«Она или не она? Зачем она тут? – спрашивал себя Федор. – Что за дьявольское совпадение? Почему я ее встретил во второй раз, и там, где менее всего ожидал встретить? Черные, черные глаза… а у нее синие. Но это она!.. И зачем она тут?»
Он сидел все так же боком, на кромках двух стульев. Мимо широкой тенью проплыл сарафан Дарьи. Чернел затылок Григория. Выступал нос Феклы Макаровны, багровела шея Пантелея. Громкий разговор Муравьевых, вежливое переливание слов Левскими, стук ложек, вилок, покашливание Павла Фомича – весь этот обыкновенный и необходимый застольный шум раздражал и злил Федора.
Сосредоточенно, напряженно думая об Юлии, он слышал все, что говорили кругом. Что сказала Дарья Фекле Макаровне, как высказался о войне солидный Левский, уверяя, что Германия, в ту войну потерявшая Эльзас-Лотарингию, Верхне-Силезский каменноугольный бассейн, Познань и Западную Пруссию, в этой войне потеряет все. Федор видел розоватую щеку, покрытую золотистым пушком, шрам на шее, мочку уха и опять щеку и золотистый пушок. «Она или не она? Зачем она тут?..» И опять щека и золотистый пушок. А Пантелей так и гудит, так и гудит над ухом!
– Бу-бу-бу-бу, – проворчал Федор. – Дядя, золотцо, ты гудишь, как шмель.
– Ась, – отозвался Пантелей. – Это ты про меня? Вот и я говорю: железнодорожный мост удобнее делать на весу, а не на дугах. Красоту не имеет на дугах. А как ты?
Юлия хотела было выйти из-за стола. Федор остановил ее:
– Я что-то хочу вам сказать, золотцо.
Юлия повернулась плечами и, не поднимая глаз, чувствуя на себе его испытующий взгляд, ждала.
– Что же приумолк, Федор Митрофанович? – перчила их Фекла Макаровна. – То бурлит, то молчит. Али думы одолели?
Федор что-то проворчал, пересел к Феофану, посидел молча, потом затянул песню мягким, тихим тенором:
Бьется в тесной печурке огонь…
На поленьях смола как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Ему без слов звонким голосом подпевала Дарья, покачивая льняной головою в такт песне. Феофан влюбленными глазами смотрел на Федора и, смахивая слезы, удовлетворенно бурчал себе под нос: «Эге ж, эге ж…» Павел Фомич в глубоком раздумье о сыновьях-фронтовиках теребил свой рыжий ус. Фекла Макаровна, взглядывая то на Федора, то на Григория, сравнивала братьев. Федор для нее – все такой же слабохарактерный, поющий, человек не у дел. Григорий – значительный, серьезный. Только вот почему этот серьезный и значительный человек все еще примеряется к жизни, а не обзаводится семьей? Или это все Юлия? И Фекла Макаровна с нескрываемой досадой уставилась на Юлию. «И что в ней? Пичужка какая-то. Глядеть – тихая да молчаливая, А вот в тихих да молчаливых и сидят все черти. Такая к нашему дому не подойдет. Катерина – та куда виднее. Что телом, что бровью, что проворством рук, и деловитая Катерина будет в нашем доме».
Фекла Макаровна ждала Катерину. Она нарочно побывала у нее и звала ее быть на вечере.
Катерина запоздала. Броским, заиндевевшим взглядом посмотрела на всех, кто сидел за столом, и, подняв черную гордую голову, вошла в горницу.
Григорий смутился, кашлянул, торопливо пересел к окну. Фекла Макаровна, скрипя ботинками, шумно и весело подошла к Катерине и, обнимая ее, настывшую, бодрую, заговорила:
– Голубушка долгожданная! Нехорошо серчать на меня. Худого тебе не желаю. Ежели зову – иди. Тут твое место, в нашей семье. Вот как я рада, как я рада!.. – и, не поднимая рук, склонила голову, поцеловала Катерину в смуглые, зардевшиеся, холодные щеки.
– Ишь как! Диво, прямо диво, – пробурлила Дарья и, тяжко переваливаясь, пересела к Юлии, беспричинно обняла ее и поцеловала в щеку, прошептав: – Это все Феклина выдумка. А ты не робей. И чего в ней хорошего? Чернее цыганки. А сердце у нее такое злое да вспыльчивое! Слова поперек не ставь. – И долго еще бормотала Дарья.
Щуря близорукие глаза, Григорий сердито смотрел на Катерину. Она улыбнулась ему той приветливой, любящей улыбкой, с которой встречала его везде и всегда.
Катерина была в цветастом крепдешиновом платье, красиво причесанная, надушенная, в светлых туфлях. Держала себя гордо, с достоинством, но не вызывающе. Юлии ответила на взгляд беглым поклоном (будто видела ее впервые), с Левскими познакомилась мимоходом и так же просто и с достоинством села рядом с Феклой Макаровной.
– Хороша вы, хороша, – сказал Федор, поднося Катерине лафитник вина. – Знаю вас. Вижу вас. Там, у брата на столе, вы хуже. Будем знакомы… – и передал лафитник в смуглую тонкую руку Катерины.
Черный, искрящийся глаз Катерины лукаво прищурился.
– Как вы сказали? – спросила она.
– Хороша вы.
– А еще?
– А, да! Это я с вами познакомился через ваш портрет, там, на столе у брата.
У пухлых губ Катерины растаял смех. Встряхнув своей черной красивой головой, она привстала, шепнула на ухо Фекле Макаровне: «Вы добрая, а я…» – и широко улыбнулась, выпила за здоровье Федора и всех Муравьевых.
«Этот лупоглазый все высмотрел, а что высмотрел, то и выболтал», – подумал о Федоре Григорий. И почувствовал, как несправедливое злобное чувство к Катерине смяла волна хороших воспоминаний, точно лучащихся из ее любящих глаз.
К Григорию плавно и важно подошла Фекла Макаровна, а с нею Катерина.
– Ты, Гриша, как хороший купец у меня, – заметила Фекла Макаровна, капризно поджав губы – Все думаешь да пересматриваешь что-то там у себя? А ты вот взгляни сердцем (указала на Катерину). Ну, что же ты теперь видишь? Не хочу я ссоры между вами. Ты мне родное дите. Она роднее дочери. Живите дружно, и дело у вас будет ладное. И Приречье победите, и всю землю обновами покроете. А ежели будете тянуть в одиночку, дело не пойдет! Я за ваше счастье в «гражданку» воевала. За твое счастье отец сложил голову в Забайкалье. За вашу жизнь и теперь идут сражения. А вы? Ссоритесь? Нехорошо!
И так же важно, не торопясь, отошла в сторону, давая понять племяннику, что ее миссия примирения закончена.
– Ты мой!.. Один ты, ты, ты! – горячо заговорила Катерина, схватив своими красивыми руками руку Григория. – И греюсь огнем твоим! И живу огнем твоим!.. И никому не отдам! Понимаешь? Никому, никому, никому. Понимаешь? – и в черных глазах Катерины на мгновение вспыхнул непримиримый, злой огонь.
– Ты бы хоть потише!
– Потише? А я не хочу! Не люблю жить тихо. Ни в любви, ни в деле, – ответила Катерина и, улыбаясь властно, пригнув к себе голову Григория, обожгла губами.
…Спотыкающийся разговор Муравьевых потух. Феофан, уткнув нос в стол, бормотал что-то невнятное и бессвязное. Пантелей бодрствовал и вел беседу о летних предстоящих работах, предусмотрительно косясь на дверь комнаты, куда вышла Дарья. Павел Фомич, покряхтывая, ушел к Феофану.
Юлия разговаривала с дородной Дарьей в соседней комнате.
– А моряк-то он был завидный, – певуче говорила Дарья о Федоре. – И до финской плавал, и после, и во время войны. Девять чумных кораблей потопил торпедами (чумные, в понятии Дарьи, – фашистские). В море и стихи писал. В Ленинграде квартиру имел.
– Когда он ранен? – спросила Юлия.
– Да в 1943 году, в марте. И ведь вышло-то так. – Дарья горько покачала головой. – Не в море, не под водою, а на берегу. Вот ты и возьми! Знать, судьба. В марте, значит, числа не помню. Шел он по Невскому…
Да, да, это он, тот безвестный лейтенант флота!.. Но почему в душе Юлии другой, более понятный и близкий, чем этот живой? Она забыла его глаза, лицо, руки – все. Но запечатлелось что-то жгучее, волнующее и неопределенное. Теперь оно воскресало то в виде падающего рыхлого снега, то в виде взрывающихся снарядов, то в виде мокрых растрепанных волос…
Пепельноволосая, прямая и некрасивая Тамара по просьбе отца села за пианино, легко начала играть вальс Штрауса.
– Чудесно. Ай, как хорошо! – сказал Федор, входя в комнату. – А вы? Что же вы? – обратился он к Юлии. – Переливаете словесные ручьи? Прошу со мною. Не обессудьте, хромаю, золотцо. А, да сойдет! – и, так же порывисто схватив Юлию, закружился с нею по комнате.
Тамара усилила игру. Дарья, скрестив полные руки, улыбалась во весь рот Левским и так, с застывшею улыбкой, сидела до конца вальса. Из половины Пантелея вышли величавая Фекла Макаровна, Григорий, Катерина.
– Ишь, как она легко идет, – заметила Фекла Макаровна. – А ты все о чем-то думаешь?
– Думаю, о чем мне приятно думать, – Катерина ревнивым глазом рассматривала Юлию.
– Примечательная она. Голова у ней примечательная. И глаза. Ишь, какие жгучие! – не унималась Фекла Макаровна.
Легко, как ветер, танцевала Юлия с Федором. Ее гарусный шарф скатился на плечо. Концы его раздувались в воздухе, трогая китель Федора. Все в ней и на ней казалось Федору каким-то особенным, хорошим. Он чувствовал под своими маленькими женскими руками ее упругое, молодое тело, ее ровное дыхание свежило ему щеку. Он засматривался в ее глаза, глубокие, с искорками у зрачков. И его усталое, надорванное сердце начинало ощущать то, что зовет к жизни, к возрождению.
И вот он кружится, кружится в этой квадратной комнате, все более и более поддаваясь чувству, обуревающему его сердце. «Я ее люблю, люблю! Дьявольски люблю ее, – твердил он себе. – Она вошла в меня сразу, порывом, тогда еще, в ту ночь на Неве!.. Люблю, люблю! Я не так начал свою жизнь. Я был слишком влюблен в себя, в свои стихи, в свои планы. Не так, не так должно жить! Все к дьяволу! Только бы была она, ее взгляд, ее руки, ее эти рассыпавшиеся волосы… Люблю, люблю! И не хочу смять это чувство, и не сумею утаить это чувство».
И только где-то в глубине души Федора просыпалось сомнение: как ответит она? «К дьяволу, – отмахнулся Федор. – Она поймет меня. Ока должна понять меня… Я не Григорий. У него все проще, хорошо и ладно. Он деловой человек: в земле и в рудных ископаемых вся его душа и все его стремления. Он сразу нашел себя и свою Катерину, а я все ищу. Ищу, ищу. Но теперь я нашел ее… Люблю, люблю…» – твердил одно и то же жадный взгляд Федора.