Глава восьмая
Легла зима.
Закрутились снежные вихри – неистовые, студеные! Пышным горностаевым убором покрылись хвойные, дремотные леса, кое-где мелькая из-под снега изумрудной зеленью иголок. И березы, тополя, заросли кустарника, совсем недавно радовавшие глаза своим багряным осенним убором, теперь застыли, будто на них дохнул льдом суровый север! Лишь при ветре они стряхивали свои иглы-кристаллы и стояли шершавые, колючие и печальные.
Изо дня в день дул ветер, то тихий, то бурный, переметая в торосистых льдах дороги и гоня перед собой тучи сухого колючего снега куда-то в синь правобережной тайги, вплотную подступавшей к городу за железнодорожным мостом. Разлоги таежных хребтов грозно упирались тупыми лбами в скованный торосистым льдом Енисей, словно хотели пойти навстречу левобережному хребту и потом уже, соединившись, остановить течение могучей реки, но так и окаменели, шагу не сделав друг к другу.
За островом Молокова на огромной поляне ровного, как скатерть, иссиня-зеленого льда стояли самолеты на лыжах, готовые в любую минуту взреветь своими мощными моторами и, поднявшись в морозное, стылое небо, взять курс на далекий север, к Ледовитому океану.
С середины декабря ветры севера улеглись, словно их где-то возле Курейки посадили на цепь. Зато вместо них пришли лютые морозы.
Первый мороз пришел в ночь на четырнадцатое декабря. Днем было еще тепло, пасмурно, от Енисея тянуло волглой сыростью. А к вечеру все стихло, кучами и в одиночку высыпали рясные звезды. Небо казалось высоким-высоким и необыкновенно светлым.
Когда Юлия ночью вышла в ограду, ее удивила настороженная, странная тишина: при таком безмолвии в деревне, случается, волки подкрадываются к овчарне. Невдалеке, где-то за перекошенными столбами ворот, раздавались приглушенные взрывы, точь-в-точь как на фронте, когда слушаешь отдаленную артперестрелку. «Где это?» – прислушивалась Юлия. Все там, наверное, на правом берегу! И что за странный город! Юлия до сих пор не знает его. А вот взрывы хорошо слышит. Это, как видно, где-то в горах.
Юлия долго стояла у крыльца, слушая далекие взрывы.
Одинокая ель в ограде со своим черным конусом не шумела, как в прежние дни, а была притихшая, подавленная. Глядя на поседевшую в одну ночь старую ель, Юлия думала, что и она такая же одинокая в доме Муравьевых, как вот эта ель. Муравьевы приняли ее как добрую гостью, и только. А ей так хотелось семейного тепла, уюта, отцовской ласковой руки. Она еще, в сущности, совсем ребенок, большой ребенок!
На Енисее раздался треск льда, да такой резкий, будто под ногами Юлии лопнула земля.
– Чо, дева, берет? – это вышла в ограду Дарья Муравьева. – Ишь как трещит Енисей? Знать – февраль будет теплым. Если декабрь лютует, февраль обязательно губы надует – теплом дыхнет да отталкою. А март опять завьюжит.
– Холодно… – поежилась Юлия.
– Да уж, – поддержала Дарья. – Холодно. Поди, к полсотне мороз подбирается…
И в самом деле, к утру ртутный столбик упал до 53 градусов ниже нуля. Чудовищно! Невероятно! Если бы в Ленинграде были такие морозы, люди бы вымерзли. Но здесь, на Енисее, легче было перенести мороз в 55 градусов, чем в Ленинграде в 15! Здесь мороз сухой; там – насыщенный туманами, сырой.
Когда утром Юлия вышла за калитку ограды, под ее ногами треснул асфальт, словно кто щелкнул бичом. «Я до дома Сурикова окоченею!» – испугалась Юлия и вернулась к Дарье Ивановне за полушубком.
А мороз крепчал. Снег скрипел, не слипаясь в комья, а рассыпаясь, как песок. Навстречу шли машины с зажженными фарами, так дымилась земля от мороза. В шести шагах ничего не было видно, как в толще воды. Деревянные заплоты, телефонные столбы, голые деревья покрылись серебряными иглами куржака, словно и они продрогли. Горизонты сузились, сдвинулись к черте города. И даже в походках людей появилась какая-то странная мелкота шагов. Все куда-то спешили, перебирая ногами часто-часто. И все шубы, шубы, полушубки, толстые пальто, шали, шапки, пимы, теплые лохматые рукавицы, спрятанные в воротники лица, – только глаза виднеются. Каждый прохожий оставлял после себя белесое облачко пара, словно проходили не люди, а моторы – так замерзал теплый воздух от дыхания. Дым над крышами поднимался вертикально, словно спешил прямо к солнцу от замерзающей земли.
Юлия шла по городу, взволнованная и возбужденная первой картиной настоящей зимы в Сибири. «Теперь могу сказать, что и я – сибирячка», – думала она.
Мороз! Мороз! Мороз!..
Редко-редко над городом пролетала одинокая птица, чертя крылом пустынное пространство. И этот большой каменный город, как бы боясь застыть, беспрестанно коптил небо черным дымом. По прямой и узкой, как щель, главной улице ходили неуклюжие, какого-то старого образца автобусы, куда люди входили не сбоку, а сзади, поднимаясь по лесенке из трех ступеней. И автобусы тоже покрылись куржаком.
Мороз! Мороз! Мороз!..
Неделя, вторая, третья! Мороз до самого февраля!
Город все так же коптит каменным углем небо. А на западе, там, далеко за Уралом, пылает пожарище Великой Отечественной войны. Фашистские полчища, измотанные в жестоких боях с Советской Армией, медленно откатываются к своему логову на запад, цепляясь за каждую пядь советской земли.
Юлия в эти памятные дни января бродила по городу, как во сне. Что бы она ни делала, мысль ее неизменно возвращалась в город Ленина. Каждый день приносил ей долгожданные отрадные известия.
«Есть один ленинградский салют! – говорила себе Юлия, слушая сообщения Информбюро. – Взята Мга! Мга! Боже мой!..»
Когда Юлия услышала по радио, что взята Мга, она заплакала прямо на улице. Мга! Тот, кто пережил тяжесть блокады, знает, что такое станция Мга Северной железной дороги. Именно здесь немецкий парашютный десант в сентябре 1941 года оборвал последнюю связь Ленинграда со страной, с Большой землей…
Именно с этих тревожных дней сентября простые, обыкновенные советские люди сказали себе: «Немцы не пройдут в город Ленина!»
И началась изнурительная, изматывающая нервы и тело жесточайшая блокада, какой еще никто и нигде не переживал.
За станцию Мга дрались 28 месяцев! 28 месяцев неслыханной блокады! За Мгу дрались краснофлотцы, красноармейцы, ополченцы-ленинградцы, юные и старые, женщины и девушки! За Мгу дралась и Юлия, когда была на передовой в болотах Синявина. Немцы опоясали Мгу такими укреплениями, которые были трижды сильнее знаменитых линий Мажино или Маннергейма! И вот блокада прорвана, Мга взята! А ленинградцы – войска Ленинградского фронта, развивая стремительное наступление, идут и идут вперед!..
Мороз! Мороз!..
В белом доме геологоуправления в эту суровую зиму геологи готовили проекты предстоящих изыскательских работ на территории обширнейшего края. Разрабатывали маршруты поисков, писали отчеты, занимались камеральными исчислениями, составляли геологические карты новых месторождений полезных ископаемых.
Одуванчик и профессор Милорадович некоторое время жили в степных районах Хакасии, где было обнаружено значительное месторождение железных руд и продолжалась разведка. В командировке они пробыли полтора месяца и вернулись домой в печальном расположении духа. Матвей Пантелеймонович схватил бронхит и насморк; надрывно кашляя, он проклинал всю Хакасию и ее степные просторы. Сам профессор где-то в горах тоже простудился и обморозил щеки и нос. Чернявский и Редькин, «два сапога – пара», как звали их между собою геологи, выполняя задание начальника отдела металлов Муравьева, вылетели на самолете в район Приречья, где они должны были подготовить первичную базу для предстоящей разведки трудного района Северной тайги. Катерина Нелидова как-то сразу горячо взялась за организацию Талгатской изыскательной партии, которая должна была начать свою работу с марта 1944 года. В задачи партии входило разведывание редчайшего металла в районе Талгатского хребта и его отрогов; такого металла, о котором и сами геологи не говорили громко, называя его просто Металл. На Талгат отправляли санным путем буровое оборудование, палатки, моторы, два локомотива, везли много ценных материалов, фактически оголяя другие изыскательные партии. Григорий пробовал было протестовать, не отдать на Талгат материалы, оборудование, но его призвали к порядку. «Черт знает что получается, – возмущался Григорий. – Во всем Талгате, может быть, и тысячи тонн не наберешь этого металла, а такие чудовищные затраты! А рядом лежат бокситы, редкие земли и железо, железо, без чего и дня не проживет человечество!»
Но все же и он переключился на Талгат, занялся организационными вопросами.
Скрепя сердце Григорий отдал из отдела металлов лучших геологов в Талгатскую изыскательную партию. Главным геологом партии назначили Катерину Нелидову, начальником – инженера Новоселова, которого Григорий собирался послать в район Приречья. И вот вместо Приречья – разведка Талгатского хребта!..
До середины февраля Григорий шумел в Томске. Именно шумел, как всегда – энергичный, непоседливый, не терпящий спокойствия. Казалось, он просто жить не может без того, чтобы не гореть. Ему дай огня, огня! И движения, движения. Сейчас он звал студентов Томского университета в районы Севера. На север, на север! И он видел, что студенты ему верили. «Веди нас, товарищ, веди!» – как бы говорили их восхищенные взгляды. Григорий был для них настоящим товарищем, энергичным, дерзающим искателем. Как же им не верить такому человеку?
«На север! Не север!» – звал Григорий.
«На Талгат! В районы юга Сибири!» – говорила свое Катюша, такая же непреклонная, как и Муравьев.
«Нашла коса на камень?» – отмечали сторонние наблюдатели, не раз слушая горячие споры Григория с Катюшей.
«Кто бы ни перетянул, а веревочка-то одна, все та же, нашенская, сибирская! Юг ли, север, а все Сибирь-матушка. Всем работы хватит, везде дело найдется», – говорили рабочие геологоразведки.
Яков Ярморов с Анной Нельской, бескорыстные друзья Григория Митрофановича, готовились к разведке в бассейне Приречья. Ярморов, встречаясь с Катериной, так и говорил: «Мы еще посмотрим, Катерина Андреевна, чей козырь будет старше: твой Талгатский или наш с Муравьевым – Приреченский. Ну что за поиски каких-то хвостатых килограммов? То ли дело миллионы тонн первокл