Внутренне он признавал справедливость ее слов, но все-таки ему хотелось помочь ей. И вот сейчас, когда он снова разговорился с нею о минералах, он невольно вернулся к вчерашнему разговору и убедился еще раз в том, что она отказалась от его дальнейшего участия только потому, что не питала к нему никаких чувств.
Он стоял, прислонившись к изразцовой плите, и смотрел себе под ноги на узоры ковра. Большие коричневые часы на багровой стене с хрипотцой отсчитывали маятником время. За ставнями шумел ветер.
– О чем вы задумались, Григорий Митрофанович? – спросила Юлия.
– Да так, думаю вот. Иногда приходится думать, – глуховато проговорил Григорий, не взглянув на Юлию.
– Расскажите еще какую-нибудь легенду о минералах, – попросила Юлия. – Я где-то слышала, что Клеопатра от жадности проглотила жемчуг. Так ли это?
– Нет, я знаю другое, – ответил Григорий. – Клеопатра, желая спорить в щедрости с Антонием, сорвала одну свою жемчужную серьгу, стоившую очень дорого, растворила ее в уксусе, а затем проглотила. Но вас, вероятно, утомили разговоры о легендах и о минералах? – спросил Григорий, меняя разговор. – Пойдемте в кино, если вас не пугает ночь.
– Ночь? А что страшного ночью? – удивилась Юлия.
За все время, пока она ехала от Ленинграда до города на Енисее, она отвыкла от кино и от театра. Да и теперь ей иногда еще кажется, что она продолжает свой мучительный путь на восток, меняя вагоны на вокзалы и вокзалы на вагоны.
Вздувшееся водянистыми парами небо опустилось низко над городом.
Григорий знакомил Юлию с городом. Он знал каждый переулок, каждую улицу… Вот этот причудливый дом в итальянском стиле принадлежал крупнейшему миллионеру Сибири Гадалову. На гадаловском пароходе плавал механиком отец Григория. С парохода его увели в этот синий мрачный трехэтажный дом с глухими железными воротами. Теперь тут Государственный архив. А раньше этот огромный дом принадлежал жандармскому управлению.
В фойе кино играла музыка. В зале было людно, душно и жарко. Парами кружились танцующие. Юлия, раскрасневшись от ветра, в шинели и пуховой шали, остановилась с Григорием возле фотовитрины и смеющимися глазами присматривалась к пестрой толпе.
Прозвенел последний звонок. Григорий опустился в кресло, беспокойно ощупал карманы мехового кожаного пальто, брюк, пиджака. Очков нигде не было… Григорий не любил носить очки, но в кино и театр не ходил без них.
Свет погас… Густой сочный голос сопровождал эпизоды документального фильма, говорил о тяжелых боях Советской Армии с немецко-фашистскими захватчиками. Близорукий Григорий не видел картины, но представлял все, что происходило на экране. Лязгающие танки, орудийный грохот, рев тяжелых бомбардировщиков унесли его в далекий мир фронтовой жизни, которого он не знал.
Грохнул залп, второй – и все затихло. После киножурнала началась картина «Юность Максима». Перед глазами Григория на экране то возникали, то пропадали какие-то искрящиеся тени. Он ничего не видел.
– Как она мила, эта девушка. Да? – спросила Юлия.
– Может быть, – неопределенно ответил Григорий.
Юлия усомнилась, видит ли картину Григорий, хотя он так добросовестно смотрит вперед. Проверяя свое подозрение, спросила:
– Я что-то не поняла предыдущего эпизода.
– Эпизод как эпизод… – промолвил Григорий. – Он здесь не имеет особого значения.
Юлия расхохоталась.
– Хорошенькое дело! Не имеет значения… – и опять рассмеялась, не в силах подавить в себе беспричинного, безудержного веселья.
Кто-то неласково тронул ее за плечо, и хриплый мужской голос заметил, что они мешают своими разговорами смотреть картину. Какая-то женщина заявила, что она вызовет администратора.
– И это всегда так, – брюзжала женщина. – Ежели влюбленные в кино, порядочным хоть за двери выходи.
– Приличия не имеют, – отозвался мужской голос.
Но Юлия не прислушивалась к этим замечаниям. Пьянящее чувство молодости овладело ею.
Они шли к набережной.
Григорий не слыхал слов Юлии. Он видел только ее рдеющее лицо и большие лучистые глаза. И то чувство непонятного, волнующего смятения, которое охватило его когда-то в багровой комнате при свете стеариновых свечей, снова овладело им.
Юлия говорила о Ленинграде. О том, как она жила на Васильевском острове, о своей юности, о своих мечтах.
– Вы когда-нибудь любили? – спросил Григорий так тихо и так неопределенно во времени поставил вопрос, что Юлия сперва не поняла его. Ей показалось, что он спросил: любит ли она его?
– Не надо говорить об этом, – попросила она.
– Почему?
«О чем он говорит? Ах, он совсем не то спросил!» – сообразила Юлия и чему-то улыбнулась.
Она вспомнила давнего соседского мальчишку и стала о нем рассказывать. Она любила Павлика, когда ей было всего одиннадцать лет! Тогда все было наивно, просто и так ясно…
– Вот такая была моя любовь с Павликом, – закончила свой рассказ Юлия. – Я никогда не забуду ее, потому что именно тогда во мне проснулся интерес к живописи! Что я только не рисовала! Все, что видела! Он тоже любил рисовать. Да кто не знает, как приятно высказать в рисунке ощущение тех образов, которые так ярко сложились внутри тебя?! Ведь самое обыкновенное лицо, когда вы его познаете и уже создаете своей рукой, похоже на сказку! Тут-то и начинается неисчерпаемый источник наслаждения. Но… так было только в детстве, – грустно проговорила Юлия, невольно вспомнив все те творческие муки, которые теперь преследовали ее днем и ночью.
– И где он, ваш Павлик? – спросил Григорий.
– А-а, Павлик… не знаю… я его потом встречала… и… одним словом, мы друг друга не узнали.
– А кем был… нет, я не то хочу сказать, – замялся Григорий. – Кто был для вас этот моряк лейтенант? Он так выразителен на полотне, что… мне кажется… я думаю… – Григорий замолчал, не подобрав подходящих слов.
– Кем? Никем и многим. Не будем говорить о лейтенанте. А вам полотно нравится?
– Да. Очень. То же самое говорит и Михайлов.
– А вот Катерине Нелидовой не нравится.
– Разве она видела? – удивился Григорий.
Юлия рассказала о встрече с Катериной у Михайлова.
Морозный ветер треплет ее волосы и, обжигающий, бодрящий, дует в лицо. Но зачем так некстати, в эту минуту, снова вспоминается ей взгляд неизвестного лейтенанта флота, который больно врезался ей в сердце в ту памятную ночь, такую же мутную, непогодную ночь?! И точно въявь она видит на своих руках его красивую русую голову и слышит его обрывающийся голос:
«Вот умру и унесу тебя с собой, золотцо, – говорил он. – Боишься? А унесу, унесу, золотцо!»
Юлии никогда не забыть его особенное слово, которое он часто повторял, – «золотцо»…
И это грустное воспоминание будто действительно уносит с собой частицу ее желаний и надежд, охлаждая проснувшееся в ней трепетное чувство.
Долго-долго еще Юлия думала то о неизвестном лейтенанте флота, то о Григории.
Ей нравились отзывчивость Григория, мягкость во взаимоотношениях с людьми, доброта, честность. Он никогда не говорил, что он совершенен, и вместе с тем она считала его человеком, которому нечего добавить, чтобы он был лучше. И потому она могла полюбить Григория умом. Но в сердце был холод…
И почему тень неизвестного лейтенанта флота уже второй год как бы сковывает все ее чувства и желания? Как только она начинала думать о нем, сразу же что-то щемящее, приятное и горячее сжимало ее сердце. Хотела бы она сейчас, сию минуту пережить заново ту встречу у Дворцового моста!.. Теперь-то она не отдала бы раненого моряка тому патрулю, который унес его неведомо куда.
Но заново пережить нельзя…
Из комнаты Григория все так же струился мягкий, приветливый свет. Григорий тоже не спит…
Всю эту ночь после разговора с Юлией Григорий просидел у себя на диване. Ему просто страшно было признаться себе в том, что она никогда не будет любить его… А это он теперь так ясно видел! Заснуть Григорию так и не удалось, и на рассвете он ушел в геологоуправление.
Глава шестая
Этот дом знали в городе все. Он был выстроен лет пятьдесят назад на самой окраине. Тогда, в те далекие дни, он был самым замечательным домом во всем городе, если не считать домов миллионера Гадалова. И даже с гадаловскими домами он спорил своей красотой. Трехэтажный, с большими широкими окнами, лепными украшениями, с двумя подъездами. За высокой железной оградой высились огромные тополя.
Шли годы. Город разрастался вширь и ввысь. Появились здания новейшей архитектуры, и дома гадаловские, и этот, за железной оградой, уже не считались замечательными.
Незримые нити связывали этот дом с далеким Севером, Саянским хребтом, с таймырскими тропами, с тайгой… Люди уходили отсюда во все концы Восточной Сибири. Этот дом жил бурной жизнью рудоискателей. В стенах его билось горячее сердце. Тут жила мысль, ищущая, дерзающая мысль человека.
Одуванчик недолюбливал дом геологоуправления. Тут надо творить. Мыслить. Искать и находить. А Матвей Пантелеймонович любил пофилософствовать вообще, на любую тему, только не о том, как и где искать железо, огнеупоры, медь, олово, бокситы, каменный уголь, мрамор… Ему бы старую Сибирь, таежную, медвежью! Вековой кержацкий дух старообрядческой деревни!.. Но всего этого нет, а есть обширный кабинет с табличкой «Старший геолог». Есть три окна, выходящие в ограду. Шкафы. И дела, дела. А ко всему – Муравьев, враг праздности. Враг пустословия. Он все видит. Ему верят. Это он подбивает разведать всю Северо-Енисейскую тайгу! Дикая фантазия. Сумасбродство. Трудно жить и работать с таким человеком. И он не один. Их много таких, беспокойных и настойчивых: Ярморов, Катерина Нелидова, Анна Нельская, Сергей Всеволодов, Миханошин. А кто они? Недавно оперившиеся птенцы.
Работать, искать и находить!..
Одуванчик смотрит в окно. Брезгливо морщит губы. Перед окном, в ограде, автомашины, штабеля буровых труб, дизельные моторы, генераторы, локомобили, разобранные фермы буровых вышек… И серое небо. Студеное. Одуванчик вздрогнул и, ткнув папиросу в пепельницу, подняв брови, с недоумением посмотрел на Муравьева. И как это он входит бесшумно?