– Ишь как! – она покачала головою. – То-то Чернявский и забросил свою бабу в Мотыгиной. Это все через неинтересную жизнь. А мне не привыкать. Я вот этими своими руками горы песку перемыла. В шурфе с белоглазым встретились и там свадьбу справили. Это все через неинтересную жизнь!
Федор громко расхохотался, порывисто обнял тетушку, едва сводя руки за ее широкими плечами.
Выпроводив братьев к себе во флигель, Дарья, тяжко переваливая свое крупное тело, перешла к Юлии.
– Отродясь не испытывала, как сердце щиплет, – сообщила сияющая Дарья, улыбаясь широким мясистым ртом. – Вот я тебе скажу, как приехал он, так ровно сердце подменил у меня. И любила же я его, когда он был вот эдакий, – Дарья показала рукою ниже своего колена. – И душа у него теплая, певучая… Не то что этот молчун!.. А я за тобой пришла. И не жди, чтобы я уговаривала. Возьму и унесу на руках. У нас там люди свои: Муравьи да Левский со своей супругой и дочерью. И Григорий просил, и Фекла велела.
Против такого довода Юлия не нашлась что возразить. Она долго прибирала волосы, меняла платье и перед уходом еще раз взглянула на себя в зеркало.
– Ну, дева, пересмотришься! – заметила Дарья.
Юлия сердито отошла от зеркала и вплоть до входа во флигель не разжимала недовольную складку меж бровей.
За двумя празднично убранными столами в просторной горнице Пантелея собрались все Муравьевы и давние соседи по дому – семья инженера строительства комбайнового завода Левского. Стены горницы были завешаны портретами, семейными фотографиями, окна – тюлевыми шторами, пол застлан самоткаными половиками, высокая пуховая кровать – белым узорчатым покрывалом. Вкусный запах румяных блинов, жареного мяса, пельменей в соусе щекотал в ноздрях. За первым столом разместились в переднем углу Фекла Макаровна в черном бархатном платье, строгая и величавая; подле нее Пантелей Фомич, и по другую сторону – Павел Фомич с ниспадающими черными усами. Рядом с ним – Феофан с Федором; и в стороне от всех, у окна, сидел Григорий. Левский – высокий, смуглый, костлявый человек, его такая же костлявая жена, а рядом с нею дочь Тамара занимали круглый столик по соседству с Григорием.
Дарья степенно, по-сибирски, познакомила Юлию со всеми гостями, и в том числе с Григорием, точно Юлия свалилась в горницу с неба.
Пока обошли гостей первая и вторая чарки вина, пока гости выпили по бокалу пива, все вели разговор сдержанный, умеренный и не мешали разговаривать друг другу. Затем Дарья подала по третьей, Муравьевы зашевелились, заговорили, задвигали стульями, Феофан вспомнил хитроумному усатому брату Павлу давнюю обиду и тут же прослезился и простил. Дарья два раза высказывала наболевшее ревнивое чувство белоглазому супругу. Левские за круглым столом вели уединенную беседу, все более и более оживляясь. Трезвый Федор молча и сосредоточенно жевал пельмени. Григорий насмешливыми глазами смотрел на всех, находя Феофана неловким, Тамару Левскую с ее красным носом – некрасивой и чересчур чопорной, Феклу Макаровну – очень уж строгой.
Юлию он выделял из всех. Он ловил на себе ее взгляды, отчего у него на душе было весело и светло, как будто она одна и составляла цель этого вечера. Ему нравились ее думающие глаза и то, как независимо и просто она держала себя. И он не мог представить себе Юлию пьяной, падающей и безудержно хохочущей, как это было в новогоднюю ночь с Катериной, когда та упала ему на шею, говоря: «Я пьяная! Я категорически пьяная! Па-анимаешь?» – и хохотала, вздрагивая всем своим сильным и красивым телом.
– А ты что же, Гриша, вроде как на поминках? – насела на Григория Дарья. – Все посматриваешь да головой водишь. Не бойся, твой предмет не сглазят! Нехорошо. Он тебе брат старший, встречай как следует. – И, топнув ногою, пропела:
Ох, да ли не твою ли, не твою ли дороженьку
Сизокрылый-то лебедь пролетел?
Ох, да ли не твою ли, не твою ли головушку
Милай рученькой теплой пригрел?
И, взглянув на Юлию, громко захохотала.
– Диво, прямо диво!.. Два-то лебедя да сизокрылые, лебедь да с лебедушечкой, залетели к нам во компанию и тверезые, и угрюмые. Отчего бы это? – спросила Дарья, поводя глазами. – Али худо угощенье? Аль вам вечер не приглянулся? И блинчики у вас остыли, и винцо пригорюнилось. Как это можно так, Юлья? Горе горевать – и жизни не видать!
И, покачивая широкими бедрами, плавно подошла к Юлии, обняла ее, что-то прошептала на ухо, поднесла рюмку вишневой настойки, хитро метнув глазами на Григория, выпила с Юлией за здоровье всех и громко захохотала.
И тут же, забыв про Юлию, скрипя ботинками, шумя раздувающимся сарафаном, Дарья кругом прошлась по комнате, картинно поставив руки в бока, запела:
Куманек, побывай у меня.
У меня, меня, меня, меня.
Животок, побывай у меня.
Я бы рад, кума, быть у тебя,
У тебя, тебя, тебя, тебя.
У тебя, кума, ворота скрипучи,
Скрипучи, пучи, пучи, пучи, пуччи…
Я твоему, кум, ох, горю помогу,
Под ворота кусок сала положу.
Куманек, побывай у меня.
Животок, побывай у меня.
Я бы рад, кума, быть у тебя,
У тебя, кума, собачка зла,
Ох, и зла, и зла, и зла, и зла, и зла…
И долго еще кума уговаривала кума, обещая собачку на цепочку привязать и злую свекровь на печку посадить… А кум все чванился да куражился, выискивая причину за причиной. Так Дарья и не довела песню до развязки. Снова разнесла по чарке вина, разлила пиво и стала потчевать гостей, всех и каждого, настойчиво и с прибаутками.
Муравьевы пили за здоровье майора Федора, инженера Григория, за здоровье Феофана с величавой Феклой Макаровной, за здоровье Пантелея с Дарьей, за здоровье всех Левских и более всего пили за здоровье русского народа и отдельно за сибиряков.
Федор не спускал глаз с Юлии, прислушивался к каждому ее слову, следил за каждым ее движением. «Какой он развязный, – думала она. – Моряк! И что он на меня так смотрит? Просто неудобно… И где я слышала это «золотцо»? – припоминала она, находя в движениях Федора что-то знакомое, но забытое.
И, точно отвечая на ее неприязненную мысль, Федор встал, отодвинул пяткой стул и, прихрамывая на больную ногу, подошел к пьяно бормочущему Пантелею, потеснил его и вклинился между ним и Юлией. В его больших светящихся глазах плескался смех.
– А скажите, золотцо, большие синие глаза могут ночью казаться черными?
– Могут, – сухо ответила Юлия, отодвигаясь, недовольная бесцеремонностью Федора.
– Ну, это вопрос не по существу. Я хочу… Я – не пью. Но я хочу чокнуться с вами за одну девушку… За девушку с Невы!
– За девушку с Невы? – удивилась Юлия, смотря на Федора широким дрогнувшим взглядом. – А кто она? Ведь я ее не знаю?
– И я ее не знаю.
– И вы ее не знаете?
– Ущербленная память, золотцо, все перезабыл из-за великого в моей душе смятения, – пояснил Федор. – Я ее знаю и не знаю. Это не игра слов, золотцо. Я ее видел. А кто она? Бог весть! Что-то вдруг вспомнил ее сейчас. Вспомнил ее глаза черные-черные… И такие же черные растрепанные волосы, засыпанные снегом. Вот и выпьем за ее здоровье… За здоровье безвестной девушки с Невы!.. Я, кажется, даже поцеловал ее. И умер. Там, на Невском, у Дворцового моста.
– Кто? Вы?!
– Да, золотцо. Я, я! Именно я. Поцеловал и умер. Что поделаешь, война!.. Фронтовик, золотцо, испытал эту мгновенную смерть. Вот только что смеялся, мыслил, воевал и вдруг – просвистело, обожгло огнем. Ударило. И ты упал. Лежишь в луже собственной крови и чувствуешь, именно чувствуешь, золотцо, как ты отходишь от мира сего… В такое мгновение хочется обнять весь мир, упасть перед ним и крикнуть: «Не хочу умирать! Не хочу!..» – а смерть… смерть уже сковывает сознание. Леденит руки, ноги. И вдруг в эту страшную минуту приходит она, не смерть, золотцо, а девушка! Кто ее послал? Никто. Зачем пришла? Вырвать тебя у смерти. И вот она бинтует тебе грудь… Говорит что-то обещающее и неожиданное и смотрит на тебя такими глазами, которые забыть нельзя… Так выпейте же за эту девушку с Невы. За ту, черноглазую!
С последними словами Федор порывисто подал Юлии вино. Ошеломленная Юлия смотрела не него остановившимся взглядом. И только пальцы ее рук, сжимавшие тонкую рюмку, заметно дрожали. Так вот где она слышала это слово «золотцо»!.. Именно он, в то время для нее безвестный лейтенант флота, сказал ей: «Вот умру, золотцо, и унесу тебя… Унесу, золотцо!..» И тогда он говорил так же порывисто. Румянец залил щеки Юлии. Сердце почему-то застучало, застучало…
А Федор сидел, задумавшись и забыв про Юлию, весь отдавшись своим мыслям, только изредка подталкивая плечом Пантелея и бормоча:
– Дядя, золотцо, не гуди под ухом, как шмель.
Пантелей, не обращая внимания на Федора, перегнувшись через стол, что-то убедительно доказывал Павлу, называя его хитроумным и грозя ему пальцем.
– Мы дали на танк сто тысяч! А ты? Что ты дал фронту?! – спрашивал он, играя белыми глазами.
– Кхе, дурень. Я дал трех сынов и зятя. А ты? Ну? Сто тысяч? – ответил Павел, потеребливая рыжий ниспадающий ус. – И думаешь, что ты умнейший и добрейший из всех. А ты не умнейший и не добрейший. Кхе. Война требует силу, а в тебе я такую дюже воинственную силу не вижу. Думать надо, Пантелей. Думать. То-то и оно. А у тебя слова без дум, как сороки без хвостов.
– Ишь ты, какой умник, – заметила Фекла Макаровна. – Я-то тебя знаю. Хитер ты, усатый! В жизни у тебя много узлов и все под свою выгоду! Знаю я, как ты дуешь в свою дудку!.. Хитер, хитер, – и, строго поджав губы, пригрозила пальцем, важно взглядывая то на Павла, то на Пантелея.
Павел Фомич отделался многозначительным кряхтеньем. Пантелей на секунду задумался и, тронув ребром ладони рысьи торчащие усики, заговорил на этот раз о строительстве железнодорожных мостов, которыми никогда не интересовался и о которых вспомнил только потому, что любил поговорить вообще.