Анна Ивановна ответила легким храпом. Матвей Пантелеймонович встал, прошел к себе в кабинет, зажег там настольную лампу, зажег люстру в гостиной, натянул на себя теплый халат, закурил ароматную папиросу и долго ходил по комнатам: из кабинета в гостиную и обратно. Он припомнил и то недоброжелательное, высокомерное отношение американцев, каким был окружен в доме Самардина, и свою жалкую роль, которую он играл в этом доме, и то, как он проклинал потом американцев. «Нет, нет, тут что-то не так! – твердил ему внутренний голос. – Не так просто они едут к нам. Не так просто! Надо бы поговорить с Нелидовым», – решил Одуванчик.
Впервые в жизни Матвея Пантелеймоновича посетила бессонница.
Глава седьмая
Муравьев действительно решал свою внутреннюю задачу, только не ту, о которой говорил Одуванчик Катерине Нелидовой.
«Есть железо в Приречье или нет там никакого железа?!» – вот задача, которую решал Муравьев.
Многие побывали в бассейне Приречья и забыли его. Дебри, хмурые, непроходимые, безлюдные, далекие! Кто их будет помнить? Исследователь Севера Мессершмидт назвал эти дебри адом, дно которого вымощено золотыми слитками. Он побывал там в первой четверти XVIII столетия. Геолог Чекановский еле выбрался оттуда живым. Яворовский проклял этот далекий край. Неутомимый, энергичный Сергей Обручев вывез из Приречья кое-какие образцы железной руды, сурьмы, хрома, никеля, спутников платины… Кто там только не бывал! Шли годы. Паутиной покрывались папки исследователей с записями и журналами.
Григорий Муравьев стряхнул пыль с пожелтевшей папки одного из исследователей, когда-то побывавшего в бассейне Приречья. В Приречье лежит железо, и его надо взять! Но где оно? Кто укажет месторождение? Никто. Надо найти!..
Все время после саянской разведки Григорий почти не выходил из кабинета. Цветные геологические карты и тетради геологов, когда-то исследовавших Приречье, лежали перед ним на столе. Он знал их наизусть. За микроскопом – образцы марганцевых, молибденовых, хромовых руд. Середина стола была занята отчетами изыскательских партий, картами, маршрутами. За его спиной в трех огромных сейфах и двух шкафах, тщательно запирающихся, хранились данные о запасах месторождений. На стене, прямо над головою, портрет М. В. Ломоносова. Под портретом, на тяжелой железной пластине, золотая надпись: «Минералы и руды сами на двор не придут, требуют глаз и рук».
В кабинете полумрак. Григорий любит по ночам работать только при настольной лампе. Склонив вихрастую голову, он рассматривает аншлифы железной руды Приречья.
Некоторые геологи – Одуванчик, профессор Милорадович и другие – оценили район Приречья как «не представляющий интереса для геологии». А это что? Бобовины из чистого железа до трех миллиметров! Это же клад! Среднее содержание железа из девяти проб, доставленных этой весной Новоселовым, равно 74 процентам!
Такая высококачественная руда не требует обогащения. Чудо! Просто чудо!
Похрустывая пальцами, Григорий прошелся по кабинету и остановился у оконной ниши. А за окном темень. Хорошо бы в такую ночь побродить по городу, послушать музыку!.. Ведь ему только тридцать лет! Только тридцать лет!.. Или он и проживет таким отшельником всю жизнь! Неужели только руды и руды должны интересовать его? Почему же другие геологи, вот хотя бы Яков Ярморов, умеют и отдыхать, и веселиться, а он умеет только работать? «Черт знает, какие лезут мысли! – отмахнулся Муравьев. – В кино, в театр!.. Ишь, чего захотел! Все мое веселье в геологии. Тут моя цель, тут и моя жизнь».
Вошла Катерина и, чему-то улыбаясь, негромко спросила:
– Я тебе не помешала, Григорий Митрофанович? Нет? Ну и ладно! А ты все еще решаешь свой внутренний вопрос?
– Что еще за внутренний вопрос? – поинтересовался Григорий, прищуренными глазами разглядывая издали Катерину. Выражения ее лица он не видел. «Как у меня ослабели глаза! Так недалеко и до слепоты», – подумал Григорий, вспомнив предостережение врача.
– Ты, говорят, и днюешь, и ночуешь здесь?
– Иногда и днюю, и ночую.
– А как же она?
– Кто она?
– Или ты не знаешь? Твоя ленинградка? Ну, что ты на меня так смотришь? Или не узнаешь? А я все та же. Все та же, как ты меня называл, помнишь, на Алтае, порывистая! – Катерина подошла к Григорию и мягким, задумчивым взглядом посмотрела ему в лицо. Григорий не выдержал ее взгляда и отвернулся. – Да-а, я все та же, да вот ты не тот, – грустно произнесла Катерина и отошла к зеленому сейфу.
Глаза ее, черные как уголь, были какими-то странными, ищущими. Именно это выражение ее глаз поразило Григория. Он хотел ответить Катерине, но не знал, что сказать. А Катерина ждала. Он видел теперь ее лицо ясно, потому что она стояла почти рядом с ним. Как все-таки она хороша, Катерина! Как все-таки хороша!..
А он встретил Юлию Чадаеву. Девушку из Ленинграда! И эта Юлия вошла в него порывом, как буря, и он никак не может забыть ее!
Вероятно, Катерина поняла, о чем думал в эту минуту Григорий. Не в состоянии выразить своих чувств, она вдруг засмеялась холодным, сдержанным смехом, потом торопливо отошла к окну, постояла там молча, как бы собираясь с мыслями. Смесь разнообразных чувств – раскаяния, обиды, огорчения, негодования – нарастала в ней, но она, закусывая губы, сдерживала эти чувства, стараясь что-то обдумать.
Григорий стоял у стола. Его пальцы нервно перебирали маршрутные листы. Он знал: Катерина скажет ему что-то горькое, неприятное. И он не сумеет ответить ей. Но он ждал этого неприятного. «Одним разом все! Одним разом все! – говорил он себе. – Не могу же я лгать! Если я за три года не мог жениться, то тем более я не могу этого сделать теперь. Одним разом все! Одним разом… Но если она ничего не скажет, тогда что? – спросил он себя и положил на маршрутные листы гематитовый камень. – Скверно, скверно… А я не сумею сказать», – признался он и снова переложил камень на новое место.
– Ты помнишь «медные фиалки»? – вдруг спросила Катерина, как бы пробуждаясь от оцепенения и повернувшись к Григорию.
– Какие еще «медные фиалки»? – Григорий нахмурился. Он не понял вопроса.
– И даже фиалки забыл?
– Какие фиалки?! Ничего не понимаю.
– А ты вспомни!
– И не хочу припоминать! Фиалки, фиалки!.. Мне не до фиалок, – сердито проговорил Григорий. Катерина строго и холодно смотрела ему в лицо. Он знал, что она читала его чувства по выражению его лица, и еще более сердился на себя и на нее.
«Нет, нет, только не сейчас!» – остановила себя Катерина, уловив подсознанием, что он ждет ее последних слов и тогда, тогда все будет кончено. И она потеряет его. «Я не могу! Не могу потерять его! Не могу!» – твердила она себе, подчиняя порывы сердца рассудку.
– Ты забыл, а я никогда не забуду тех фиалок, – сказала Катерина, неестественно улыбаясь. Григорий, недовольный тем, что она нарочно говорит не то, что чувствует и о чем думает, рассеянно слушал ее рассказ о «медных фиалках», которые когда-то помогли Григорию открыть месторождение медной руды.
– И ведь ты помнишь, какой венок ты подарил мне из тех фиалок?
– Не помню! Не помню! – отмахнулся Григорий. – И, ради бога, оставь фиалки и венки!
– Ах вот как! – Зябкий холодок охватил плечи Катерины. Она вся сердито подобралась, еле сдерживая себя от гневной вспышки. Глаза ее искали встречи с глазами Григория, но он, упрямо склонив свою черную голову, смотрел на маршрутные листы. – Значит, что было, то было и быльем поросло? – спросила Катерина. – Я понимаю, я все понимаю, Григорий Митрофанович!.. Я все понимаю. И мне обидно; обидно за то, что я все эти годы была такая дура! Такая дура!.. А ты был умен. Ты был очень умен! – и засмеялась сдавленным, злым смехом.
– Ты что-то говоришь не то. Что-то не то!
– Не то? А ты бы хотел, чтобы я тебе сказала спасибо за все, что было и что ты стараешься забыть?
– Ну, ну.
– Что «ну, ну»?
– Ну, слушаю. Я слушаю.
– И только?
– А что же еще?
– Ах вот как! Ты слушаешь и ждешь, когда я уйду? А я вот не хочу говорить и не хочу уходить. Я хочу выслушать тебя!
Григорий посмотрел на Катерину исподлобья. Во взгляде его широко расставленных глаз, в смуглом его лице со впалыми щеками что-то было от матери, молдаванское. И он, с трудом сдерживая раздражение, твердил себе: «Молчать, молчать! Иначе я наговорю глупостей».
Катерина опустилась на стул и несколько минут сидела молча.
– Я чувствую, я понимаю, что все прошло, – грустно проговорила она наконец, – но я не могу забыть, что было. Не могу! В этом моя жизнь. Только ты знай, я не навязываю тебе свою любовь. Нет! А ведь я отдала тебе так много любви!.. Так много любви! И сумею ли я кого-нибудь полюбить так, как любила тебя? Нет, не сумею!.. Мне и теперь все еще кажется, будто ты где-то рядом со мной, как невидимый огонек: греешь, а поймать не могу! И так хочу поймать!.. А огонек все убегает и убегает!.. Все убегает и убегает!..
Григорий еще ниже опустил голову. И когда в кабинет вошел Яков Ярморов, он обрадовался его приходу и ждал, что тот скажет. Ярморов, взглянув на него и на Катерину, хотел было уйти из кабинета, но его опередила Катерина.
Григорий слышал ее торопливые шаги по коридору, слышал, как глухо захлопнулась внешняя дверь, и эхо мрачно разнеслось по дому, будто в расщелине гор.
– Ты что, ко мне? – спросил Григорий у Ярморова.
– К тебе, – сухо ответил Ярморов. – Как быть с Нелидовой?
– А что с Нелидовой?
– Она подала мне заявление об увольнении. Думает уехать в Томск. А как ты?
– А что я? Что я? – рассердился Григорий. – Черт знает что получается! Что я? Ты должен сам решить: нужны ли тебе специалисты или не нужны? И если тебе не нужны…
– Ну, ты это оставь! – перебил недовольно Ярморов. – Ты лучше меня знаешь, почему она подала заявление об увольнении. И, в сущности, она права! Я не могу смотреть на нее только как на специалиста. Она не придаток какой-то машины, а человек! С чувствами, с гордостью, с само