– Эва как! – Лаврищев покачал головою. – Эва как! Я-то думал, что мне померещилось, а оно и впрямь, ты, Бронислав Леопольдович, заехал вкривь и вкось! Лясы-то точить легко, а творить – тяжко! Ох как тяжко!.. – Лаврищев иногда пользовался тяжеловесными прадедовскими словами и поговорками, которые Ясенецкий принимал за оскорбление. Он любил речь изысканную, и вдруг старик говорит такими старомодными словами!.. – Я-то не хожу в мир на всякий блин, – продолжал Лаврищев, – но уж коли попал на блин Кузьмы Ивановича, то не ударю своим доброхотством в грязь лицом. Да и рад, что провел час в вашей беседе: орлы бьются, молодцам перья достаются, как-то говаривали старики. Я, батенька ты мой, Бронислав-свет-Леопольдович, сорок лет держу в руках резец и карандаш, а шутку такую, как вы сказали, не подам. Скульптура не терпит шутовства!.. Мрамор смеется, или плачет, или ненавидит. И все это без шутовства! Так-то вот, Бронислав Леопольдович!
– Нет, позвольте, позвольте! – Ясенецкий вытащил из нагрудного кармана футляр, достал свои очки в лиловой оправе с золотыми дугами, бережно протер стекла батистовым платком и, водрузив их на нос, пристально посмотрел на Лаврищева. – Так, так, – сказал Ясенецкий и покачал головой. – Очень жаль, очень жаль, что мои аллегории внушают вам ужас. Очень жаль! Если я неправ, я признаю свою ошибку. Да, сумею признать ошибку, – высокопарно заявил Бронислав Леопольдович, слегка откинув голову. – Но я, смею вас заверить, никогда не буду бичом для молодых художников! Я не буду бичом для тех, кто верит еще в искусство, а не в ремесло. – Ясенецкий указал пальцем на Резунова. – Он – верит. А почему Резунов верит? Да потому, что он творец! Он ищет, как выразить себя, свои чувства. Эти творческие искания чужды Чадаевой. И потому-то картины ее будут мертвы, как гранит мостовой.
– Что вас беспокоят мои картины? – спросила Юлия.
Григорий никогда еще не видел у нее такого негодующего, пронзительного взгляда, каким она посмотрела на Ясенецкого.
– Что? – спросил Ясенецкий и ехидно улыбнулся. – Вы учите писать плакаты, а не картины. Вы губите молодое поколение! Что? Клевета? Ах вот как! Ну, знаете ли, я сумею доказать обратное. Разве вы не пытались убить пейзаж Резунова?
– Не было такого разговора! – ответила Юлия, вся вспыхнув. – Был разговор о производственной картине, а не о пейзаже.
– Именно так, – ухватился Ясенецкий. – Вы советовали ему переключиться на производственное полотно. А зачем? Дабы убить в Резунове пейзажиста. А если вы привьете ему такой взгляд, он – погиб! Кокорин написал хорошую картину. Чудо-картина! Чудо игры света!.. А что вы сказали Кокорину? Вы убили его. За что? За то, что солдат, видите ли, невыразителен! А вот Воинов понял его картину! Воинов заметил игру света над улусом Хакасии! – Рука Ясенецкого, как стрела, взлетела в воздух, словно улус Хакасии находился где-то в заоблачных пространствах. – И я от всей души жму руку Воинову.
Кто-то постучал в дверь. Ясенецкий замолчал. Вошел шофер Вася в дубленом полушубке, бараньей меховой шапке и теплых рукавицах.
– Без четверти десять, – сказал Вася Григорию.
– Сейчас едем, – ответил Григорий. – Спор-то очень интересный!
– Не так интересный, как запутанный, – ответила Юлия. – Но в этой путанице большая опасность для художников!
– Факты! Факты! – выкрикнул Ясенецкий. На его щеках заиграли желваки, глаза сверкали, как горящие угли.
– Людей одного класса объединяют общие интересы и цели, – горячо говорила Юлия. – И стремление художника должно совпадать со стремлением всех, таковы принципы социалистического реализма! И я за эти принципы. Они одинаковы везде: в живописи, в ваянии, в литературе. Искусство выражает не только чувства, но и мысли людей. Язык образов такой же острый, как и язык логики. А вы говорите – светотень великий бог картины! Это ложь, вредная ложь!
Вам не нравится, что я в своих лекциях много говорю о социалистическом реализме, о картинах, прославивших героев Перекопа, Царицына, Красной Пресни, героев «Авроры», и забываю о вашем Гогене… Да куда вы уйдете от таких картин? Ими живет сейчас весь мир! Мы их изучаем, будем изучать и будем писать такие же картины о героях Сталинграда, Ленинграда, Орла, Курска, Севастополя!.. Нравится вам это или не нравится, а мы будем писать такие картины! Это наша жизнь, это то, что нам близко, что нас волнует. У Резунова, кроме пейзажей, есть прекрасные зарисовки рабочих паровозоремонтного завода. И если он напишет картину по своим эскизам, он сделает два шага вперед, а не два шага к могиле, как вы тут говорили. Вы вот теперь хвалите картину Кокорина. Почему? Не потому ли, что в этой картине живет пустая самоцель, которую вы сперва не поняли, а вот теперь поняли и ухватились за нее? Кокорин писал для Кокорина, а не для народа! Народ для него фон, а игра световых пятен, да к тому же ложных, – цель картины. И я уверена, вы еще запутаете Кокорина.
– Позвольте! – крикнул Ясенецкий. – Мне совершенно не ясны ваши обвинения! Это… Это злопыхательство! Это борьба за карьеру, а не дискуссия! Время вам судья!
– Именно время, – перебила Ясенецкого Юлия. – И это время работает против вас. Нравится вам это или не нравится, а время не ваш союзник.
– Посмотрим, посмотрим, – угрожающе процедил сквозь зубы Бронислав Леопольдович и, сказав еще что-то менее внятное, бросил общее для всех «до свидания» и вышел в прихожую.
– Убит! Убит! – Лаврищев захохотал.
– Согласен! Согласен с вами, – горячо проговорил Воинов. – А вот с Кокориным надо работать нам, а не Ясенецкому.
– А я вот что думаю: пусть Кокорин покажет свою картину на краевой выставке; тогда он острее почувствует свою ошибку, – сказал Резунов, восторженно глядя на Юлию.
– А я доволен, – признался Григорий. – Очень рад, что провел два часа на вашей дискуссии. Очень рад! Хорошие мысли, идеи и даже хорошие дела рождаются там, где существует борьба мнений, споры, дискуссии.
– Вы довезете меня? – спросила Юлия.
– Ну конечно, довезем! Собирайтесь. Вася, заводи машину.
– Сию минуту, – сказал Вася, улыбаясь широким оскалом зубов.
Потерпев полное поражение в споре с Юлией, Ясенецкий в приливе нервозной раздражительности и ущемленного самолюбия несколько дней ходил угрюмый, помятый, осунувшийся, словно после тяжелой болезни. Он избегал открытых столкновений с Чадаевой и в то же время с присущей ему хитростью и лицемерием ткал какую-то тайную паутину, дабы укрепить свой пошатнувшийся авторитет в Союзе художников. Он охотно поддерживал любое предложение правления Союза, организовал выезд Воинова в длительную творческую командировку в село Шушенское, заискивал перед членами правления Стремовым и Резуновым, хвалил их пейзажи, говорил о незаурядности талантов и, как бы ненароком, ронял две-три фразы, компрометирующие Чадаеву. Что Чадаева? Недоросль в искусстве! Она не способна создать такое полотно, как у Резунова, Воинова или Стремова. Доченька профессора! Да ей ли до творческих мук? Гм!.. Так это, одно недоразумение. Баловство!.. И эта ее шинель из грубого солдатского сукна не что иное, как маскарадный костюм!..
– Знаете ли вы, почему Чадаева носит шинель? – как-то спросил Бронислав Леопольдович у Стремова. – Не знаете? Гм! Тут, видите ли, интригующие начала! Целая поэма, романтика! Да, да, романтика. Она везде и всюду старается показать себя фронтовичкой. Вот, мол, какова я! Это же так ясно! Она прекрасно знает цену своего красивого лица. И эти ее кудри после электрозавивок так ослепительно выделяются на фоне серой шинели. Разве вы не обратили внимание именно на эту сторону ее туалета? У! Изумительно! Но… глупо.
И если кто-нибудь возражал Ясенецкому, говоря, что Чадаева имеет пока только шинель, в которой она и приехала из Ленинграда, Бронислав Леопольдович искусно заминал разговор или, сообщив своему лицу беспристрастное выражение, говорил по секрету, что зарплата Муравьева давно уже перевалила за четыре тысячи рублей.
– Или вы этого не знаете? – спрашивал он. – Очень жаль! Муравьев в состоянии купить не одно зимнее пальто. Да и кто знает, что лежит в гардеробе Чадаевой в деревянном домике на набережной!.. Нам ведь ничего не известно.
– Но при чем тут Муравьев?
– Ах, как вы наивны, мой друг! – весьма загадочно удивлялся Бронислав Леопольдович, посмеиваясь в свою черную бородку.
Такие разговоры он заводил везде, где ему только удавалось встретить собеседника.
Постепенно, день за днем, Ясенецкий создал невыносимую обстановку для работы Чадаевой. Он контролировал каждый ее шаг в школе живописи. Везде и всюду показывал себя как строгий директор. Игнорировал любое мнение Чадаевой. И, кроме того, Ясенецкий присутствовал на каждой ее лекции. Садился на стул невдалеке от кафедры и, водрузив очки на нос, сидел этаким идолом до конца лекционного часа.
Однажды Чадаева не выдержала и выразила протест. Ясенецкий выслушал ее с ухмылочкой.
– Ах вот как! – сказал он. – Вам не нравится, что я, как настоящий советский директор, вынужден присматриваться к вам!.. Ну, знаете ли, сие от вас не зависит! Я хочу знать тех, кто у меня работает в школе. Я не могу доверить молодое поколение тому, кого я хорошо не знаю. Со своей стороны я уже предпринял кое-что. Запросил академию, кое-какие ленинградские организации. И вот когда придут ответы на мои запросы, тогда я успокоюсь. Время военное, знаете ли! – И опять елейное, вкрадчивое покашливание и смех в бородку.
«Какая же у него мелкая и ничтожная душа, – говорила себе Чадаева. – Все вкривь и вкось! И эта его напыщенность, самолюбование и лиловые очки – все мерзко и гадко!.. Все мерзко и гадко! Что он еще придумает? Скорее бы ответили из Ленинграда! И почему он тщательно записывает мои лекции? Неужели он пользуется моими мыслями в своих разглагольствованиях? Моими определениями советских картин он будет потом говорить о картинах французов, голландцев, итальянцев и американцев?»
И действительно, Бронислав Леопольдович без зазрения совести пользовался своими подробными записями лекций Чадаевой. Для этого он придумал такой трюк. Каждый четверг в Доме художников, в зимнем зале, устроенном по вкусу Ясенецкого, собирались все любители живописи и ваяния: студенты, учащиеся, армейцы. На этих «четвергах» Ясенецкий читал курс истории мировой живописи, полностью используя тезисы и записи лекций Чадаевой. Каждый четверг Чадаева была занята в школе и не могла присутствовать на вечерах любителей. Так уж подстроил хитроумный Бронислав Леопольдович.