осторожными шажками, и то, что Пантелей высказывал ему какую-то долю правды, теперь злило его, и он не мог придумать, как ответить на слова Пантелея.
– Ты только и запомнил Белогорье, – буркнул Григорий, не находя других, более убедительных слов.
– С Белогорья ты и зазнался. Ты ведь не Рдищев, а лезешь в Рдищевы!
– Что ты мне навязываешь Рдищева? – Григорий рассердился; глаза его сузились. – Рдищев, Рдищев!.. Нет, с тобой решительно невозможно разговаривать.
Григорий был недоволен тем, что Пантелей употребил неуместное сравнение с Рдищевым. История с Рдищевым была такова.
В 1915 году, в мае, двадцатилетний Пантелей был арестован на прииске Ольховка за участие в рабочей революционной сходке и доставлен по этапу в Минусинск. Полицмейстер Рдищев, допрашивая Пантелея, тяжелым ударом свинцовой руки выбил ему передние зубы и в припадке бешенства высказал арестованному всю свою ненависть к рабочим. «Кто ты, чужня?! – рычал Рдищев. – Сапог! Дырявый горшок! Кто, ты, камбала морская? Куда, в какую революцию ты лезешь, чужня! Кто ты, кобура без застежки! Я тебя спрашиваю, знаешь ли ты, кто ты таков, а? Говори, кто ты! – Рдищев славился изумительной способностью строить такие нелепые фразы, от которых даже сам хохотал до колик. – Куда ты лезешь, а? Ре-еволюционер! И он туда же лезет в личности, камбала морская! Да знаешь ли ты, камбала, что такое геральдический герб личности? Личность – это я! Я – Рдищев! Я! А ты – камбала! Вас, таких, как ты, неисчислимое множество. От Лифляндии до Ирландии и от Ирландии до Камчатки! И все вы, вы, как камбала в море, когда она идет косяком. Ты знаешь, что такое косяк камбалы или селедки? Не знаешь? Это вы и есть, р-рабочие! Ишь ты, ре-еволюционер! Да я таких в пыль, в порошок, в ничто превращаю одним ударом. Я – Рдищев! А ты – чужня! И я спрашиваю тебя, безликое творение господа бога, куда ты, камбала, лезешь, а?! Да я тебя сию минуту в пыль, в порошок, в ничто превращу! Одним ударом!»
Собственноручно Рдищев выпорол Пантелея и даже, производя экзекуцию, продолжал читать Пантелею мораль о том, что такое личность Рдищева с геральдическим гербом и как впредь должен понимать себя Пантелей Муравьев. С той поры Пантелей возненавидел даже самые разговоры о личности. И если только начинался такой разговор, он, припоминая Рдищева, багровел от возмущения. А вместе с тем Пантелей был человеком известным. Его знали как знатного мастера глубинного бурения. Дважды он был награжден орденами. Но Пантелей почти никогда не употреблял в деловых разговорах слово «я», а всегда говорил «мы». Именно на этой почве между Пантелеем и Григорием были постоянные столкновения.
– И что ты мне суешь Рдищева? – спросил Григорий, косясь одним глазом на Пантелея. – Что бы я ни сказал, ты тут же свернешь на Рдищева. Нет, нет, с тобой не столковаться! Ты же признаешь личность в коллективе, а разве я отрицаю? И если я хочу сильнее, чем другие, вижу дальше, чем другие, ты говоришь: Рдищев. Значит, лучше ничего не желать, ничего не хотеть, а работать только потому, что состоишь в должности. Я так работать не хочу и не умею. Я хочу думать, желать, видеть, творить и, если хочешь, – дерзать и рисковать. Дерзать и рисковать. И пусть у меня будут ошибки, но меня никто не упрекнет в медвежьей спячке. А ты говоришь о спячке. Не иметь инициативы, не желать, не дерзать. Какая-то обозная философия!.. Философия твоего уважаемого Матвея Пантелеймоновича.
– А? Что? Матвея Пантелеймоновича? – уцепился Пантелей. – Чем плох Матвей Пантелеймонович? Тем, что он не навязывает свою волю геологическому коллективу? Верно, он не выпирает из оглоблей, а работает как все. А ты навязываешь свою волю, норовишь подсказать коллективу. Не люблю! Не одобряю! В коллективе ума хватит и без твоей добавки.
– Ты читал на курсах, как надо экономнее бурить? – спросил Григорий.
– Читал. А что?
– Значит, и ты Рдищев?
– Это почему? – удивился Пантелей. – Ишь, куда ты метишь! Да, я передал рабочим свой метод, я не диктовал.
– И девять бригад применили этот метод бурения. Разве ты не навязал им свою волю, свой опыт? Почему же ты не стал бурить так, как бурили другие?
– Да потому, что невыгодно так бурить! Ты ведь не знаешь, сколько тратили материала впустую.
– Знаю. Все знаю, – усмехнулся Григорий. – Только мне не нравится, что думаешь так же, как и я, только говоришь словами Одуванчика! Вот ведь в чем беда. В работе признаешь инициативу, риск, активность, а на словах все это отрицаешь. Лучше бы ты никогда не слушал твоего Одуванчика. Он тебя еще не так запутает.
Пантелей пустился было защищать Матвея Пантелеймоновича, но на первых же фразах был смят вескими доводами Григория и замолчал, ерзая на стуле.
– Эге ж, – крякнул Феофан. – Слушаю я вас и понять не могу. Разговор начали про танк, а съехали к Рдищеву и Одуванчику. Я думаю так: послать деньги, как говорит Григорий, от Муравьевых, а не по списку.
– Так и сделать – от Муравьевых, а не по списку, – сказала Дарья и, скрестив на животе руки, вышла на середину комнаты. Пантелей покосился на нее, хотел что-то сказать, но промолчал. – Ишь, чего придумал, по списку! Да кто в списке геологов поставит сто тысяч? А никто! И знать не хочу про список!
– Ты лучше помолчи, – посоветовал Пантелей Дарье. – У тебя ведь поет индивидуальная жилка. Знаю я тебя!
– Ишь как!
– Так! Деньги пойдут по коллективному списку. Нечего Муравьевым нос задирать перед другими. Это хвастовство, а не инициатива. За открытие Барсуковского месторождения я получил пятьдесят тысяч и внесу их до копейки по списку, а вам не дам. Вот и весь мой рабочий сказ.
– Не дам денег по списку! – крикнула Дарья. – Сама пошлю прямо по телеграмме в Москву.
– Я те пошлю! – пригрозил Пантелей.
– И пошлю! Завтра пошлю. Чтоб знали, кто дал, а не так, как ты говоришь, – все всплошную. У других и деньги есть, да что-то жмутся. И я буду равняться с ними? Нет уж, не сравняюсь!
Пантелей внимательно присмотрелся к жене, побледнел, потом побагровел.
– Замолчи!
– Ишь как! – выпалила, как из ружья, Дарья и ушла, с шумом хлопнув дверью.
– Эге ж. – Феофан посмотрел непонимающим взглядом на Пантелея и покачал лысой головою. – Дарья правду говорила. Я не согласен с твоим списком. У тебя какое-то завихрение. – Феофан показал пальцем на голову. – Что же тут петушиного, если пойдут деньги от Муравьевых? Понятия не имею.
Пантелей все-таки остался при своем мнении. И только после крупного разговора с Феклой Макаровной, слово которой он всегда уважал, он дал согласие послать деньги в фонд обороны не по списку, а от семьи Муравьевых.
В ночь на воскресенье во флигеле Пантелея за большим сосновым столом Муравьевы составляли телеграмму на имя Председателя Государственного Комитета Обороны Иосифа Виссарионовича Сталина.
В переднем углу, в черном бархатном платье, простоволосая, сидела Фекла Макаровна. По правую сторону – Пантелей. По левую – Феофан и Григорий. Дарья, уже забыв вчерашнюю обиду на Пантелея, оживленно стрекотала:
– Не все прописали! Не все. Надо поставить в телеграмме, чтобы гитлеровцев с нашей земли турнули в Германию. А там прикончили. А еще, чтобы американцы яичный порошок про себя держали!.. Вот што! И еще надо проставить в телеграмме…
И тут Дарья так пространно развила свои стратегические и политические убеждения о войне и более всего о бездействии хитроумных союзников, что если бы все ее замечания внесли в телеграмму, то передача этого послания заняла бы в течение часа все аппараты телеграфа.
Муравьевы в телеграмме просили Председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина разрешить им приобрести танк и вручить его танкистам-сибирякам.
Это желание Муравьевых было исполнено.
Григорий обдумывал маршрут предстоящей разведки Приречья. Он сидел ссутулившись на диване, развернув на коленях карту Северо-Енисейской тайги.
Тяжелое раздумье точно придавило его к дивану. Папироса в зубах потухла. Неподвижный взгляд замер на мелко вычерченных извилинах приреченских речушек и рек, словно там, где-то в тайге, находилась цель всей его жизни. Черные спутанные волосы упали на его высокий смуглый лоб и отбрасывали на лицо густую тень. Плечи Григория сузились, и весь он как-то сжался. Бурлящие воды таежных ключей и рек, непроходимые буреломы тайги, горные перевалы, железо… и железо… – вот что занимало воображение сейчас. И то, что Пантелей недавно так грубо высказал ему свое мнение о его поведении и работе, еще более волновало и мучило Григория.
На специальном столе, под светом лампы, искрились камни драгоценной коллекции Григория. Эти минералы он собирал с детских лет. И в горах Белогорья, и в рассохах Яблоневого хребта, и на берегах Шилки и Байкала, и в бурливых водах горных алтайских рек, и в кремнистых скалах Тянь-Шаньских гор… Друзья присылали ему камни с Урала, Тюя-Муюна, с Кавказа, с берегов Черного моря. В его коллекции были камни даже из Чехословакии, Индии, Бирмы и Германии. Каждый камень имел свое название и маленькую историю. Вот эта зеленая глыба нефрита взята прямо из знаменитой речушки Онот. Там Григорий помнит нефритовые берега, такие причудливые, как в сказке кудесника. А вот этот ярко-синий, брызжущий мягким светом лазурит подарил ему Ярморов… Красные, бурые, розовые, желтые, фиолетовые, прозрачные, мутные – каких только тут нет камней! И всегда, когда Григорий чувствовал упадок сил или нервное раздражение, он отдыхал со своими минералами. Вертел их тонкими сухими пальцами, смотрел на свет, как бы набираясь сил и спокойствия.
Кто-то застучал в сенях, и вместе с облаком морозного воздуха, хлопнув дверью, вошла Юлия в шинели нараспашку. Разматывая рукою пуховый платок, она весело улыбнулась и неожиданно спросила: