– Я что-то хочу вам сказать, – начал он.
– Вы в третий раз обещаете. – Юлия рассмеялась.
– В третий раз? Я помню, помню, золотцо. И не сразу скажу. Не сразу, не сразу.
– Я упаду, если мы будем еще кружиться, – прошептала зардевшаяся Юлия, пьяная и от вальса, и от чувства волнения, охватившего ее.
Григорий смотрел на Юлию через комнату. И то, как она танцевала, возбужденная, довольная, и как она пьяно-радостная вышла из вальса и торопливо прибрала обеими руками свои растрепанные волосы и спрятала под шарфом рубец, и то, как она спокойно посмотрела ему в глаза, застегивая пушистую гарусную кофту, и как она взглянула на Федора, уходя с ним из флигеля, – все это разбудило в душе Григория темное, мучительное чувство ревности. Нервный тик передернул его смуглую щеку, и он, что-то невпопад ответив Катерине, тяжело опустился на лавку и закурил.
Стоя в ограде у забитой снегом кошевы, пряча руки в пушистые рукава кофты, прислушиваясь к своему разгоряченному сердцу, Юлия видела, как величественно прошла мимо к себе в дом Фекла Макаровна и чему-то улыбнулась. Ночь стояла светлая. Длинные лунные тени от поднятых оглоблей кошевы лежали вдоль ограды, напоминая убегающую дорогу.
– А ноченька-то какая бодрящая, золотцо! Ноченька-то какая светлая, – певуче заговорил Федор и, покачивая головою, глядя на лунную тень убегающей дороги от оглоблей кошевы, рассмеялся: – В такую ноченьку, да под звездами, да вот в этих санках, – и толкнул ногою санки; лунная дорога переместилась к ногам Юлии, – покатили бы, и покатили бы, и покатили бы!.. И только ветер да звезды, да снежная пыль знали бы нашу дороженьку!.. Дорога, дорога! Ох, как же люблю быть в дороге! Едешь и думаешь черт знает что. Грудь так и распирает от всего, что видят глаза и слышат уши. Едешь, и кажется тебе, что где-то впереди, дьявольски близко мигает огонек! И вот ты всматриваешься, всматриваешься, а убей ничего не видишь!.. Только снег, снег да лес в уборе зимы; дымящиеся сизым куревом деревни и серую морозную мглу неба – далекую-далекую!.. А огонек, золотцо, где-то все-таки горит! Он где-то все-таки горит… Иначе не было бы смысла ни в каких дорогах.
Мягкие, задушевные слова Федора падали в сердце Юлии хмельными каплями.
– Как вы хорошо сказали о дороге! – восторженно отозвалась она, глядя ему в лицо своими горящими, широко открытыми глазами.
Федор передернул плечами. И, заглянув в лицо Юлии, заговорил тихо-тихо:
Бежим! Ты будешь мне женой,
В далекий край, за горизонт,
Туда, где жарко и зимой,
Где купол неба – точно зонт,
Спасающий от зноя дня…
Бежим! Ты любишь ведь меня?
И не жалей
Веселых дней
И хмель пиров!
А полюби меня,
готов
Я умереть, любя тебя!..
Бежим, за дали в даль морей!..
Где волны плещутся, шумят,
Где чайки с небом говорят…
А ты так медлишь!
Почему?..
У Юлии приятно сжалось сердце. Она сразу не могла понять, вправду или в шутку зовет ее с собою Федор, зовет, чтобы она стала его женою?
На какое-то мгновение она увидела близко-близко его большие глаза и ждала, какие еще стихи он скажет, как вдруг он поцеловал ее прямо в открытые губы…
– Вы, вы – что вы, в самом деле! – откачнулась она. – Вы пьяны!
– Пьяный? Ну, хорошо… – Федор выпрямился, поддернул на плече шинель. – Думайте именно так, что я пьяный. А вы, пока трезвая, идите и ложитесь спать.
Круто повернулся и ушел широкими шагами.
Пряча руки в пушистом гарусе, Юлия все еще стояла на лунной дороге. Губы жег поцелуй Федора, а в ушах звучали такие нежданные слова: «Бежим! Ты будешь мне женой…»
Он ушел! Ушел. Но она все еще чувствовала его, точно он дохнул на нее тем порывом бури, который тогда прижал ее к земле на перроне, бросая в лицо мокрый снег и продувая рваную шинель…
В эту ночь Юлия долго не могла уснуть. Слышала шаги Григория, его своеобразное покашливание, разговор по телефону с Федором, и ей стало почему-то тяжело и немножко печально. Она и сама не понимала в этот момент, чего она страстно хотела? И что ждала от завтрашнего дня…
Глава десятая
7 марта 1944 года ожидалось заседание совета геологов. С утра начали съезжаться в управление начальники изыскательских партий, инженеры, техники, буровые мастера и стахановцы. Загорелые, обветренные люди в полушубках, дохах, шинелях, в сапогах и валенках громко разговаривали, переходили из кабинета в кабинет, разрешая свои вопросы.
В это утро Матвей Пантелеймонович Одуванчик проснулся в пресквернейшем расположении духа. А всему причиной был Муравьев и вчерашняя ссора с Анной Ивановной. И если с женой не сегодня завтра возможно примирение, то с Муравьевым, с этим беспокойным человеком, мир невозможен.
Муравьев возомнил себя всеведущим геологом. Вот уже три года подряд как он попирает все взгляды Матвея Пантелеймоновича. Теперь он носится с Приречьем, замышляя там крупные поисковые работы. На этот раз он потерпит провал. И тогда… тогда Матвей Пантелеймонович скажет свое слово.
Предвкушая победу на заседании геологического совета, Матвей Пантелеймонович расхрабрился, спустил волосатые ноги с кровати на волчью шкуру и сладко зевнул. Потом он долго мылся и фыркал в кухне, затем облек свое поджарое тело в черный костюм из молдавской шерсти, важно прошелся в штиблетах по домашнему кабинету, просмотрел свежие газеты, спрыснул лицо духами и тогда уже вышел в столовую к жене.
Но супруга встретила его сердито.
– Вот я посмотрю, как тебя отчитает на совете Муравьев! Чем ты только живешь?! Двадцать пять лет в геологии, а все еще приготовишкой выглядишь. Значит, не с твоими крыльями в небо взлететь!
Лицо Матвея Пантелеймоновича расплылось в самодовольной улыбке.
– Прошу вас, успокойтесь, Анна Ивановна, – начал он, как обыкновенно, обращаясь к жене то на «вы», то на «ты». – Я хочу тебе сообщить: Муравьев терпит сегодня полнейший провал с Приречьем.
– Врешь, врешь! Ни одному твоему слову не верю. Он не из тех! Он – это не ты, – бурно возразила Анна Ивановна и опять погрозила пальцем: – Знаю я тебя! Ты мне еще расскажешь, что он занят с дамами? Да, ты мне говорил это. Нет, врешь! Знаю его и тебя. У него цель в жизни, а у тебя? Таинственный мрак неизвестности? Фу! Слушать тебя не хочу!
Лицо Матвея Пантелеймоновича нахмурилось, губы его застыли в брезгливой мине. Он тяжело засопел, прошелся подле стола и, выражая крайнюю степень негодования, небрежно бросил свое длинноногое, сухое тело в кресло Анны Ивановны, но тут же торопливо встал и пересел на жесткий стул.
«Таинственный мрак – душа человека, – думал Матвей Пантелеймонович, пережидая, когда выскажется до конца достопочтенная Анна Ивановна. – И ведь бывают же такие прескверные минуты жизни, когда и солнцу не возрадуешься».
– Достопочтенная Анна Ивановна!..
– Молчи, молчи, молчи! – решительно отрезала Анна Ивановна и, не желая вникать в доводы супруга, поспешно собралась и ушла в геологоуправление.
Матвей Пантелеймонович закусил чем пришлось и в том же пресквернейшем расположении духа, в котором проснулся, явился на работу.
До обеда он переговорил со многими геологами и начальниками партий. А с обеда, запершись на ключ в своем огромном кабинете, углубился в подготовку доклада о плане весенних работ.
Приречье, Приречье!.. Далекий угрюмый край.
Там бурливые воды могучей реки. Там безлюдье, царство бурых медведей, когтистых росомах, там наращивают свои драгоценные рога маралы, там цепи полуразрушенных гор… И железо, железо!.. Там благородные металлы… и многое другое… Кто знает, где и что там лежит? Может быть, это только предположения?
Геологи – народ упорный, терпеливый. А Муравьев известен среди них как человек особенно крепкой хватки. Возобновив движение в Приречье, он уже не мог отказаться от своей дерзкой мысли. Подобно охотнику, идущему по хитрому, петляющему следу лисы и не чувствующему ни усталости, ни голода, Муравьев, направив свою мысль по запутанным следам случайных находок, не мог уже ни остановиться, ни передохнуть.
И в этот вечер он думал о Приречье. Он то нервно ходил по кабинету, то садился за стол и рылся в отчетах и журналах своих предшественников, то опять вставал, курил папиросу за папиросой и все думал и думал. В таком состоянии застал его Одуванчик.
Солидно покашливая, Матвей Пантелеймонович не вошел, а втиснулся бочком в кабинет. Переложив толстую кипу бумаг из правой руки в левую, Матвей Пантелеймонович мелкими шажками подошел к столу и с выражением крайней досады начал вслух читать материалы, подготовленные им для заседания совета.
– Красиво, красиво! – бормотал Муравьев, зло поглядывая на Одуванчика.
В докладе Матвея Пантелеймоновича, как и всегда, было много общих мест и витиеватых, ни к чему не обязывающих выражений.
Держа руки за спиной, то сжимая, то разжимая кулаки, Муравьев стоял у стола, еле сдерживаясь от взрыва бешенства. «Опять болтовня, дикая, безответственная болтовня».
Кто-то постучал в дверь и на голос Муравьева: «Да, да!» – вошел. Одуванчик весьма значительно посмотрел на незнакомку, которая по-приятельски просто поздоровалась с Григорием.
Это была Юлия. Одуванчик не узнал ее. Григорий попросил Юлию обождать, указав на черный кожаный диван, и, повернувшись к Одуванчику, проговорил:
– И все о Приречье? Нет, хватит! Ни слова больше! Вычеркните все. Так не говорят о больших делах. Приречье – наше будущее. Через год-два Приречье потянет миллионы капиталовложений! – и порывисто отошел от стола.
Матвей Пантелеймонович побагровел и не нашелся сразу что возразить. Заерзал на стуле, приглаживая русые вихры.
– Позвольте, позвольте! Я вам докажу, – начал он развивать свою точку зрения: – Приречье – проблема, и притом полная неясностей…
Прислушиваясь к спору геологов, Юлия следила за суетливыми движениями Одуванчика. Она еще не понимала, о чем они спорят, но почему-то была уверена, что Григорий прав. Ей нравилось, как он просто и последовательно уничтожал пространные и путаные доводы многоречивого Матвея Пантелеймоновича.