Подобно тому как жители древней Помпеи не ожидали гибели от извержения Везувия, так и зачинатели тотальной, то есть всеистребительной войны – гитлеровские главари – не ожидали и не предвидели того извержения советского общенародного гнева, подавить который одним военным усилием оказалось для них невозможным.
Митинг был закрыт, и люди стали медленно расходиться.
Юлия стояла у колонны. Навстречу ей пробирался в толпе Федор, отвечая мимоходом на вопросы окружающих.
– А, вы! – воскликнул Федор, порывисто схватив ее маленькую руку. – Славно, славно, что вы здесь! Ждал вас. Давно хотел видеть. Ну, как наши Муравьевы? Живут, живут! Что тетушка? Все ворчит? Ну, как и обыкновенно, по привычке. Ну, а кто еще лихом поминает меня? – И, вдавливая большим пальцем табак в трубку, выразительно посмотрел в глаза Юлии.
Северное сияние потухло. Не видно было уже широких сияющих лучей, а только кое-где трепетно вспыхивало небо да тускло светились голубоватые столбы, подпиравшие звездный купол.
И это отсвечивающее неровным светом небо, и бодрящий, румянящий щеки морозец, и шумный подъезд театра, и эта широкая многолюдная улица – все казалось Юлии значительным и волнующим.
– Хорошая ночь! Я люблю такие ночи, и мне кажется, что город чем-то напоминает Ленинград, – восторженно говорила она. – А сияние?! Вот если бы вы посмотрели сияние!.. Я так и думала, небо вот-вот вспыхнет и загорится… Весь город был облит каким-то странным серебряным светом. Вот видите эти столбы? Они тухнут. Но вы присмотритесь, какие они голубые!.. Не правда ли, странно?
Федор дымил трубкой и шел молча, чему-то улыбаясь.
– А что же вы? Все думаете и думаете! О чем?
– Вот думаю: хорошо ли я живу? – мягко ответил Федор. – На той ли тропе моя нога и куда та тропа приведет? Все хочу знать и предвидеть. Вслепую жить не люблю! Вот выразить бы в стихах, что выношено сердцем, тогда бы… тогда бы я был доволен. Иногда бьется такая важная мысль! Кипит, бурлит, а слов нет, – и после минутного молчания добавил: – Не умею я жить без стихов. У меня была юность, мечты и желания, как у всех. Я много плавал в море… Любил и люблю море. И я никогда не думал… Никогда не думал, что в днях будущих окажусь инвалидом. Война… Легко сказать – война. А это что? Пожарища, трупы, вдовы, сироты, несчастья и страдания! Вот что это значит. А что тому причиной? Кто виноват? И вот эти причины я вижу. Именно – вижу и не могу молчать!.. И вот я выступаю на митингах, собраниях, везде я говорю о причинах войны и войн! – И, мгновенье помолчав, мечтательно проговорил: – Вот если бы поняли все люди всех стран, умные люди! Коммунизм… Поняли бы сердцем, душою, умом и чувствами! Да ведь это святыня! Общество без рабов и угнетателей. Без нищеты и мрачных страданий. Без униженных и оскорбленных. И как не понять этого? Надо быть не человеком, чтобы не понять. Ради этого стоит жить!
Тень легла на его молодое лицо, губы сжались в упрямую складку. Юлия хотела было сказать что-то успокаивающее, чтобы не звучала в его голосе такая тревога, но вместо этого невзначай обронила:
– Вам много пришлось испытать на войне, Федор Митрофанович.
– Не будем сейчас об этом, золотцо… не будем… Совершенно не важно, кто и что когда испытал и пережил, – проговорил он, хмуря свой высокий лоб и потирая двумя пальцами левый висок. – Совершенно не важно! Вы и так все знаете. И даже больше, чем я. Я не все помню… Мне почему-то сейчас кажется, что я видел черные, черные волосы и такие же черные большие глаза… Еще помню руки… Нежные девичьи руки. Да еще Дворцовый мост… А эта девушка… Эта девушка, которая спасла мне жизнь, – вы! И я знаю: за такие поступки мало благодарить… Не будем говорить об этом, золотцо! Не будем!
Федор смотрел на нее пристальным взглядом. Целый рой самых странных и смутных представлений копошился в его сознании в эту минуту. Это – она! Она! Она… Он думал о ней в московском госпитале. Он любил мечтать о ней на фронте, в предгорьях Кавказа. Сколько раз он ловил себя на такой мысли: что было бы, если бы он вдруг встретился с той, которая спасла ему жизнь? Как она была бы удивлена? Что бы он ей сказал?
Он помнит, как однажды профессор в госпитале Степногорска накануне тяжелой операции сказал ему: «Думайте о чем-нибудь приятном, и вам будет легче». И он думал. Думал о ней под ножом хирурга. И ему было легче… Она даже улыбалась ему своими черными глазами, мягкими, как южная ночь.
– Если бы я мог… Нет, я другое хочу сказать. Я хочу, чтобы вы поняли меня, – попросил Федор, сжимая маленькую ручку Юлии. – Обещайте мне, что вы оставите в своей памяти хороший уголок для меня.
– Обещаю. Я никогда не думала о вас плохо.
– А вы думали обо мне?
– Думала.
– После вечера во флигеле?
– Нет. После той ночи… Я не помню как… Трудные были дни… Тогда я вас зарисовала по памяти. И всегда гордилась вами.
– Мною?!
– Да. Ранение было такое тяжелое… Вы теряли сознание, но не стонали.
– Я не умею стонать, – тихо прозвучал голос Федора.
Под мягким, матово-белым светом люстр у подъезда гостиницы они расстались.
Юлия шла по улице и видела, как Федор еще долго стоял у дверей, думая о чем-то своем, сокровенном…
Глава одиннадцатая
Григорий готовился к отъезду в бассейн Приречья. Он был в приподнятом настроении охотника, когда человек весь погружен в мысли о том, как он проведет время на охоте, как выследит зверя и настигнет его. Григорий видел себя уже в дебрях Северо-Енисейской тайги вместе с геологами. Там-то и там-то они сделают привал… А вот тут-то пощупают землю глубоким шурфом.
Еще одна ночь. Только одна ночь!.. А завтра – далекий таежный путь. Хмурое, неприступное Приречье. Угрюмые Киргитейские скаты. Неведомые речки и ключи. Никому не известные горные перевалы… И там, где-то там лежит железо. И его надо взять. Во что бы то ни стало!
Энергично потирая руки, Григорий прошелся по комнате. Потом подложил березовых дров в печку и долго сидел на корточках перед открытой дверцей. Тлеющие угли сверкали, как золото, жаром румяня его смуглые щеки.
Но где же Юлия? Что она там делает вечерами в студии? Читает лекции в школе живописи? Какие же лекции – скоро двенадцать!
Григорий насупился и захлопнул чугунную дверцу печки. Подошел к окну и отдернул гардину на кольцах.
Юлия хлопнула дверью в сенях. Горячая, жгучая струя крови током прошла по телу Григория. Он узнал Юлию по стуку хлопнувшей двери. Она всегда входит громко, шумно, как порыв ветра.
Еще до того как Юлия переступила порог, Григорий вдруг как-то сразу представил ее: гордую, с чуть приподнятой кудрявой головой, синеглазую, смеющуюся, румяную и почему-то с шалью не на голове, а на плечах. Ему даже показалось, что он уже видит ее глаза с лукавинкой.
Так и вошла Юлия. Только шаль у нее была не на плечах, а в руке. Шинель нараспашку. Белые чесанки по колено в снегу, будто она шла не улицей, а сугробами.
– А, дома! Вечер добрый, – громко сказала она, не отнимая руки от дверей скобы, и так же порывисто, как вошла, прошла на середину комнаты и в недоумении окинула все вокруг быстрым взглядом.
На столе – патроны, патронташ, какие-то охотничьи приборы, на середине стола – сверток бумаг, планшет, большой геологический компас, рулетка. На диване – заплечная сумка, рукавицы из собачьей шкуры, вывернутые шерстью наружу, пуховый шарф… У стены – трехствольное ружье, охотничьи лыжи, подшитые камусом – оленьими шкурками.
– Что-то вижу новое, необычное. В дорогу? – спросила Юлия.
– В дорогу.
– Туда, далеко?
Григорий помолчал и медленно проговорил:
– Туда и далеко. Туда, где я еще никогда не бывал. Хочу вот пощупать ту землю своими руками и глазом.
– А я?
– Что?
– Или вы забыли? – спросила Юлия. – Еще в декабре вы говорили, что для поездки в Приречье вам нужен будет фотограф и художник – документировать разведку. И мечтали, чтобы я поехала с вами. И я мечтала увидеть тайгу, горы, леса!.. Побывать там, где растет кедр с золотым венчиком на кроне! И потом, что же вы не сказали, что завтра едете?
Григорий видел, как Юлия сжала в руках шаль и, не глядя ему в лицо, прошла мимо, дохнув на него холодом улицы, и стала греть руки у изразцовой печи.
– Я, кажется, говорил, – буркнул Григорий.
– Вы? Мне? Вот уж неправда! Если бы я знала, что вы завтра едете, я бы не купила билеты в театр. И не бродила бы целый час по Енисею. Видите, я вся в снегу? И чуть не утонула. Где? А там, на реке. Провалилась в сугроб, а под сугробом вода… Как это называют: вода проела лед?
Григорий только сейчас заметил, что чесанки Юлии не в снегу, а обледенели. И руки у нее красные, как у гусыни лапы. Это она хваталась за кромку льда, выкарабкиваясь из полыньи. Низ шинели тоже мокрый, и даже шаль мокрая. А еще стоит и улыбается! Вот уж вздорная девчонка!..
– Как это называется?!. Как это называется?!.. – проворчал Григорий. – Это называется соваться в воду, не зная броду. Долой чесанки, сию же минуту!.. Садитесь вот сюда, на стул!
Он усадил Юлию на стул, повернул ее вместе со стулом ближе к печке и сбросил с ее ног чесанки. Они упали на пол, как деревянные. Чулки на ногах были мокрые. Григорий заставил ее снять чулки, а сам вышел в другую комнату. Вскоре он вернулся и подал ей в граненом стакане водку.
– Да что вы, ей-богу! Нет, нет. Я же… Да я оглохну от такой дозы! – и отстранила рукой стакан.
– Не оглохнете, а здоровее будете, – уверил Григорий. – И как вас занесло в полынью? Удивляюсь! Где вы там бродили? Пейте же смелее! Смелее!.. И до дна.
Юлия приняла стакан и, запрокинув голову, сморщилась от резкого запаха водки. Ее растрепанные волосы вспыхнули, как пламя. Капли слез на ресницах блестели, как искорки.
– Пейте же, пейте! – подбодрил Григорий.
– И выпью! Вот возьму и выпью, – упрямо ответила она и залпом, большими глотками выпила водку, потом мучительно закашлялась.